— Католичество допускает еще и чистилище, потому что людей совсем хороших и совсем плохих мало, — медленно проговорил епископ. — Чистилище, конечно, нужно понимать в смысле духовном — как место очищения от налипшей грязи. Наша же православная вера чистилища не признаёт. Я долго думал, отчего такая непреклонность, и надумал. Не от строгости это, а от еще большего милосердия. Ведь вовсе черных, неотмываемых грешников не бывает, во всяком, даже самом закоренелом злодее живой огонек теплится. И наш православный ад, в отличие от католического, ни у кого, даже у Иуды, надежды не отнимает. Думается мне, что адские муки у нас не навечно задуманы. Православный ад то же чистилище и есть, потому что всякой грешной душе там свой срок отведен. Не может быть, чтобы Господь в Своем милосердии душу вечно, без прощения карал. Зачем тогда и муки, если не в очищение? Ново-араратские отцы переглянулись, ничего на это суждение не сказали, а Полина Андреевна покачала головой. Ей было известно, что, говоря о религии, владыка частенько высказывает мысли, которые могут быть сочтены вольнодумными и даже еретическими. Меж своими ладно, нестрашно. Но перед этими начетниками? Ведь донесут, накляузничают. А Митрофаний свою нотацию не закончил. — И еще попеняю вашему высокопреподобию. Слышал я, что очень уж вы угождаете земным властителям, когда они вас навещают. Рассказывали мне, что в прошлый год, когда к вам великих княжон на богомолье привозили, вы будто бы к каждой святыне ковровую дорожку уложили и хор ваш перед приезжими целый концерт затеял. Это перед девочками-то малолетними! А зачем вы к генерал-губернатору самолично ездили синеозерскую дачу святить и даже чудотворную икону с собой возили? — Ради богоугодного дела! — горячо воскликнул Виталий. — Ведь телом-то на земле живем и по земле ступаем! За то, что я их императорским высочествам угодил, монастырю от дворцового ведомства в Петербурге участок под церковь подворскую пожалован. А генерал-губернатор в благодарность колокол бронзовый пятисотпудовый прислал. Это ж не мне, многогрешному Виталию, это церкви надобно! — Ох, боюсь я, что нашей церкви за лобызание с земной властью придется дорогую цену заплатить, — вздохнул епископ. — И, возможно, в не столь отдаленном времени… Ну да ладно, — неожиданно улыбнулся он после короткой паузы. — Только приехал и сразу браниться — тоже не очень по-доброму выходит. Хотел бы я, отец Виталий, знаменитый ваш остров осмотреть. Давно мечтаю. Архимандрит почтительно наклонил голову. — Я уж и то удивлялся, чем прогневал ваше преосвященство, отчего Арарат никогда посещением не удостоите. Если б заранее известить изволили, и встречу бы достойную приготовил. А так что же — не взыщите. — Это ничего, я парадности не любитель, — благодушно сказал архиерей, сделав вид, что не заметил в словах настоятеля скрытого упрека. — Хочу увидеть всё, как бывает в обыденности. Вот прямо сейчас и начну. — А оттрапезничать? — встревожился отец келарь. — Рыбки нашей синеозерской, пирогов, солений, меда-пряничков? — Благодарствуйте, доктора не велят. — Митрофаний постучал себя по левой половине груди и поднялся. — Отвары пью, кашицы скучные вкушаю, тем и сыт. — Что ж, готов сопровождать куда велите, — поднялся и Виталий, а за ним остальные. — Карета запряжена. Владыка ласково молвил: — Мне ведомо, сколько у вашего высокопреподобия забот. Не тратьте время на пустое чинопочитание, мне это не лестно, да и вам не в удовольствие. Архимандрит нахмурился: — Так я отряжу с вашим преосвященством отца Силуана или отца Триадия. Нельзя ж вовсе без провожатого. — Не нужно и их. Я ведь к вам не с инспекцией, как вы, должно быть, подумали. Давно желал и даже мечтал побывать у вас попросту, как обычный паломник. Бесхитростно, безо всяких начальственных видов. Голос у владыки и в самом деле был бесхитростный, но Виталий насупился еще пуще — не поверил в Митрофаниеву искренность. Верно, решил, что епископ хочет осмотреть монастырские владения без подсказчиков и соглядатаев. И правильно решил. Только теперь преосвященный глянул на Полину Андреевну. — Вот госпожа… Лисицына со мной поедет, давняя моя знакомица. Не откажите, Полина Андреевна, составить компанию старику. — И как поглядит в упор из-под густых бровей — Лисицына сразу с места вскочила. — Поговорим о прежних днях, расскажете о своем житье-бытье, сравним наши впечатления от святой обители. Нехорошим это было сказано тоном — во всяком случае, так помнилось Полине Андреевне. — Хорошо, отче, — пролепетала она, опустив глаза. Настоятель уставился на нее с тяжелым