— Мэм! — позвал месье Далантур, который после долгих раздумий вывел идеальную формулу извинения. — Ой, вы еще здесь, — проговорила принцесса. — Как видите… — начал посол. — Разве вам не пора выезжать? Путь-то неблизкий. — Но я ночую в этом доме, — запротестовал посол. — В таком случае мы не раз увидимся завтра и болтать весь сегодняшний вечер необязательно, — заявила принцесса, отворачиваясь от него. — Кто тот мужчина? — спросила она у Китти Хэрроу. — Али Монтагю, мэм, — ответила Китти. — Да, имя знакомое, можете мне его представить, — проговорила принцесса Маргарет, направляясь к Али. Китти представляла Али Монтагю принцессе Маргарет, а посол стоял в немом оцепенении. «Это новый дипломатический инцидент или продолжение старого?» — гадал он. — Ой, я обожаю французов, — бойко начал Али Монтагю. — Они коварны, хитры, лицемерны — среди них я как дома, даже напрягаться не нужно. А южнее, в Италии, люди к тому же и трусы — среди них мне еще уютнее. Принцесса лукаво взглянула на него. К ней вернулось хорошее настроение, и она решила, что Али забавный. Чуть позже Александр Полицки разыскал Али и поздравил «с блестящей обработкой ПМ». — Ну, королевских особ на моем веку хватало, — вкрадчиво проговорил Али. — Кстати, с ужасной Амандой Пратт у меня получилось куда хуже. Знаешь ведь, какими невыносимыми становятся люди, когда «участвуют в программах» и ходят на встречи. Хотя там жизнь людям спасают. Александр шмыгнул носом и уставился в пустоту. — Я сам ходил на такие встречи, — признался он. — Но ведь ты никогда не пил, — изумленно проговорил Али. — Люблю кокаин, героин, красивые дома, хорошую мебель и симпатичных девушек, — сказал Александр. — Из этого списка я злоупотреблял абсолютно всем, но счастливым не стал. — Ну и привереда же ты! — Когда впервые поехал на такую встречу, то боялся, что буду там как джинсы на картине Гейнсборо{156}, но увидел больше любви и доброты, чем в модных салонах Лондона. — Ну, это ни о чем особо не говорит, — заметил Али. — То же самое можно сказать о Биллингсгейтском рыбном рынке. — На помощь к любому из них, начиная от мясника в татуировках, я в три утра помчался бы в Инвернесс. — Александр расправил плечи и закрыл глаза. — В Инвернесс? — переспросил Али. — А откуда? — Из Лондона. — Боже милостивый!{157} — вырвалось у Али. — Может, и мне сходить на такую встречу, когда выдастся свободный вечерок? Но вот в чем вопрос: ты пригласил бы своего мясника на ужин? — Конечно нет, — ответил Александр. — Но только потому, что ему званый ужин не понравится. — Анна! — воскликнул Патрик. — Не ожидал вас тут увидеть! — Знаю, — отозвалась Анна Айзен. — Я здесь не в своей тарелке. Такое ощущение, что в английской провинции только и говорят что об убийстве животных. — Уверен, в мире Сонни таких разговоров не ведут, — сказал Патрик. — Ты хочешь сказать, что в окрестностях не осталось ничего живого, — поправила Анна. — Я здесь, потому что отец Сонни был относительно цивилизованным человеком: он заметил, что в доме есть библиотека, а не только кладовая и винный погреб. Он немного дружил с Виктором, а на выходные порой приглашал нас в гости. Сонни тогда был еще ребенком, но уже чванливым уродцем. Боже! — вздохнула Анна, оглядываясь по сторонам. — Вот так жуткое сборище! Этих персонажей отдел подбора актеров держит в глубокой заморозке, а по особым случаям размораживает? — Если бы только так! — отозвался Патрик. — Боюсь, они владеют страной. — Они не многим лучше колонии муравьев, — продолжала Анна, — да еще ничего полезного не делают. Помнишь муравьев в Лакосте? Они целыми днями чистили вам террасу. Кстати, о полезных делах: чему ты намерен посвятить жизнь? — Хм, — отозвался Патрик. — Боже милостивый! — воскликнула Анна. — Ты виновен в ужаснейшем из грехов! — В каком это? — Ты понапрасну тратишь время, — ответила Анна. — Да, точно, — сказал Патрик. — Я в ужас пришел, осознав, что уже слишком стар, чтобы умереть молодым. Раздраженная, Анна сменила тему: — Собираешься в Лакост в этом году? — Даже не знаю. Чем дальше, тем меньше мне там нравится. — Я всегда хотела перед тобой извиниться, — сказала Анна, — но ты вечно был удолбанный и вряд ли понял бы. Много лет я чувствовала себя виноватой за то, что ничего не сделала, когда ты сидел на лестнице во время той жуткой родительской вечеринки. Я обещала тебе позвать маму, но не смогла. Надо было вернуться к тебе или разобраться с Дэвидом, ну или еще что-нибудь. Я всегда чувствовала, что подвела тебя. — Ничего подобного, — возразил Патрик. — Я помню вашу доброту. Встречи с добрыми людьми, пусть даже редкие, откладываются в детях. Казалось бы, каждодневный ужас все нивелирует, но нет, встречи с добром резко выделяются на его фоне. — Ты простил отца? — спросила Анна. — Удивительно, как удачно вы выбрали момент для такого вопроса. Неделю назад я соврал бы или сморозил бы что-то пренебрежительное, но только сегодня за ужином я подробно описывал, что именно должен простить отцу. — И? — За ужином я был против прощения и до сих пор считаю, что свободу обрету через отрешенность, а не через умиротворение, — начал Патрик. — Если бы прощение не связывали с «величайшей из когда-либо рассказанных историй»{158}, а считали чисто человеческим, я, возможно, решил бы, что отец имеет на него право, он ведь был так несчастен. Из