* * * […] в свете текущих обстоятельств Тейкскалаанская империя требует нового посла со станции Лсел. Конец сообщения. Дипломатическая нота, доставленная курьером на «Кровавой Жатве Возвышения» правительству станции Лсел Не считая стерильной чистоты, операционная Пять Портик ничем не напоминала палаты из белой пластмассы, которые Махит помнила по Лселу. Здесь находился стол из полированной стали на регулируемой платформе, окруженный лесом мобильных манипуляторов и сложных фиксаторов. Снимая пиджак, Махит чувствовала себя как во сне, совершенно нереально. Рубашку она оставила – вместе с тайнами Лсела, все еще приклеенными к ребрам. Пять Портик, похоже, было все равно; она быстро уложила Махит на стол ничком и закрепила голову в клетке из смягченных прутьев и ремешков. Какой-то абсурд. Она позволяет незнакомке вырвать из головы имаго-аппарат в каморке какого-то жилкомплекса на другой планете. Сама на это согласилась – и не раз. «Искандр, – подумала она в последней отчаянной попытке достучаться, – прости меня. Мне жаль – пожалуйста, вернись…» Все еще молчание. Ничего, кроме пробежавшего по рукам до кончиков пальцев мерцания от нервного повреждения. Пять Портик подошла с иглой, на кончике налилась капля анестетика. Диафрагма в искусственном глазе разверзлась, объектив выдвинулся вперед; казалось, в предплечье Махит уколол не шприц, а раскаленное лазерное сердце этого глаза. Голова закружилась. Ладони Пять Портик легли на ее руки. Она чувствовала, как ее кости упирались в сталь. Лазерный глаз расширился еще больше – она ощутила на себе его жар – неужели она будет резать глазом… * * * Пустота. Медленный распад, отмотка назад – и снова все пошло в правильном порядке, воспоминание о смыкающейся тьме, падение, а затем он очнулся в недрожащей плоти, легко и медленно втянул в горло каплю кислорода – первое облегчение, головокружительное и глубокое облегчение, он дышит, невероятная радость от того, что легкие наполняются воздухом, когда воздух не поступал вот уже… (Он был на полу, задыхался на полу, ворс ковра под щекой, а теперь щека на чем-то холодном.) Дыхание, еще замедленнее, из-за наркотиков. (…не его щека, легкие слишком маленькие, тело – узкое и хрупкое от молодости и усталости в равной степени, и был ли он вообще когда-нибудь настолько молодым – десятки лет назад, – другое тело, новое маленькое «я», он же умер, разве нет, – значит, умер и стал имаго, в новом теле…) Его рот издавал плачущие, абсурдные звуки. Он никак не мог понять почему. Не важно. Он дышал. Он погрузился обратно во тьму. * * * На станции Лсел рассвет происходит четыре раза за двадцать четыре часа. Рассвет на его руках (без морщин, с подстриженными ногтями), лежащих на закаленной серой стали, холодной. Пальцы покалывает от адреналина, словно иголками. Напротив – Дарц Тарац (откуда-то издалека – голос, незнакомый: этот Дарц Тарац какой-то невероятно молодой, больше похож на человека, чем тот живой труп, каким его запомнил кто-то другой), с серьезным лицом под тронутыми проседью тугими кудрями, говорит: – Мы пошлем вас в Тейкскалаан, господин Агавн, если вы согласны. Он говорит <как он это помнит> (как сказала и она): – Я хочу. Я всегда… И налетает яркая страсть, голое постыдное вожделение того, что не принадлежит ему по праву. Тогда он это почувствовал впервые? (Конечно, нет. И она – не впервые.) – Вас отправляют не из-за вашего желания, – говорит Дарц Тарац. – Хотя, возможно, благодаря этому империя будет пережевывать вас дольше и не сплюнет нам обратно сразу же. Нам нужно влияние в Тейкскалаане, господин Агавн. Нам нужно, чтобы вы забрались как можно выше и стали там незаменимы. – Стану, – говорит он со всей самоуверенностью молодости и только потом спрашивает: – Почему сейчас? Дарц Тарац придвигает через стальной стол звездную карту. Мелкая и точная, и Искандр знает эти звезды: это звезды его детства. На краю карты – череда черных точек, отмеченных координат. Мест, где что-то произошло. – Потому что нам может понадобиться попросить Тейкскалаан о защите от чего-то похуже Тейкскалаана, – говорит он. – А когда мы попросим, они уже должны нас любить. Нуждаться в нас. Пусть они полюбят тебя, Искандр. – Что здесь произошло? – спрашивает Искандр, пока неогрубевший палец задерживается на расползающихся черных точках. – Мы здесь не одни, – говорит Дарц Тарац. – И то, что