Там стоял бродяга в грязном балахоне, перепоясанном синей тряпкой. В руке он держал суковатую палку, а на ногах у него были крестьянские лапти, перепачканные засохшей глиной. Кудлатая башка непокрыта, за спиной на веревке мешок — в стране Пейл такие называют «сидорами». Оборванец с любопытством разглядывал скорбно раскачивающихся евреев. Рассеянно задрал подол и почесал жилистую, поросшую волосами голень — штанов под рубищем не оказалось. Что это вы делаете, люди, и почему плачете, спросил он на иврите, диковинно выговаривая слова. Выходило, что, несмотря на лапти, это все-таки еврей, только странный. Чтобы еврей не знал, о чем плачут у Стены Плача? Наверное, сумасшедший. Закон велит относиться к безумцам с жалостью, и Шмулик вежливо ответил бродяге, но, конечно, не на иврите (священный язык не предназначен для праздной болтовни), а на идиш: — Мы плачем о разрушенном Храме. Рав Шефаревич хоть и взглянул мельком на невежду, но ничего ему не сказал, потому что невместно ему, гаону и, может быть, даже ламед-вовнику, разговаривать черт знает с кем. Я плохо понимаю твой язык, сказал голоногий на своем смехотворном иврите, похожем на клекот птицы. Ты сказал, вы плачете о храме? О том храме, что стоял здесь раньше? И показал на Храмовую гору. Шмулик кивнул, уже жалея, что ввязался в разговор. Бродяга удивился. Что же, говорит, о нем плакать? Камни, они и есть камни. Лучше бы вы плакали, чтоб поскорей пришел Мешиха. Кто такой «Мешиха», Шмулик понял не сразу, а когда догадался, что это перевранное слово «Мешиах», Мессия, то испугался. Тем более что рав перестал шептать молитву и развернулся. К нему подсеменил Берл, который все на свете знает, и шепнул: — Ребе, это русский пророк Мануйла, тот самый… Его уже видели в городе, я вам рассказывал. Лоб Учителя собрался грозными складками, он громко сказал по-русски: — Я — Арон Шефаревич, член раввинского совета города Ерушалаима. А кто таков ты, ведущий пустые разговоры на языке молитвы, которого ты толком не знаешь? Откуда ты пришел и как тебя зовут? Бродяга сказал, что его зовут Эммануилом, а пришел он с горы Хар-Зейтим, где провел ночь в одной из тамошних пещер. По-русски он тоже изъяснялся неважно — про таких говорят «каша во рту». И что это за пещеры на Масличной горе? Не погребальные же? Ну, сейчас рав задаст ему за кощунство! Но Учитель про пещеру выяснять не стал, а вместо этого брезгливо спросил: — Поэтому ты такой грязный в субботний день? Я рыл землю, вот и перемазался, как чушка, беззаботно засмеялся Эммануил. Смешное слово «чушка», правда? — Рыл землю? В субботу? И после этого ты называешь себя евреем? Вокруг собралась целая толпа. Всем хотелось послушать, как великий талмудист, мастер словесных поединков расправится с горе-пророком. Человек, назвавшийся Эммануилом, небрежно махнул рукой. Э, сказал, не человек для субботы, а суббота для человека. — Евреи так не говорят — так говорит христианский бог Иисус, — в сторону, для учеников, заметил рав Шефаревич. — Нет, Эммануил, ты не еврей. Бродяга присел на корточки, положил посох поперек колен и весело посмотрел на Учителя снизу вверх. Ответил он так. Никакого бога Иисуса, мол, не знаю, и я еврей, уж можешь мне поверить. А вот ты, сердитый человек, не еврей. Еврей ведь не тот, кто рожден еврейкой, носит пейсы и не ест свинины, а тот, кто хочет очистить душу. Евреем может стать каждый, кто заключит завет с Господом, и вовсе незачем для этого выдумывать глупые запреты и отрезать маленьким мальчикам кусочек мяса. Бог человеку и без этого поверит. Тут Эммануил зашелся смехом и завершил свою богохульственную речь совершенно безобразным, просто-таки хулиганским образом. Посуди, сказал, сам, о член раввинского совета, зачем Богу, которому принадлежат все сокровища неба и земли, этакое сокровище — кусочек твоей pipiske? Потешное словечко прозвучало так неожиданно, что кое-кто из ешиботников хихикнул, а Шмулик зажмурился, чтобы поскорее изгнать картину, моментально нарисованную чересчур бойким воображением: Господь Бог разглядывает дар рава Шефаревича и решает, что Ему делать с этой малостью — то ли прибрать куда-нибудь, то ли выкинуть. Хихиканье оборвалось. Воцарилась зловещая тишина. Никто и никогда не наносил почтенному раву такого ужасного оскорбления, да еще на виду у целой площади евреев. И не где-нибудь, а у самой Стены Плача! Стоит ли удивляться, что Учитель вышел из себя? — Евреи! — крикнул он, потрясая кулаками. — Бейте нечестивца камнями! Мало кто из присутствующих поднял камень, а если и подняли, то больше для виду. Как это — взять и кинуть в живого человека камнем? Бросил только Михл-Бык, самый бездарный из учеников, которого рав держал в ешиботе для всякой тяжелой работы. Михл был вдвое шире остальных ешиботников и вчетверо сильнее. Все боялись его злого и жестокого нрава. Шмулик один раз видел, как Бык схватил за