религиозного пиетета я сделать так не могу. При смерти я был не раз и не два, но в конце туннеля никогда не видел фигуру в белом. Нет, разок видел, но это оказался затурканный врач-ассистент из больницы «Черинг-Кросс». Может, действительно нужно сломаться, чтобы начать жизнь заново, только обновление не должно состоять из липовых примирений. — А как насчет настоящих? — спросила Анна. — Сильнее мерзкого предрассудка о том, что я должен подставить другую щеку, меня потрясло то, что мой отец совершенно не знал счастья. Я наткнулся на дневник, который его мать вела в Первую мировую. После целых страниц сплетен и длиннющего рассказа о том, как чудесно они ведут хозяйство в большом провинциальном доме и назло кайзеру готовят восхитительные сандвичи с огурцом, попались два коротких предложения: «Джеффри снова ранен» (о ее муже на передовой) и «У Дэвида рахит» (о ее сыне в частной подготовительной школе). По-видимому, отец страдал не только от недоедания, но и от домогательств педофилов-учителей, и от побоев мальчишек постарше. Это вполне традиционное сочетание материнского равнодушия и учительской извращенности помогло отцу стать таким замечательным человеком. Но чтобы простить человека, нужно быть уверенным, что он пытался изменить кошмарную судьбу, предначертанную ему генами, социальным статусом или воспитанием. — Если бы Дэвид изменил судьбу, то не нуждался бы в прощении, — заметила Анна. — В этом и фишка. Я не утверждаю, что не прощать неправильно. Только зацикливаться на своей ненависти нельзя. — Зацикливаться бессмысленно, — согласился Патрик. — Но еще бессмысленнее притворяться свободным. Я чувствую, что сильно меняюсь, а на деле у меня могут просто появиться новые интересы. — Что? — изумилась Анна. — Конец бичеванию отца? Конец наркотикам? Конец снобизму? — Стоп! Стоп! — остановил ее Патрик. — Чтобы вы знали, сегодня вечером мне ненадолго почудилось, что мир настоящий. — Почудилось, что мир настоящий, — да ты прямо Александр Поуп{159}. — Настоящий, — продолжал Патрик, — а не набор эффектов — оранжевые огни на мокром асфальте; лист, прилипший к лобовому стеклу; шелест шин такси на залитой дождем улице. — Эффекты очень зимние, — отметила Анна. — Да, февраль на дворе, — кивнул Патрик. — В общем, на миг мир показался мне материальным, физически присутствующим, состоящим из вещей. — Вот это прогресс, — похвалила Анна. — Раньше ты был с теми, кто считает мир чистой воды порнухой. — От привычки отказываешься, когда она начинает тебя подводить. Так от наркотиков я отказался, когда кайф слился с болью и я мог с тем же успехом колоть себе ампулы собственных слез. Касательно наивной веры в то, что богатые интереснее бедных, а титулованные — нетитулованных, ее невозможно поддерживать без убеждения, что рядом с интересным человеком становишься интереснее сам. Предсмертная агония этой иллюзии чувствуется, когда бродишь по гостиной, полной звезд, и маешься от скуки. — Ну, это твоя личная проблема. — Что же до бичевания отца, — продолжал Патрик, игнорируя реплику Анны. — Сегодня вечером я вспоминал его не в связи с собой, а просто как усталого старика, который просрал свою жизнь, последние годы прохрипев в линялой голубой рубашке, которую носил летом. Я представлял его во дворе той жуткой виллы решающим кроссворд в «Таймс», и он казался мне все более жалким, заурядным и недостойным внимания. — Примерно так же я отношусь к своей жуткой старушке-матери, — призналась Анна. — В годы депрессии, которая для некоторых так и не кончились, она подбирала бездомных кошек, кормила их, ухаживала за ними. В доме было полно кошек, и я, совсем маленькая, привязывалась к ним и играла с ними. Осенью моя безумная мать начинала бубнить: «Они не переживут зиму. Они не переживут зиму». Зиму кошки не переживали только потому, что она пропитывала полотенце эфиром, бросала его в старую стиралку, потом запихивала туда кошек, включала машину и топила бедняг. Наш сад превратился в кошачье кладбище, стоило вырыть ямку — показывался кошачий скелетик. Помню страшный скрежет, когда они царапались, пытаясь выбраться из стиралки. Еще помню, как мать засовывала кошек в стиралку, а я стояла у кухонного стола — в ту пору я была не выше кухонного стола — и умоляла: «Не надо, пожалуйста, не надо!» — «Они не переживут зиму!» — бухтела мать. Она была безумной мерзавкой, но, став старше, я поняла, что самое страшное наказание для нее — она сама, ничего другого мне сочинять не нужно. — Неудивительно, что вы так нервничаете, когда английские провинциалы заводят разговор об истреблении животных. Наверное, в этом суть идентичности — вывести логику своего опыта и придерживаться ее. Как жаль, что с нами нет Виктора! — Да-да, бедный Виктор! — кивнула Анна. — Хотя он ведь не рассматривал проблему идентичности с позиций психоанализа, — напомнила она Патрику, криво улыбаясь. — Меня это всегда удивляло, — подтвердил Патрик. — По-моему, это похоже на настойчивые поиски сухопутного маршрута из Англии в Америку. — Если ты философ, то увидишь сухопутный маршрут из Англии в Америку, — сказала Анна. — Кстати, вы слышали, что у Джорджа Уотфорда сердечный приступ? — Да. Мне очень жаль. Я помню, как встречалась с ним у твоих родителей. — Это конец эпохи, — проговорил Патрик. — И конец вечеринки, — добавила Анна. — Смотри, джаз-бэнд уезжает.