подозрением во взоре. Недобро усмехнувшись, поинтересовался: — Что крокодил, матушка, боле не мучает? Лисицына смолчала, только голову еще ниже опустила. Выехали из ворот в той же карете, что доставила Полину Андреевну из пансиона. Пока ничего сказано не было. Преступница волновалась, не знала, с чего начать: то ли каяться, то ли оправдываться, то ли про дело говорить. Митрофаний же молчал со смыслом — чтоб прониклась. Глядел в окошко на опрятные араратские улицы, одобрительно цокал языком. Заговорил неожиданно — госпожа Лисицына даже вздрогнула. — Ну а крокодил — это что? Опять озорство какое-нибудь? — Грешна, отче. Обманула высокопреподобного, — смиренно призналась Полина Андреевна. — Грешна, ох грешна, Пелагиюшка. Много делов натворила… Вот оно, началось. Покаянно вздохнула, потупилась. Митрофаний же, загибая пальцы, стал перечислять все ее вины: — Клятву преступила, данную духовному отцу, больному и даже почти что умирающему. — Я не клялась! — быстро сказала она. — Не лукавь. Ты мою просьбу безмолвную — в Арарат не ездить — преотлично поняла и головой кивнула, руку мне поцеловала. Это ли не клятва, змея ты вероломная? — Змея, как есть змея, — согласилась Полина Андреевна. — В недозволенные одежды вырядилась, сан монашеский осрамила. Шея вон голая, тьфу, смотреть зазорно. Лисицына поспешно прикрыла шею платком, но попыталась сей пункт обвинения отклонить: — В иные времена вы сами меня на такое благословляли. — А сейчас не то что благословения не дал — прямо воспретил, — отрезал Митрофаний. — Так иль не так? — Так… — В полицию думал на тебя заявить. И даже оказался бы неизвинимым, не сделав этого. Деньги у пастыря похитила! Это уж так пасть — ниже некуда! На каторгу бы тебя, самое подходящее для воровки место. Полина Андреевна не возразила — нечего было. — И если я не объявил тебя, беглую черницу и разбойницу, в полицейский розыск на всю империю — а тебя по рыжести и конопушкам быстро бы сыскали, — то единственно из благодарности за исцеление. — За что? — изумилась Лисицына, думая, что ослышалась. — Как узнал я от сестры Христины, что ты, на меня сославшись, уехала куда-то, да как понял, что ты умыслила, сразу мое здоровье на поправку пошло. Устыдился я, Пелагиюшка, — тихо сказал архиерей, и стало видно, что вовсе он не гневается. — Устыдился слабости своей. Что ж я, как старуха плаксивая, на постели валяюсь, докторские декокты с ложечки кушаю? Чад своих несчастных в беде бросил, всё на женские плечи свалил. И так мне стыдно сделалось, что я уж на второй день садиться стал, на четвертый пошел, на пятый маленько в коляске по городу прокатился, а на восьмой засобирался в дорогу — сюда, к вам. Профессор Шмидт, который меня из Питера хоронить ехал, говорит, что отродясь не видал такого скорого выздоровления от надорвания сердечной мышцы. Уехал профессор в столицу, очень собой гордый. Теперь ему за визиты и консультации станут еще больше денег платить. А вылечила меня ты, не он. Всхлипнув, Полина Андреевна облобызала преосвященному худую белую руку. Он же поцеловал ее в пробор. — Ишь, напарфюмилась-то, — проворчал епископ, уже не прикидываясь сердитым. — Ладно, о деле говори. Лисицына достала из-за пазухи письмо, протянула. — Лучше прочтите. Тут всё самое главное. Каждый вечер приписывала. Короче и ясней выйдет, чем рассказывать. Или хотите словами? Митрофаний надел пенсне. — Дай прочту. Чего не пойму — спрошу. Со всеми накопившимися чуть не за целую неделю приписками письмо было длинное, мало не на десяток страниц. Строчки кое-где подмокли, расплылись. Карета остановилась. Возница-монах, сняв колпак, спросил: — Куда прикажете? Из города выехали. — В лечебницу доктора Коровина, — сказала Полина Андреевна вполголоса, чтобы не мешать читающему. Покатили дальше. Она жалостно рассматривала перемены в облике владыки, вызванные недугом. Ох, рано он встал с постели. Как бы снова беды не вышло. Но, с другой стороны, лежать в бездействии ему только хуже бы было. В одном месте преосвященный вскрикнул, как от боли. Она догадалась: про Алешу прочел. Наконец, владыка отложил листки, хмуро задумался. Спрашивать ни о чем не спрашивал — видно, толково было изложено. Пробормотал: — А я-то, старик ненадобный, пилюли глотал да ходить учился… Ох, стыдно. Полине Андреевне не терпелось поговорить о деле. — Мне, владыко, загадочные речения старца Израиля покою не дают. Там ведь что выходит-то… — Погоди ты со своими загадками, — отмахнулся Митрофаний. — Про это после потолкуем. Сначала главное: Матюшу видеть хочу. Что, плох? — Плох. День последний. Середина