– На оружие и кобуру нужно отдельное разрешение, – негромко напомнил старик. – Ладно, – сказал Иван, – с этим мы потом разберемся… Все равно, пока стрелять не научишься, оружия я тебе не дам. Поехали. – Куда? – вырвалось у Казачинского. Он прикусил язык, но было уже поздно. – Как куда? На выезд. Убийство у нас. – Опалин одним движением расплющил окурок папиросы в пепельнице. – Ты же не думал, я надеюсь, что мы тут в бирюльки играем? – Юра молча потряс головой, машинально комкая в руках фуражку. Он чувствовал себя донельзя глупо и с отчаянием думал, что никогда не станет в кругу этих решительных, бесстрашных, проницательных людей своим. – Нет? Ну и хорошо. Петрович, зови наших. Кто сегодня шофер – Харулин? Это хорошо: он вмиг нас домчит! Глава 2. Коллеги Легковые автомобили и мотоциклы при движении по городу должны быть снабжены двумя номерными знаками, а также сигнальным аппаратом, подающим явственно слышные сигналы. Предельная скорость не должна превышать 25 километров в час. «Правила движения по городу Москве», 1927 В сущности, все оказалось не так страшно. Группа, выехавшая на место преступления, состояла из пяти человек, если не считать шофера. В нее входили Опалин, старик, которого, как оказалось, звали Карпом Петровичем Логиновым, фотограф Спиридонов с громоздким фотоаппаратом на сложенном штативе, судмедэксперт Владимир Митрофанович Шаповалов и, собственно, сам Казачинский. Его немного разочаровало, что им выделили не новенький автобус, а обычную старую машину, и вдобавок ко всему – открытую, что при переменчивости московской погоды представляло немалые неудобства. Но июльское солнце светило ярко, ветер бил в лицо, и Юра повеселел. Он решил, что ехать в машине, пусть и толкаясь локтями на тесном сиденье, было даже лучше, чем задыхаться от жары в просторном автобусе. Подробности его биографии недолго были секретом для окружающих, и едва машина выехала за ворота, к Казачинскому как-то сама собой прилепилась кличка «трюкач». – А ты в «Чапаеве»[1] снимался? – спросил Спиридонов, щуря свои маленькие, но необыкновенно внимательные глаза. Юра признался, что нет, не снимался, но знает ребят, которые там были заняты в массовке. – Слушай, трюкач, а ты к нам надолго или так? – спросил Шаповалов. – Как получится, – уклончиво ответил Юра. Он увидел устремленные на него взгляды, в которых читалось что угодно, кроме одобрения, и тотчас пожалел о своей уклончивости, но было уже поздно. – Ты, главное, в обморок при виде крови не падай, – добродушно посоветовал Шаповалов, блестя очками. – А то мне приходится бросать труп и оказывать помощь сотруднику. На что это похоже? Все заулыбались. – А что, труп претензии какие-то предъявляет? – выпалил Казачинский, и его импровизированная шутка, отдающая черным юмором, немного разрядила обстановку. Сидящие в машине засмеялись. – Форма у тебя, конечно, это что-то, – заметил Спиридонов, разглядывая устаревшие петлицы на воротнике Казачинского. – Надули они тебя на складе. Знаешь что, ты лучше в штатском пока ходи – у Вани в группе это разрешается. Вот если начальство пожалует – не наше, а откуда-нибудь сверху, – тогда да, могут быть неприятности. Хотя ты всегда можешь сослаться на то, что только что поступил в угрозыск. Казачинский слушал и кивал. Значит, для них человек со шрамом был просто Ваня. Старик, как он успел заметить, фигурировал в дружеских разговорах как Петрович, но как-то подспудно ощущалось, что Ване оказывают больше уважения и к нему обращаются с большим почтением. «Такой жуткий шрам, – думал Казачинский, поглядывая на рубец возле виска Опалина, – конечно, достался ему в каком-то деле… Наверное, чуть не убили его. Опасная у них работа… Но я ведь знал, на что иду. Знал? И в любом случае…» – Ваня, а это правда, что у нас звания введут, как в Красной армии? – спросил Логинов у Опалина. – Кто сказал? – Иван нахмурился. – Да слухи ходят. – Ну раз Петрович говорит, значит, дело верное, – засмеялся фотограф. – Захотят и введут, нас не спросят, – усмехнулся Опалин. – И будем все капитаны и лейтенанты. – Возвращение к системе званий расценивалось современниками неоднозначно; многим казалось, что это шаг назад, который не может принести ничего хорошего. – Не-не, я меньше чем на полковника не согласен, – встрепенулся