На земле отпечатались конские копыта. — Подкованные, — сказал Магеллан, светя фонариком. — Значит, не бедуины — черкесы. Сидели в засаде, ждали ночи. А тут им такая удача — мы сами выскочили, даже ворот не заперли… — Это называется «еврейское счастье», — вздохнул Колизей. — Как же мы теперь без семян, без бороны, без денег? Кто-то (Малке не узнала голоса — так он дрожал) всхлипнул: — В Зихрон-Яаков нужно. Пропадем мы здесь… Одни причитали, другие трясли кулаками в бессильной ярости, третьи стояли, опустив голову. Малке, например, плакала. Не от страха, а очень жалко было бедняжку Рохеле и еще коров, особенно Пеструху, что давала целых два ведра молока. А Магеллан не ругался, руками не махал. Покончив со следами копыт, пошел проверять, добрались ли грабители до погреба, где хранилось оружие. Когда вернулся, спокойно сказал: — Оружие они не нашли. Значит, не всё потеряно. Хотят войны — будем воевать. — С кем воевать? С Даниэль-беком? — недоверчиво спросил Шломо-аптекарь. Еврейское счастье-2 Про черкесов было известно, что в Палестине они появились лет двадцать—двадцать пять назад по указу султана, который наградил своих верных башибузуков хорошими землями за храбрость в войне с русскими и сербскими гяурами. Перед тем как стать турецкими воинами, эти кавказские люди воевали под зеленым знаменем великого Шамиля и покинули родные горы, отказавшись стать подданными царя. Его османское величество решил по примеру северного соседа обзавестись собственными казаками, которые станут опорой султанской власти в неспокойных областях дряхлеющей державы. Абдул-Хамид рассчитывал, что даст воякам землю, освободит от податей, а дальше они прокормятся сами. Будут приглядывать за неспокойным арабским населением, возделывать пашню, выращивать баранов. Но казаками вчерашние башибузуки не стали — слишком долго, чуть не сто лет, жили одними войнами и набегами, так что от мирных занятий совсем отвыкли. Их служба состояла в том, чтобы блюсти порядок на дорогах. Черкесы, однако, поняли эту миссию по-своему, так что вскоре каждый проезжающий должен был платить им мзду. Когда же торговые караваны начали объезжать черкесские аулы стороной и дорожные поборы иссякли, лихие люди нашли себе новые источники дохода: нанимались в те же караваны охранниками или ловили преступников, за чью голову власти обещали награду, а иной раз и сами занимались грабежом либо похищали богатых путешественников для выкупа. Полиция с черкесами не связывалась, потому что каждый из них был прирожденным воином: с младенчества ездил верхом, без промаха стрелял и, как черт, рубился шашкой. Аул, расположенный неподалеку от коммуны «Новый Мегиддо», слыл самым воинственным. Если черкесы из других селений понемногу втягивались в оседлый образ жизни и отходили от разбойных привычек, то клан Даниэль-бека по-прежнему считал любую работу для джигита зазорной и добывал пропитание исключительно винтовкой и кинжалом. Дело было в самом беке. Уже глубокий старик, он всю жизнь провел на коне и часто говорил, что умрет тоже в седле. Умирать, однако, Даниэль-беку было еще рано. Несмотря на семьдесят с лишком лет, был он крепок и непоседлив, недавно взял себе новую жену, тринадцатилетнюю, и она, говорят, уже забеременела. Под значок Даниэль-бека (шестиконечная звезда с полумесяцем и конский хвост) вставало до полусотни всадников. Свою деревню они выстроили так же, как на родном Кавказе: на вершине крутого холма поставили каменную дозорную башню, вокруг — низкие сакли. На башне днем и ночью стоял часовой, зорко смотрел во все стороны света. Собак черкесы не держали, потому что горские псы, которых они привезли с собой, палестинского климата не выдержали, а местную лядащую породу пришельцы презирали. В этом-то обстоятельстве Магеллан и усмотрел слабину черкесской твердыни. Когда коммунары поняли, что их предводитель не шутит и в самом деле хочет объявить войну Даниэль-беку, во дворе хана сделалось тихо. Даже Малке, готовая поддерживать Магеллана всегда и во всем, испугалась — не перегнул ли он палку, не отшатнутся ли от него остальные. Но Магеллан держался так, будто подобная возможность даже не приходит ему в голову. — Смотрим сюда, — деловито начал он, насыпав кучку земли и воткнув в нее сучок. — Это холм, это башня. Камешки — сакли. — А это что? — спросил кто-то, показывая на извилистую черту. — Речка. Тут склон крутой, почти обрыв. А на юго-западе, вот здесь, пологий спуск и дорога… Это он здорово придумал, с макетом. Все сгрудились вокруг и вместо того, чтобы причитать и спорить, разглядывали Магелланово творчество. — Задача ясная, — сказал он, вытирая руки об штаны. — Раз и навсегда отучить черкесов к нам соваться. Ну и, конечно, вернуть похищенное. — Магеллан, они ведь добром не отдадут. Стрелять будут, — тоскливо произнес Колизей. — И мы будем. Разве я вас не учил? — Если хоть одного убьем, начнется кровная месть. Нам же рассказывали… И конца этому не