хвост дворнягу и расшиб ей голову об стену. Притом собака его не укусила, даже не облаяла — просто лежала посреди дороги, как это любят делать собаки. Камень попал сидящему в грудь. Он пошатнулся и проворно поднялся с корточек, держась рукой за ушибленное место. Михл поднял еще камень, и тогда Эммануил, глядя обидчику в глаза, быстро-быстро произнес очень странные слова. Мальчик, жалобно воскликнул он, мне больно. Так же больно, как твоему отцу, когда его убивали. И Бык выронил камень, а сам побледнел. Шмулик нипочем бы не поверил, что плоская медная рожа Михла может быть такой белой. Еще бы! Откуда чужой человек узнал, что «Христовы опричники» во время полтавского погрома забили Михлова отца до смерти? Тут и рав Шефаревич опомнился — махнул рукой, чтоб остальные тоже отбросили камни. — Так ты утверждаешь, что ты еврей? — спросил он. Конечно, еврей, пробурчал удивительный бродяга, оттягивая ворот своей хламиды книзу. На костлявой груди виднелась вмятина, быстро наливающаяся синим и багровым. Учитель зловеще произес: — Вот и отлично. Генэх, гей-но мит мир![16] И скорым шагом направился к дзорцу Махкамэ, расположенному по соседству со Стеной Плача. Генэх, ученик из местных, знающий арабский и турецкий языки, бросился за ним. Шмулик сразу догадался, куда и зачем спешит рав. В Махкамэ расположены городской суд и заптия, турецкая полиция. По закону все евреи подвластны раввинскому совету, и если член совета велит посадить кого-то из иудеев в тюрьму, это должно быть исполнено. Но Эммануил этого, похоже, не знал и потому нисколько не встревожился. А никто из евреев его не предупредил. Бык хрипло спросил: — Откуда ты знаешь про моего отца? Бродяга ему в ответ: прочитал. — Где прочитал? В газете? Но это было семь лет назад! Не в газете, сказал Эммануил, а в книге. — В какой такой книге? Вот в этой, с серьезным видом заявил оборванец и показал на лоб Михла. Я, говорит, умею читать лица, как другие читают книги. Это очень просто, только нужно буквы знать. Лицевых букв не тридцать семь, как в русской азбуке, и даже не двадцать две, как в еврейской, а всего шестнадцать. Лицо читать еще интересней, чем книгу — и расскажет больше, и никогда не обманет. И тут вдруг Бык произнес молитву, которую положено говорить, если увидишь какое-нибудь прекрасное чудо или если посчастливится встретить выдающегося человека: «Барух ата Адонай Элохейну мелех ха-олам, ше-каха ло бе-оламо» — «Благословен ты, Господи Боже наш, Владыка Вселенной, в мире которого существует такое». Чтобы Михл без принуждения, сам собой, прочел молитву? Невероятно! Помолившись, Бык сказал: — Вам надо уходить, ребе. Сейчас прибежит полиция, вас будут бить и посадят в тюрьму. Эммануил с беспокойством оглянулся на большой дом, в котором скрылся рав Шефаревич. Ах, говорит, ах, сейчас ухожу. Совсем ухожу. И доверительно сообщил близстоящим, что в Ерушалаиме ему пока делать нечего. На фарисеев посмотрел, теперь пойдет смотреть на саддукеев. Мол, ему рассказывали, что саддукеи поселились в Изреэльской долине, где раньше был город Мегиддо. Подхватил полы своей рубахи и заспешил прочь. Михл догнал его, схватил за плечо. — Ребе, я с вами! Дорога в Мегиддо дальняя, там всюду разбойники, вы один пропадете! Я сильный, я буду вас защищать. А вы за это научите меня шестнадцати буквам! И посмотрел на Эммануила так, словно от ответа зависела вся его жизнь. Однако тот помотал головой. — Почему? — крикнул Бык. Ты, сказал фокусмахер, не выучишься этим буквам. Тебе не нужно. И идти со мной тебе тоже не нужно. Со мной ничего не будет, Бог защитит меня от напастей. Меня, но не тех, кто со мной. Поэтому я теперь всюду хожу один. А ты, если хочешь стать евреем, станешь им и без меня. И понесся вприпрыжку в сторону Навозных ворот. Едва он скрылся за углом, полминуты не прошло, появился рав Шефаревич, с ним два турецких жандарма. — Где он, евреи? — закричал великий человек. — Там, там! — показали евреи. Генэх перевел жандармам на турецкий: «Там, там», и турки побежали догонять нарушителя спокойствия. А несколько минут спустя вернулись, охая и хромая. У одного голова разбита, другой выплевывает кровь и зубы. Евреи не поверили своим глазам: неужто худосочный бродяга мог так отделать двоих здоровенных держиморд? Полицейские же несли околесицу. Якобы совсем почти догнали они бродягу, он едва шмыгнул от них в закоулок. Служивые кинулись следом — и вдруг в темном проходе случилось ужасное. Дьявольская сила схватила за шиворот одного и с размаху приложила об стену, так что он упал без чувств. Второй не успел оглянуться — с ним приключилось то же самое. «Шайтан, шайтан!» повторяли перепуганные служаки, а рав Шефаревич процедил: «Га-Сатан!» и сплюнул. Ловок оказался фокусмахер, а по виду не скажешь. В тот же день, вечером, Михл-Бык ушел. Да и как ему было не уйти после того, что произошло около Стены Плача?