Шаповалов. Он был молодой – чуть старше тридцати – жизнерадостный круглолицый весельчак, и ничто в его манерах не напоминало о его непростой профессии. – Мы тебя генералом сделаем, – пообещал Петрович, ухмыляясь. – Генерал Шаповалов, на которого никогда не жаловались пациенты… – Ха-ха-ха! – Генерал с собственным кладбищем! Чего не о каждом можно сказать! – с пафосом объявил Спиридонов. – Да, это признак настоящего генерала, – заметил Опалин, улыбаясь. – Заслужил, товарищи! Заслужил! Днем и ночью трудился без устали! – прокричал Шаповалов, важно поднимая указательный палец, и все захохотали так, что на них стали оглядываться из соседних машин. Голова у Казачинского шла кругом. «Ведь где-то убили человека. Может быть, тело еще не остыло… а мы едем туда – и смеемся. – В тесной гимнастерке было жарко, лучи солнца слепили, он надел фуражку, которую держал на коленях, и поправил козырек. – Но, с другой стороны, солнце ведь светит, несмотря на то, что кто-то умер. И жизнь как-то продолжается…» Пока они стояли на перекрестке, общий разговор принял совсем неожиданное направление. Кто-то упомянул Ромена Роллана, который как раз в эти дни гостил в Советском Союзе, и выяснилось, что Петрович и доктор читали его книги и имели о них собственное мнение, отличающееся от газетных панегириков. – Неплохо пишет, – сказал Шаповалов. – Но – французисто. – Это как? – спросил Опалин с любопытством. – Ну, понимаешь, человек старается, и вроде бы герои у него есть, и события разные он умеет подать, а глубины нет. Вроде как тебе обещали описать море, а присмотришься – это не море, а лужа. – Нет, – решительно объявил Петрович, – ты не прав. Я понимаю, что ты имеешь в виду, но море – не его тема. У него цель другая. Кто-то описывает море, а кто-то – парус. – А еще кто-то – ракушку на берегу. А если мне неинтересны ракушки? И вообще, все французские писатели одинаковые: блеска много, а копнешь – кроме него, ничего-то и нету. Куда им до наших… – Угу, до Алексея Максимыча, например, – ехидно ввернул фотограф. – Я не о современных. Впрочем, я ничего против Горького не имею… От Казачинского не укрылось, что вместо последней фразы судмедэксперт собирался сказать что-то едкое, но передумал – может быть, из-за его присутствия. Горький был иконой – настолько, насколько может быть ею человек в стране, официально являющейся противницей любых религий. Среди писателей он занимал исключительное положение и считался непререкаемым авторитетом во всем, о чем пожелал бы высказаться, начиная от политики Муссолини[2] и заканчивая проблемами ядерной физики. В его честь были названы огромный город, лучшая улица Москвы и грандиозный парк отдыха, не говоря о сотнях прижизненных статуй, о кораблях и самолетах, о колоссальных тиражах и подписанных его именем статьях на первых страницах газет. Но несоответствие реального таланта и масштаба раздуваемой вокруг Горького шумихи уже тогда бросалось в глаза и не на шутку задевало тех, кто любил и ценил настоящую литературу. В сущности, он был хитрый мужик, который сидел на одной лавочке с Толстым и Чеховым и сначала, при царском режиме, умело эксплуатировал свой образ человека из народа и гонимого борца за справедливость, а после революции благосклонно внимал всем преувеличенным хвалам в свой адрес. Распознать его человеческое лицо под масками, которые он носил и исподволь навязывал окружающим, было нелегко, потому что весь он, начиная с хлесткого псевдонима, состоял из эффектов, из игры, то тонкой, то топорной, одним словом – из мнимостей. Как колобок, он долгое время ускользал от всех и свои выдуманные или истинные неприятности всегда оборачивал в свою пользу, что является признаком манипулятора высочайшей пробы, но – как и в сказке – однажды неминуемо должен был нарваться на лису или, вернее, на лиса, который таких манипуляторов заглатывал пачками. Внешне, впрочем, все выглядело вполне пристойно: товарищ Горький больше не мог лечить свой туберкулез на фашистском Капри и вернулся в СССР, где ему создали наилучшие условия для работы – оттяпали прекрасный особняк Рябушинского у учреждения, которое порядочно его загадило, сделали ремонт, завезли мебель, приставили секретарей – ну и охрану, само собой, потому что писателя обидеть может каждый, а ему