будет… Магеллан рубанул ладонью воздух: — Постараемся обойтись без смертей. Но если не выйдет, придется уничтожить всех черкесов мужского пола. До последнего. Иначе — Колизей прав — вовек не развяжемся. — Всех-всех? — переспросила Малке дрогнувшим голосом. — Даже маленьких мальчиков? Раздался нервный смех. Саша Брюн сказал: — Я и во взрослого-то вряд ли смогу выстрелить, не то что в ребенка. Брось, Магеллан, это жизнь, а не роман Фенимора Купера. — В том-то и штука, Сашуля, что это не роман, а жизнь. Или она тебя на карачки поставит, или ты ее. — Магеллан тряхнул головой, на лоб упала каштановая прядь, и Малке залюбовалась — до того он сейчас был хорош. — Арабы называют евреев уляд-эль-мот, «сыны смерти», потому что мы всего боимся. Пора показать и арабам, и черкесам, и бедуинам, что пришли новые евреи, которые ничего не боятся. А вернее, не новые — старые. Те самые, которым принадлежала эта земля две и три тысячи лет назад. Не умеете стрелять в людей — научитесь. Итак, кто со мной? Малке сразу подняла руку и крикнула: — Я! После нее, девушки, трусить было неловко. Один за другим коммунары потянули ладони кверху. — Я и не сомневался, — пожал плечами Магеллан. — Действовать будем так. Шломо и Колизей остаются стеречь хан. Малке, ты с ними, за старшую. Смотрите, чтоб арабы не набежали, последнего не разворовали. Все остальные — за мной. Ах, хитренький! Чтобы умаслить, назначил старшей, оставил дома с двумя дохляками! Ну уж нет! — Ну уж нет! — объявила Малке. — Пускай Шломо с Колизеем запрутся и никому не открывают. А я с вами пойду. Равенство так равенство! И настояла на своем, уж будьте уверены. Двадцать четыре коммунара, вытянувшись цепочкой, шли по пустой дороге через широкую долину. Луны не было, звезд тоже — небо заволокло тучами. Магеллан вел свое войско быстрым шагом, почти бегом — надо полагать, нарочно, чтобы все силы уходили на движение, а думать и колебаться было некогда. Винчестеры имелись только у шестерых, у остальных берданки или охотничьи ружья. Малке и вовсе достался дробовик для утиной охоты. Еле поспевая за Магелланом, она всё повторяла про себя: сначала взводишь две маленькие железки, потом нажимаешь указательным пальцем на крючок; сначала железки, потом крючок… План (или, как его по-военному назвал Магеллан, «диспозиция») был такой: вскарабкаться на холм со стороны обрыва, потому что с башни в эту сторону обзор хуже. Затаиться в кустах и ждать рассвета. Едва достанет света, чтобы прицелиться, Магеллан подстрелит часового, и тут нужно со всех ног бежать в башню, засесть в ней и держать весь аул на прицеле. Чуть кто высунется из сакли — стрелять, сверху деревню будет видно, как на ладони. — Заставим капитулировать, — бодро заявил Магеллан. — Вернем награбленное и еще штраф с них возьмем. Труп будет всего один, и тот на мне, а я ни кровной мести, ни черта, ни дьявола не боюсь. Малке смотрела на него и вдруг подумала: если б он полюбил, за такое счастье ничего не жалко. Но сразу, конечно, прогнала вздорную мысль прочь, потому что нетоварищеская и вообще — как он ее полюбит, коротконогую, похожую на гусенка. Про то, как лезли вверх по круче, можно было бы написать комедию в пяти актах. Или трагедию. Янкель-скрипач укатился вниз, в реку. Вылез мокрый и всё икал, клацал зубами. Меир Шалевич порвал штаны о колючки — белел в темноте прорехой на седалище. Недотепа Брюн, подтягиваясь вверх, вместо корня ухватился за змею. Хорошо не укусила — перепугалась спросонья, шмыгнула в сторону. А еще повезло, что у Саши астма. Хотел он заорать, да только задохнулся. Иначе вся диспозиция была бы провалена. Но всё же кое-как вскарабкались. Залегли на самом краю, хватая ртами воздух. Скоро пот высох, коммунары начали зябнуть, а рассвет всё не приходил. Это было самое тяжелое. Теперь, от неподвижности, в голову полезли разные нехорошие мысли. Если б не обрыв внизу, может, кто-нибудь и не выдержал бы, дал стрекача. Магеллан это чувствовал. На месте не лежал — всё время перемещался вдоль цепочки. Одному шепнет пару слов, другого ободряюще похлопает по плечу. А ей, Малке, сжал локоть, шепнул: «Малыш, ты у меня умница». И сразу стало нисколечки не страшно. «Малыш», «у меня»! Справа от Малке лежал Лёва Сац, самый молодой из коммунаров, ему едва исполнилось семнадцать. Он всё ворочался, вздыхал, а как только мрак начал светлеть, принялся строчить что-то на бумажке. Подполз к Малке, губы прыгают. — Меня убьют, — шепчет. — Я чувствую. На письмо, перешлешь маме, в Москву. — Да что ты выдумываешь! — зашипела она. — Я не выдумываю. Те, кого убьют, всегда чувствуют перед боем, я в книжке читал. Малке письмо взяла, стала прислушиваться к себе — есть предчувствие смерти или нет. И тут же ощутила: есть. Умрет она сегодня, сто процентов умрет. Надо бы тоже своим написать. Будут читать всей улицей и плакать… Попросила у Лёвы листок и карандаш, уже и начало написала: «Дорогие мои мама и папа! Знайте, что я ни о чем…»