— Очень плох, — подтвердил доктор Коровин. — С каждым днем достучаться до него все труднее. Энтропоз прогрессирует. День ото дня больной делается все более вялым и пассивным. Ночные галлюцинации прекратились, но я вижу в этом не улучшение, а ухудшение: психика уже не нуждается в возбуждениях, Бердичевский утратил способность испытывать такие сильные чувства, как страх, у него ослабился инстинкт самосохранения. Вчера я провел опыт: велел не приносить ему пищи, пока не попросит сам. Не попросил. Так весь день и просидел голодный… Он перестает узнавать людей, если не видел их со вчерашнего дня. Единственный, кому удавалось хоть как-то втянуть его в связный разговор, — сосед, Лямпе, но тот тоже субъект специфический и не мастер красноречия — Полина Андреевна видела, знает. Весь мой опыт подсказывает, что дальше будет только хуже. Если хотите, можете забрать у меня больного, но даже в наимоднейшей швейцарской клинике, хоть у самого Швангера, результат будет тот же. Увы, современная психиатрия в подобных случаях беспомощна. Втроем — доктор, епископ и Лисицына — они вошли в коттедж № 7. Заглянули в спальню. Две пустые кровати — одна, Бердичевского, скомканная, вторая аккуратно застеленная. Вошли в лабораторию. Несмотря на день, шторы задвинуты, свет не горит. Тихо. Над спинкой кресла торчала лысеющая макушка Матвея Бенционовича, в прежние времена всегда прикрытая виртуозным зачесом, а теперь беззащитная, голая. На звук шагов больной не обернулся. — А где Лямпе? — шепотом спросила Полина Андреевна. Коровин голос понижать не стал: — Понятия не имею. Как ни приду, его все нет. Пожалуй, уже несколько дней его не видел. Сергей Николаевич у нас личность самостоятельная. Должно быть, открыл еще какую-нибудь эманацию и увлечен «полевыми экспериментами» — есть у него такой термин. Владыка остался у порога. Глядел на затылок своего духовного чада, часто-часто моргая. — Матвей Бенционович! — позвала госпожа Лисицына. — Вы погромче, — посоветовал Донат Саввич. — Он теперь откликается лишь на сильные раздражители. Она во весь голос крикнула: — Матвей Бенционович! Смотрите, кого я к вам привела! Была у Полины Андреевны маленькая надежда: увидит Бердичевский любимого наставника и встряхнется, пробудится к жизни. На крик товарищ прокурора оглянулся, поискал источник звука. Нашел. Но посмотрел только на женщину. Ее спутников взгляда не удостоил. — Да? — медленно спросил он. — Что вам, сударыня? — Раньше он про вас все время спрашивал! — в отчаянии прошептала она Митрофанию. — А теперь и не глядит… А где господин Лямпе? — осторожно спросила она, приблизившись к сидящему. Тот произнес тускло, безразлично: — Под землей. — Видите? — пожал плечами Коровин. — Реакция лишь на интонацию и грамматику вопроса, с бредовым откликом. Новый этап в развитии душевной болезни. Архиерей шагнул вперед, решительно отодвинув доктора в сторону. — Дайте-ка. Физические повреждения мозга — сие безусловно по части медицины, а вот что до болезней души, в которую, как говорили в старину, бес вселился, — это уж, доктор, по моему ведомству. — И, властно повысив голос, приказал. — Вы вот что, оставьте-ка нас с господином Бердичевским вдвоем. И не приходите, пока не позову. Неделю не буду звать — значит, неделю не приходите. Чтоб никто, ни один человек. Понятно вам? Донат Саввич усмехнулся: — Ах, владыко, не по вашей это епархии, уж поверьте. Этого беса молитовкой да святой водицей не изгонишь. Да и не позволю я у себя в клинике средневековье устраивать. — Не позволите? — прищурился архиерей, оглянувшись на доктора. — А разгуливать больным меж здоровых позволяете? Что это вы здесь, в Арарате, за смешение устроили? Не разберешь, которые из публики вменяемые. И так на свете живешь, не всегда понимаешь, кто вокруг сумасшедший, кто нет, а у вас на острове и вовсе один соблазн и смущение. Этак и здравый про самого себя засомневается. Вы лучше делайте, что вам сказано. Не то воспрещу вашему заведению на церковной земле пребывать. Коровин далее спорить не осмелился. Развел руками — мол, делайте что хотите, — повернулся да вышел. — Пойдем-ка, Матюша. Епископ ласково взял больного за руку, повел из темной лаборатории в спальню. — Ты, Пелагия, с нами не ходи. Когда можно будет — кликну. — Хорошо, отче, я в лаборатории подожду, — поклонилась Лисицына. Бердичевского владыка усадил на кровать, себе пододвинул стул. Помолчали. Митрофаний смотрел на Матвея Бенционовича, тот — в стену. — Матвей, неужто вправду меня не узнал? — не выдержал преосвященный. Только тогда Бердичевский перевел на него взгляд. Помигал, сказал неуверенно: — Вы ведь духовная особа? Вот и панагия у вас на груди. Ваше лицо мне знакомо. Должно быть, я вас во сне видел. — А ты меня потрогай. Я тебе не снюсь. Разве ты не рад мне? Матвей Бенционович послушно потрогал посетителя за рукав. Вежливо ответил: — Отчего же, очень рад. Посмотрел на владыку еще и вдруг заплакал — тихонько, без голоса, но со многими слезами. Проявлению чувств, пускай даже такому, Митрофаний обрадовался. Принялся поглаживать убогого по голове и сам всё приговаривал: — Поплачь, поплачь, со слезами из души яд выходит. Но Бердичевский, кажется, пристроился плакать надолго. Все лил слезы, лил, и что-то очень уж монотонно. И плач был странный, похожий на затяжную осеннюю морось. Преосвященный весь свой платок измочил, утирая духовному сыну лицо, а платок был изрядный, мало не в аршин. Нахмурился епископ. — Ну-ну, поплакал и будет. Я ведь к тебе с хорошими вестями, очень хорошими. Матвей Бенционович покорно похлопал глазами, и те немедленно высохли. — Это хорошо, когда хорошие вести, — заметил он. Митрофаний подождал вопроса, не дождался. Тогда объявил торжественно: — Тебе производство в следующий чин пришло. Поздравляю. Ты ведь давно ждешь. Теперь ты статский советник. — Мне статским советником быть нельзя. — Бердичевский рассудительно наморщил лоб. — Сумасшедшие не могут носить чин пятого класса, это воспрещено законом. — Еще как могут, — попробовал шутить владыка. — Я знаю особ даже четвертого и, страшно вымолвить, третьего класса, которым самое место в скорбном доме. — Да? — немножко удивился Матвей Бенционович. — А между тем артикул государственной службы этого совершенно не допускает. Снова помолчали. — Но это еще не главная моя весть. — Епископ хлопнул Бердичевского по колену — тот вздрогнул и плаксиво сморщился. — У тебя ведь мальчик родился, сын! Здоровенький, и Маша здорова. — Это очень хорошо, — кивнул товарищ прокурора, — когда все здоровы. Без здоровья ничто не приносит счастья — ни слава, ни богатство. — Уж и имя выбрали. Подумали-подумали и назвали…. — Митрофаний выдержал паузу. — Акакием. Будет теперь Акакий Матвеевич. Чем не прозвание? Матвей Бенционович одобрил и имя. И опять наступила тишина. Теперь молчали с полчаса, не меньше. Видно было, что Бердичевскому безмолвие отнюдь не в тягость. Он и не двигался почти, смотрел прямо перед собой. Раза два, когда Митрофаний пошевелился, перевел на него взгляд, благожелательно улыбнулся. Не зная, как еще пробиться через глухую стенку, архиерей завел разговор о семействе — для этой цели фотографические карточки из Синеозерска прихватил. Матвей Бенционович снимки рассматривал с вежливым интересом. Про жену сказал: — Милое лицо, только неулыбчивое. И дети ему тоже понравились. — У вас очаровательные крошки, отче, — сказал он. — И как много. Я и не знал, что лицам монашеского звания дозволяется детей иметь. Жалко, мне детей заводить нельзя, потому что я сумасшедший. Закон воспрещает сумасшедшим вступать в брак, а если кто уже вступил, то такой брак признается недействительным. Мне кажется, я тоже прежде был женат. Что-то такое припо… Тут раздался осторожный стук, и в дверь просунулось веснушчатое лицо Полины Андреевны — ужасно некстати. Владыка замахал на духовную дочь рукой: уйди, не мешай — и дверь затворилась. Но момент был упущен, в воспоминания Бердичевский так и не пустился — отвлекся на таракана, что медленно полз по тумбочке. Шли минуты, часы. День стал меркнуть. Потом угас. В комнате потемнело. Никто больше в дверь не стучал, не смел тревожить епископа и его безумного подопечного. — Ну вот что, — сказал Митрофаний, с кряхтением поднимаясь. — Устал я что-то. Буду устраиваться на ночь. Физика твоего все равно нет, а появится — доктор его в иное место определит. Улегся на вторую постель, вытянул занемевшие члены. Матвей Бенционович впервые проявил некоторые признаки беспокойства. Зажег лампу, повернулся к лежащему. — Вам здесь не положено, — нервно проговорил он. — Это помещение для сумасшедших, а вы здоровый. Митрофаний зевнул, перекрестил рот, чтоб злой дух не влетел. — Какой же ты сумасшедший? Не воешь, по полу не катаешься.