– И сколько вы там проработали? – Месяца три. Или четыре? – Резникова вздохнула. – Начала я… да, в марте. – Она говорила так, словно март, который она имела в виду, был сто лет тому назад. – Вам нравилось у Елистратовых? – рискнул задать вопрос Опалин. – Нравилось? – как-то неопределенно переспросила Варвара. – Ну… когда хозяйка говорит: «Не надо для нее готовить, объедками обойдется», такое может понравиться? И ведь она знала, что я ее слышу, – прибавила девушка с ожесточением. – Хозяйка – кого именно вы имеете в виду? – Да Екатерину Сергеевну. Жену Дмитрия Александровича… Он младший из братьев, но его жена все равно вела себя как хозяйка. – В самом деле? – Конечно. Важничала ужасно – у нее же мальчики, близнецы, а у Романа Александровича только дочь и жена все время болеет. А может, не болеет, – прибавила Варя задумчиво, – может, она притворялась только, чтобы муж о ней беспокоился и по бабам не бегал. Даша думала, что она все притворяется, а так-то здоровая как бык. – Даша – это Дарья Кошиц, домработница? – Да. Она второй год у них служила. Так-то у них мало кто задерживался. При старом профессоре, да когда еще жена его была жива, восемь человек прислуги было. И швейцар, и повар, и садовник. Не то что сейчас. Даша и готовила, и стирала, и убирала. – А вы, значит, за детьми следили? – Следила. Гулять с ними было хорошо, а вот дома они капризничали. Я им пыталась сказки читать, но хозяйка мне говорила, чтобы я книги не брала. Что она думала, я их украду? – Варя возмущенно покривила рот. – А Надежду Новикову вы знали? – спросил Опалин. – Видела, конечно, и не раз. Она сестра болезной… ну, жены Романа Александровича, но той до нее далеко. Высматривала себе женатых поклонников с деньгами и жила за их счет. Все говорила, что брак не для нее и что она свободная женщина. У нее отдельная квартира, а к сестре она приходила иногда на обед или ужин, чтобы похвастаться своими успехами. Если раньше Опалин довольно смутно представлял себе обитателей пречистенского особняка, теперь благодаря Варе он видел их, выражаясь современным языком, в трех измерениях. Конечно, от него не укрылось, что нянька относилась к Елистратовым без особой приязни – ну так прислуга редко позволяет себе заблуждаться по поводу тех, кого имеет возможность ежедневно наблюдать в домашней обстановке. – А что вы скажете о сыновьях профессора? – спросил Опалин с любопытством. Варя метнула на него хмурый взгляд. – Да что о них можно сказать… Контрреволюционеры они паршивые. – Неужели? – Конечно, контрреволюционеры. Не те, которые, знаете, в открытую гадят, а мелкие. Никогда не упускали случая сказать гадость о нашей стране, а как удача какая-нибудь, так сразу кисли. И ведь жили – не тужили, как сыр в масле катались. Но все их печалило, что теперь они вровень с народом, а не над ним. Они и надо мной измывались, потому что я вроде как из народа. Иногда так со мной обращались, как будто я ни читать, ни писать не умею… Как-то я стихи Лермонтова наизусть прочитала, так у них такие были лица, словно их собака человеческим языком заговорила. – Варя, если вам было так сложно, почему вы не ушли оттуда? – спросил Опалин и с интересом стал ждать ответа. – Почему? – Варя как-то беспомощно, криво усмехнулась. – Знаете, в моей жизни никогда еще не было перемен к лучшему. Когда я пыталась что-то изменить, всегда выходило только хуже… понимаете? Я все время думала о том, что меня там ничего не ждет и что надо уходить. Но я боялась, что пройдет время и там, где я окажусь, я пожалею о своем решении… Потом, Даша хорошо ко мне относилась, подбадривала, подкармливала втихомолку. Благодаря ей я как-то держалась. Она вообще хорошая женщина была… – Скажите, Варя, что вам известно о ее поклоннике, Федоре Пермякове? – Он мне не нравился, – без обиняков заявила Варя. – Почему? – Не знаю. Я его спросила, где он служил в армии. А он сказал, что нигде. – И что? – Да выправка у него военная. Не мог он нигде не служить. Однако. Вот тебе и нянька, зацикленная на своих неприятностях, одежде с чужого плеча и своей несчастливой жизни. – Может быть, вы заметили еще какие-то странности? – осторожно спросил Опалин. – Да я мало с ним дела имела. Мне показалось, что Даше не нравится, когда я с ним говорю. Ей же за сорок было, а я в два раза моложе. Ну я и старалась с ним не пересекаться, чтобы ее не волновать. Она, по-моему, думала, что у него намерения серьезные. Прежний-то муж ее бил смертным боем и пил, пока не умер. А Пермяков на пьяницу не походил и вообще производил положительное впечатление… – Сколько ему лет? – Послушайте, ну я его документы не видела… Где-то сорок, наверное. – Рост? – Обычный. – Телосложение? – В смысле, худой или толстый? Ну поджарый такой. Волосы темные, усы. Глаза тоже темные. – Черные или карие? – Карие. – А что насчет особых примет? Шрамы, родинки… Варя задумалась. – Шрамы на теле считаются? У него остался шрам после операции аппендицита. – И, предваряя вопрос Опалина: – То есть мне Даша говорила, что у него такой шрам… – А Даша не упоминала, старый шрам или свежий? – Послушайте, ну я не расспрашивала ее о таких подробностях… Для себя Опалин записал на листке список примет человека, называющего себя Федором Пермяковым. Бывший военный, лет сорока, брюнет, с усами – ну, их он может и сбрить, шрам после аппендицита… Так себе особая примета, прямо скажем, хотя в 30-е годы операция аппендицита проводилась гораздо реже, чем в наши дни. – Вам было известно, что в доме хранятся материальные ценности? – спросил Опалин. – Я как-то об этом не думала, – сказала Варя, пожимая плечами. – Так-то Елистратовы над каждой копейкой тряслись и нам с Дашей не переплачивали. Но для себя, конечно, они ничего не жалели. – Вы знали о тайниках в стене? – Нет. – Но, может быть, подозреваете, что там могло быть? – Да какие подозрения, – уже сердито ответила Варя, – там, наверное, то, из-за чего Романа Александровича из Ленинграда выкинули. Он же проворовался, по-моему, даже дело на него завели… Ай да нянька. Не нянька, а чистый клад. – Что значит проворовался? – спросил Иван. – Ну, он там что-то оценивал для аукционов. Имущество из бывших царских дворцов, из княжеских дворцов… Мне Даша объясняла, но я не очень слушала. Опалин ощутил небывалый подъем. Вот, значит, из-за чего все случилось и из-за чего были убиты восемь человек; и если Варя не напутала, речь могла идти о колоссальных деньгах. Многое, должно быть, прилипло к рукам покойного Романа Александровича, когда он еще не был покойным и имел дело с имуществом царской семьи и беглых аристократов. И если он настолько потерял стыд, что на него даже завели дело… Тут, признаться, радость Опалина слегка угасла, потому что шансы без проволочек заполучить это дело из Северной столицы были невелики. Причина в том, что отношения между Ленинградом и Москвой, равно как и между аналогичными их структурами, были не то чтобы неприязненными, но, во всяком случае, натянутыми. Каждый новый ленинградский властитель, обжившись на месте, норовил устроить для себя нечто вроде автономии от центра и вел себя как большевистский царек. Москва на такие поползновения смотрела косо и при случае не стеснялась – если речь шла о важных делах – посылать в Ленинград своих следователей и агентов угрозыска. Конечно, Опалин мог запросить дело Романа Елистратова, но по опыту он знал, что ему будут отвечать: «Да, вот-вот», «Да, конечно», «Да, уже высылаем», а в действительности тянуть до последнего. «Или, может, мне добиться командировки в Ленинград и ознакомиться с делом на месте? – лихорадочно соображал он. – Или…» Но пока перед ним сидела Варя, сложив руки на коленях, как школьница, и он успел задать ей не больше половины вопросов, которые собирался задать. – Давайте вернемся к позавчерашнему дню, – сказал Опалин. – Почему вы ушли из особняка? Варя вздохнула. Он видел, что она не торопится отвечать, но люди могут тянуть с ответом по разным причинам. – Мне все надоело, – сказала Варя наконец. Она печально глядела на собеседника, словно была совершенно уверена, что он ей не поверит. – Так-таки все? – переспросил Опалин, вертя в руках ручку. – Дети вопили, бегали по комнатам и разбили вазу. Их мать накричала на меня. А я… – по лицу Вари скользнула тень, – я просто стояла и слушала, как она выливает на меня ушат помоев. И за детьми я уследить не могу, и одета плохо, и еще что-то… В конце она велела мне убрать осколки. А я на них посмотрела и поняла, что мне все надоело, что я не хочу их убирать, и вообще, если бы у меня была хоть капля смелости, я вцепилась бы ей в волосы и оттаскала ее как следует… В общем, я ушла. Убежала, – поправилась девушка, – потому что боялась, что, если задержусь, стану себя уговаривать, что это ничего, что можно и потерпеть… Убрать осколки, быть терпеливой нянькой с детьми, которые в грош тебя не ставят… – Что было дальше? – Я поехала домой, но уже в трамвае стала думать, что мне не заплатят за полмесяца, что я зря так поступила, что могла бы уйти после того, как мне все выплатят… В общем, я начала жалеть и… чувствовала, что я сглупила. Дома мне не сиделось, я решила вернуться, потребовать расчета, по дороге разозлилась на себя… Сошла с трамвая, стала ходить туда-сюда, купила лимонаду, потом еще мороженое съела. И знаете, мне было так хорошо с самой собой… Пошла, поглядела, как Дворец Советов строят, почитала газеты за стеклом на улице… – Она имела в виду газеты, которые вывешивали для всеобщего обозрения в специальных стеклянных ящиках. – Думала, может, мне еще в кино пойти, но фильмы – такое дело: когда нравится, когда нет, а если фильм плохой, это впустую потраченные деньги. Так что я купила еще одно мороженое, погуляла немного и вернулась к себе. – Давайте по порядку, – попросил Опалин, пристально глядя на нее. – Как выглядел мороженщик, как выглядел продавец лимонада, где именно они стоят? Где вы читали газеты? Может быть, вы встречали знакомых во время прогулки? Он задал еще несколько десятков подобных вопросов о времени, о трамваях, о вагоновожатых, о погоде, о том, что попалось Варе на глаза, когда она решила не возвращаться на Пречистенку. Его собеседница терпеливо отвечала. – Про кинотеатр зачем вчера соврали? – спросил Иван. – Я испугалась, ну и… Сказала первое, что в голову пришло. Отказаться от своих слов было нельзя, пришлось придумывать подробности. Знаете, как это бывает – соврешь в одном, потом начинают требовать подтверждений, и… маленькая ложь растет как снежный ком… Она улыбнулась, и Опалин подумал, что у нее очень приятная улыбка. Да и вообще, если бы она лучше одевалась, а не в унылую блузку и обыкновеннейшую, скучнейшую черную юбку, не исключено, что жизнь повернулась бы к ней другой стороной. – Что вы скажете о дворнике Яхонтове? – О дворнике?