этого вовсе не нужно. И сейчас, летом 1935 года, Горький продолжал сочинять «Жизнь Клима Самгина» – последний роман, который подводил под его творчеством черту, роман многословный, обширный – и слишком умственный для настоящего произведения искусства; роман, в котором вроде бы есть все и в то же время чего-то мучительно не хватает. – Приехали! – крикнул Харулин. Он затормозил так резко, что сотрудников отбросило назад на сиденья, а Спиридонов едва не уронил фотоаппарат, хоть и держал его всю дорогу бережно, как новоиспеченный папаша – своего младенца. Весельчак Шаповалов выругался столь заковыристо, словно являлся человеком, который в жизни не прочел ни единой книги и все свободное время проводил в бандитских притонах. Казачинскому было не привыкать к нецензурной брани, но тут он, надо признаться, малость опешил. По его мысли, шофер ни в чем не был виноват – какой-то человек кинулся наперерез их автомобилю, и если бы Харулин не затормозил, то сбил бы его. Меж тем незнакомец подскочил к их машине и, хотя его никто об этом не просил, стал судорожно дергать ручку дверцы, которую в конце концов сумел-таки открыть. – Иван Григорьевич, – взволнованно выпалил он, – я от дежурного узнал, куда вы направляетесь… какая удача, что я живу неподалеку! Тело в переулке, я не стал к нему подходить, там милиционер, ну и дворник с ним… Я тут кое с кем уже успел потолковать, убитую уже узнали, проблем с опознанием у вас не будет… – Яша, – сказал Опалин после паузы, – ты же вроде дома должен быть, нет? Незнакомец засопел, оставил ручку в покое и стал наливаться розовой краской. На вид ему было лет двадцать. Невысокий, тщедушный, черные волосы вьются мелким бесом, на длинном тонком носу с горбинкой – очки, из-под которых блестят умные, пытливые темные глаза. Тонкая шея с выпирающим кадыком, рот, пожалуй, крупноват и уши торчат, как у школьника. Впрочем, сейчас он и в самом деле чем-то напоминал школьника, который наткнулся на строгого учителя. На лацкане ладно скроенного светло-серого пиджака Яши пламенел комсомольский значок. – Иван Григорьевич, честное комсомольское, вчерашнее не повторится… Я с непривычки… и эта рана у него на горле, как второй рот… – Яша содрогнулся при одном воспоминании о вчерашнем убитом. – Не могу же я сидеть дома, когда вы работаете… А что это за товарищ? – спросил он, кивая на Казачинского, и уставился на Юру с нескрываемым подозрением. – Укротитель диких животных, трюкач и зубной техник, – проворчал Спиридонов, выбираясь из автомобиля в обнимку с фотоаппаратом. – Все зубы выдрал, всех зверей укротил, в «Чапаеве» снялся, теперь вот подался в уголовный розыск. Тот, о котором он говорил, открыл было рот, чтобы напомнить, что он не снимался в «Чапаеве» и не был укротителем диких зверей, но что-то – может быть, инстинкт – подсказало ему, что спорить бесполезно, и он предпочел просто улыбнуться. – Юра Казачинский – Яша Кауфман, – коротко представил сотрудников друг другу Опалин. – Пошли, посмотрим, в чем там дело… – А почему петлицы зеленые, а не синие? – заикнулся было Яша, от которого не укрылся несообразный наряд нового коллеги, но никто не стал ему отвечать. Казачинский воинственно поправил фуражку и двинулся следом за Опалиным. Глава 3. Пропажа Улик настоящих нет, а все какая-то философия… А. Чехов, «Шведская спичка» Она лежала возле стены, на боку, вытянув вперед одну руку, и если бы не странная застывшая поза – знак смерти, которая кладет конец всякому движению и ставит в жизни точку, – можно было бы подумать, что светловолосая девушка в темно-синем платье в мелкий цветочек просто потеряла сознание. Возле трупа переминались с ноги на ногу бородатый старик в дворницком фартуке и милиционер, крепко сбитый веснушчатый малый лет тридцати, который курил, пуская дым. Завидев Опалина, милиционер поспешно бросил папиросу и сделал шаг ему навстречу. – Ларионов? – полувопросительно-полуутвердительно уронил Иван, поглядев ему в лицо. Милиционер, просияв, козырнул. – Доброе утро, Иван Григорьич… Хотя какое оно доброе, конечно, – он оглянулся на труп и смущенно кашлянул. – Ты окурок-то подбери, а то еще в улики попадет, объясняться придется, – негромко заметил Опалин. Ларионов поспешно нагнулся и, взяв окурок, отбросил его подальше. – Ну, что тут у нас?