здесь с нами, чувствует лишь голод и ничего, кроме голода. До сих пор они были мирными, но… все может измениться. В любой момент. Когда изменится, ты должен быть готов просить Тейкскалаан вмешаться. Человеческая империя хотя бы поедает людей изнутри. Искандр передергивается, одновременно испуганный и рассерженный: подавляет гнев, обиду на намек «из-за того, что ты любишь, ты омерзителен» в пользу полезного вопроса. – Мы уже встречали инопланетян – что в данном случае иначе? Лицо Дарца Тараца безмятежное, твердое и совершенно холодное. Оно будет сниться Искандру в скверные времена (он это знает, вспоминая будущее), будет сниться, как Дарц отвечает: – Они не мыслят. Искандр. Они не люди. Мы не понимаем их, а они не понимают нас. Переговоры невозможны. Будет сниться – и оставлять холод, который не разгонит ни тяжелое одеяло, ни теплый партнер в постели. И приходит мысль: почему Тарац не рассказал Совету? Почему выбрал своим оружием меня? Во что он хочет превратить станцию Лсел, пока рискует из-за этой опасности на протяжении неопределенного (<двадцать лет>, бормочет кто-то) времени? Уже тогда он знал, что Тарац хочет чего-то большего, чем военное покровительство Тейкскалаана, но потом Искандр попал в Город, во дворец, и игры Тараца потеряли… значение… «Я вспоминаю это второй раз». <Я вспоминаю это второй раз.> (Я вспоминаю то, чего никогда не видела…) Я это видел. Я и есть это. А кто ты? (Обращение внутрь, в поисках этого чужого голоса – чтобы взглянуть на нее внутри них. Обращение внутрь, и тогда они видят друг друга – двойников…) * * * <Я Искандр Агавн>, – говорит Искандр Агавн. Искандру Агавну двадцать шесть лет, и на тейкскалаанской территории он провел всего чуть больше тридцати двух месяцев. Искандр Агавн <умер! умер, я видел тебя мертвым на столе в подвале! Я умер, потому что ты умер!> перевалил за сорок, ему почти сорок один и уже знакомы мелкие неизбежные физические трагедии среднего возраста – обвисающие живот и подбородок. Это я Искандр Агавн, говорит Искандр Агавн, а ты тот имаго, что я отправил на Лсел пятнадцать лет назад. Кому хватило дурости вложить мой имаго в меня же? «Мне». (Новое обращение внутрь, теперь поворот в сторону – и вот она: женщина с высокими скулами, короткими волосами, сама высокая и узкая, с острым носом и серо-зелеными глазами, покрасневшими от усталости.) Я Махит Дзмаре, говорит Махит Дзмаре, и теперь я – это вы оба. Кровь и звезды, говорит Искандр – каждый, оба, с одной и той же ругательной тейкскалаанской интонацией, – зачем ты это сделала? Смеяться у себя в разуме неудобно, осознает, смеясь, Махит, а может, неудобно – это пытаться втиснуть три разума в один, и она/они того гляди разорвутся по шву, из-за того что двое других слишком похожи, а она… нет, она женщина, моложе на поколение, ниже на десять сантиметров, ей нравится вкус обработанного рыбного порошка в каше на завтрак, а им противен, вот из-за таких дурацких пустяков, – и она проваливается в собственный разум, чувствуя отголосок того места, где ее разрезали чужие безличные руки и превратили в то, чем она не является… * * * На станции Лсел существует долгая традиция психотерапии, потому что если бы ее не существовало, то все на борту давно бы уже провалились в кризис личности. На ранней стадии интеграции с имаго, в самое сложное время, когда два человека выясняют, что в имаго-структуре есть ценного, а что надо выбросить, что личности-хозяину необходимо сохранить для самоопределения, а что можно отредактировать, переписать, пожертвовать, – на этой ранней стадии человеку надо сделать выбор: мелкий, неважный, но такой, чтобы имаго и хозяин выбрали одинаково. Надо сосредоточиться на этом выборе как на оке бури, как на сердце без терзаний. Где можно строить дальше. <Махит, – говорит один из Искандров. Ей кажется, что молодой – ее имаго, который успел стать больше чем ее половиной. – Махит, помнишь, что ты чувствовала, когда впервые читала «Историю экспансии» Псевдо-Тринадцать Реки, дошла до описания тройного заката, который открывается глазам, когда висишь на точке Лагранжа станции Лсел, и подумала: «Наконец-то, вот описание моих чувств – причем даже не на моем языке…»> «Да», – говорит Махит. Да, помнит. Эту боль: тоску и жестокую ненависть к себе, которая лишь обостряет тоску. <Я тоже себя так чувствовал>. «Мы себя так чувствовали».