Мы отказываемся описать выражение дикой иронии, с которой он обратился к г-ну Дубле, фамильярно похлопав его по плечу. — Вы правы, — сказал он, — со ста двадцатью шестью тысячами франков земельной ренты, с такой женой, как моя... и с дочкой, похожей на херувима... мне больше нечего желать, не так ли? — Хе-хе, ваше сиятельство, — наивно ответил управляющий, — остается дожить до преклонных лет, чтобы выдать замуж вашу дочку и стать дедушкой... Вот чего я вам желаю, ваше сиятельство, а вашей супруге желаю стать бабушкой и даже прабабушкой. — Милый господин Дубле, вы весьма кстати вспомнили о Филемоне и Бавкиде. Вы всегда попадаете в точку. — Вы очень любезны, ваше сиятельство. Что еще прикажете? — Ничего... Да, скажите, сколько у вас наличных денег? — Девятнадцать тысяч триста франков с небольшим на текущие расходы, ваше сиятельство, не считая денег, лежащих в банке. — Вы принесете мне сегодня утром десять тысяч франков золотом и вручите их Жозефу, если меня не будет дома. — Сегодня утром? — Да. — Я принесу их через час. Больше не будет приказаний, ваше сиятельство? — Нет, господин Дубле. — Сто двадцать шесть тысяч франков чистоганом! — повторил управляющий, направляясь к двери. — Сегодня удачный день: я боялся, как бы эта ферма, которая так нам подходит, не ускользнула от нас... Ваш покорный слуга. — До свиданья, господин Дубле. Едва управляющий вышел из комнаты, г-н д'Арвиль упал, подавленный, в кресло, положил локти на письменный стол и закрыл лицо руками. Впервые после получения роковой записки Сары он дал волю слезам. «Что за жестокая насмешка судьбы, сделавшей меня богачом! Кому нужна отныне эта золотая рамка? Кого в нее вставить? Она лишь подчеркнет мой позор и низость Клеманс! Этот позор ляжет, быть может, и на мою дочь! Да, позор... должен ли я сделать решительный шаг или же пожалеть...» Тут он вскочил, глаза его сверкали, зубы были судорожно сжаты. — Нет! Нет! — проговорил он глухо. — Я отомщу. Пролитая кровь помешает мне стать посмешищем! Понимаю теперь ее отвращение... мерзавка! Тут он неожиданно умолк, словно сраженный внезапной мыслью. — Отвращение Клеманс... — продолжал он. — О, я прекрасно понимаю его причину: я внушаю ей страх, ужас!.. Наступила длительная пауза. — Но разве это моя вина? И обманывать меня из-за этого? Не ненависти я заслуживаю, а жалости, — продолжал он, все более волнуясь. — Нет, нет!.. Мщение, мщение!.. Я убью их обоих!.. Ведь она, наверно, все сказала тому, другому. Эта мысль привела в полную ярость маркиза. Он поднял к небу судорожно сжатые кулаки; затем, при жав горячую руку к глазам, почувствовал, что необходим взять себя в руки перед слугами, и вернулся в спальню с спокойным лицом; там он увидел Жозефа. — Где мои ружья? — Я принес их, ваше сиятельство, они в полном порядке. — Я сам их осмотрю. А что, барыня звонила? — Не знаю, ваше сиятельство. — Сходи, узнай. Камердинер вышел. Господин д'Арвиль поспешно взял из оружейного ящика мешочек с порохом, несколько пуль и пистонов; запер ящик и положил ключ в карман. Затем он подошел к коллекции оружия, выбрал два пистолета средней величины, зарядил их и тоже спрятал в карман своего длинного утреннего редингота. В эту минуту вошел Жозеф. — Ее светлость велели сказать, что они уже встали, барин. — А не знаешь, приказала ли она заложить карету? — Нет, ваше сиятельство, горничная Жюльетта сказала при мне кучеру, пришедшему за распоряжениями, что сегодня прохладно и сухо и что барыня погуляет пешком... если ей захочется. — Прекрасно. Ах, совсем забыл: завтра или послезавтра я, вероятно, отправлюсь на охоту. Скажи Вильяму, чтобы он сегодня же утром осмотрел небольшую зеленую карету, слышишь? — Да, ваше сиятельство. Подать вам тросточку? — Нет, не надо. Нет ли тут поблизости извозчичьей стоянки? — А как же, в двух шагах отсюда, на улице Лилль. — Пусть Жюльетта спросит у барыни, может ли она принять меня, — молвил маркиз после минутного колебания. Жозеф вышел. «Да... между нами разыграется комедия, не хуже всякой другой. И все же я хочу видеть эту вероломную женщину, понаблюдать за слащавой, обманчивой маской, под которой она скрывает свои мысли о скором свидании с любовником; я выслушаю ложь из ее уст и прочту правду в ее развращенном сердце. Это будет прелюбопытно... Видеть, как на тебя смотрит, с тобой говорит и тебе отвечает жена, которая вскоре покроет твое имя тем нелепым и гнусным позором, что отмывается лишь кровью... Ну и болван же я! Она посмотит на меня, как обычно, тем же ясным взглядом; каким смотрит на свою дочь, когда целует ее в лоб, прося прочесть молитву. Взгляд... зеркало души? — Он презрительно пожал плечами. — Чем нежнее и стыдливее взгляд, тем больше в нем порочности. Ее пример подтверждает это... А я, дурак, попался на удочку. Горе мне! С каким холодным и наглым пренебрежением она, вероятно, взирала на меня до сих пор сквозь свою лживую маску, мечтая в то же время о свидании с другим... А я относился к ней с уважением, с нежностью... как к молодой матери, целомудренной и серьезной, я вложил в нее всю свою любовь, всю надежду на счастье». — Нет, нет! — воскликнул г-н д'Арвиль, чувствуя, что гнев душит его. — Нет, я не зайду к ней, я не хочу ее видеть... не хочу видеть и дочь... я выдам себя, откажусь от мщения. Выйдя из спальни, г-н д'Арвиль, вместо того чтобы пройти к жене, сказал ее камеристке: — Передайте барыне, что я собирался поговорить с ней сегодня утром, но вынужден отлучиться по делу; если ей угодно позавтракать со мной, скажите, что я вернусь к полудню; в противном случае, пусть не беспокоится обо мне. «Полагая, что я скоро вернусь, она почувствует себя свободнее», — подумал г-н д'Арвиль. И он отправился на извозчичью стоянку поблизости от его особняка. — Извозчик, оплата почасовая. — Ладно, барин, сейчас половина двенадцатого. Куда поедем? — По улице Доброй Охоты, завернешь за угол улицы Святого Доминика и затем поедешь вдоль каменной ограды сада... и там подождешь. — Ладно, барин. Господин д'Арвиль опустил шторы. Извозчик тронул и почти тотчас же остановился против дома маркиза: отсюда легко было заметить любого человека, выходящего из особняка. Свидание его жены должно было состояться в.час дня; такая буря бушевала в душе маркиза, что время для него летело с невероятной быстротой. Двенадцать ударов пробили на колокольне Святого Фомы Аквинского, когда дверь особняка медленно отворилась и маркиза вышла на улицу. «Уже!.. Какая аккуратность! Она, видимо, боится опоздать на свидание!» — с иронией сказал себе маркиз Стояла холодная и сухая погода На Клеманс была черная шляпа с вуалью того же цвета, теплое красновато-лиловое пальто; огромная темно-синяя кашемировая шаль ниспадала до оборок ее платья, которое она слегка приподняла жестом, исполненным изящества, чтобы перейти через дорогу, приоткрыв до щиколотки маленькую, узкую, стройную ножку, обутую в атласные ботинки. Странная вещь: несмотря на потрясение, на обуревавшие его мучительные мысли, г-н д'Арвиль заметил эту ножку, которая показалась ему изящнее и кокетливее, чем когда-либо, что еще усилило его гнев, его жгучую ревность. Ему представился коленопреклоненный соперник, в упоении целующий эту прелестную ножку. В одно мгновение все безумства любви, любви горячей, страстной, — предстали перед умственным взором маркиза и опалили его душу. И впервые в жизни он почувствовал в сердце мучительную физическую боль, боль резкую, глубокую, которая вырвала у него глухой стон. До сих пор он страдал нравственно, так как думал лишь о своей поруганной чести. Его страдание было так сильно, что ему едва удалось произнести несколько слов. — Видишь ту даму в синей шали и черной шляпе, — сказал он кучеру, приподняв штору, — ту, что идет вдоль каменной ограды? — Вижу, барин... — Поезжай шагом за ней... Если она выйдет на извозчичью стоянку, остановись и следуй за каретой, в которую она сядет. — Да, барин... Ну и забавная же история! Госпожа д'Арвиль подошла к стоянке, взяла извозчика. Господин д'Арвиль последовал за ней. 'Вскоре, к великому удивлению маркиза, его возница свернул к церкви Святого Фомы Аквинского и остановился возле нее. — В чем дело? Почему ты стоишь? — Барин, дама только что вошла в церковь... Черт подери!.. Ну и хорошенькая у нее ножка... До чего забавно! Множество мыслей пронеслось в голове г-на д'Арвиля; сперва он решил, что его жена, заметив, что за ней следят, пожелала сбить с толку преследователя. Потом он подумал, что, быть может, полученная записка была недостойной клеветой... Если Клеманс виновна, к чему такое показное благочестие? Не было ли это глумлением над верой? Но его успокоительная иллюзия быстро рассеялась. Кучер обернулся к нему со словами: