Действительно, она оказалась на том же месте, где стояла, когда ушла: перед саженцем дамасской розы. Она наклонила голову в одну сторону, чтобы изучить цветок более тщательно. Неужели тот слегка обвис? Что-то неуловимо изменилось. Тревога прокралась в сердце Роуз. Как изменения могли произойти так быстро? Ее ведь не было всего минуту или две – обычная продолжительность ее путешествий во времени. В эпоху Тюдоров могли пройти месяцы или годы в шестнадцатом веке, тогда как в ее родном – лишь минута или даже секунда. Роуз не брала с собой айфон, но вспомнила, что было 12:01 ночи, когда она на цыпочках спускалась из спальни, 12:01 самой долгой ночи и самого короткого дня в году. Но в оранжерее не было часов. Ближайшие – в библиотеке, где они с бабушкой и Марисоль сидели некоторое время ранее. Поэтому Роуз направилась в библиотеку. Красивая комната, совершенно не похожая на оранжерею. Царство темноты и теней. Она щелкнула выключателем, и мягкое янтарное сияние ореолами озарило помещение, обшитое ореховыми панелями. Ароматы окружили ее: запахи дерева, кожи и масла, которое дважды в год наносилось на старые кожаные тома. И аромат бальзама с рождественской елки. Все эти запахи так отличались от тех, что были в оранжерее, наполненной ароматом жизни и роста! Пахло здесь, конечно, не смертью, но консервацией. Многие книги на полках были старинными, редкими и, вероятно, забытыми большинством людей на свете. Книги по истории и древние энциклопедии. А еще такие, какие ее бабушка называла «часословами», очень ценные. Крошечные молитвенники, прекрасно иллюстрированные монахами эпохи Средневековья. – Знаю, – говорила бабушка, – все, что здесь есть, можно погуглить. Но я предпочитаю чувствовать в руке вес кожаного тома номер восемь в прекрасном зеленом переплете и с тисненым названием, а не читать его в ноутбуке. За решеткой камина еле-еле теплились угли, а на искусно вырезанной каминной полке стояли не менее замысловатые часы. Минутная стрелка показывала десять минут после полуночи. Роуз моргнула. Она никогда не была так долго в другом мире. Если подсчитать, сколько времени потребовалось, чтобы добраться из спальни в оранжерею с 12:01 ночи, то это не более трех минут. Значит, она действительно пробыла во дворце Бьюли целых шесть минут? Почему? Потому что сегодня самая долгая ночь в году? Может быть, боги времени, или что там вызывало эти запутанные путешествия, добавили ей несколько лишних минут из-за зимнего солнцестояния? В конце концов, ситуация довольно сложная. Королева в критическом состоянии, принц-жених вынужден отменить свой визит. При этом полный мерзавец Эдвард Куртене пытается ухаживать за ней, мерзко подстрекая сжигать невинных людей. Роуз следовало все обдумать. Она решила включить гирлянду на елке, и в тот момент, когда та зажглась, раздалось тихое мяуканье. – Сентябрина! – воскликнула она. Кошка стояла у елки и смотрела на блестящую мишуру, висевшую на низкой ветке. Роуз вспомнила, как ее кошка в Филадельфии приставала к елке до тех пор, пока наконец маме не пришлось повесить дерево на крючок, который вкрутили в потолок. – Ой, пожалуйста, не трогай ее, Сентябрина! Сентябрина повернула голову к Роуз. Прозрачные зеленые глаза сузились в огромном презрении, словно говоря: «Как ты вообще могла такое подумать?!» Она прыгнула на бархатный диван напротив камина. Роуз села рядом с Сентябриной, которая устроилась поудобнее. Было прохладно, и Роуз накрыла ноги пушистым пледом, под которым обычно грелась бабушка. – Тебя это оскорбляет? – спросила она Сентябрину. Судя по всему, нет, потому что кошка уткнулась в него носом и замурлыкала: это был самый очаровательный звук, который только могла издавать кошка. Роуз это успокаивало настолько же, насколько Сентябрину. Однажды она прочитала, что частота мурлыкания, или частотная вибрация, у кошки составляет двадцать пять герц, или циклов, в секунду. Исследования показали, что оно может даже способствовать исцелению. Роуз зевнула. Она чувствовала, что каким-то образом избавляется от уродства, которое видела в королевских покоях. Тазы крови. Хрупкая дерганая улыбка в уголках рта Марии. Она выглядела поистине отвратительно, особенно тогда, когда ей на ухо коварно нашептывал Куртене. Роуз снова зевнула. Но на задворках ее сознания шевелилось что-то еще. «Фрэнни… Я должна помочь Фрэнни». Она так устала! Шесть минут в 1553 году оказались совершенно изнурительными. Ну конечно, ведь она провела там по меньшей мере месяц. В конце концов платье было почти готово. Она зевнула в последний раз и заснула. * * * Яркий клинок утреннего света проник сквозь тяжелые шторы. Роуз взглянула на часы. Восемь часов! Она встала и вышла из библиотеки. Дома было необычайно тихо в такой час. Повариха Ширли ничего не варила на кухне, Кэлвин на улице не чистил снег лопатой. «Наверное, все дело в солнцестоянии», – подумала Роуз. Должно быть, люди еще не проснулись после самой долгой ночи. Она поднялась по лестнице и постаралась вести себя как можно тише, чтобы не разбудить Марисоль. Но Марисоль стояла на коленях у подножия кровати. Похоже, она молилась, но когда подняла глаза, Роуз увидела, что та плачет. – Марисоль, что с тобой? Она шмыгнула носом и прижала что-то к груди: – День рождения моей мамы. День исчезновения света. – Ты имеешь в виду солнцестояние? Марисоль молча кивнула. – Solsticio[17], – прошептала она. – Но на самом деле это совсем не так. Ты перепутала: с этого момента каждый день будет длиннее, а сумерки – короче. – Это здесь, – сказала Марисоль. – Здесь? – Роуз была слегка озадачена. И тут до нее дошло. Марисоль неместная! Она приехала из Боливии, из южного полушария, где все наоборот. В это время года дни становились все короче и короче. – Но… – на лице Марисоль появилась легкая улыбка, – мою маму зовут Лус, что значит «солнечный свет»! Марисоль пересела к Роуз. – Смотри. – Девочка протянула ей потрепанную фотографию матери. – Роуз прекрасна, Марисоль. Ты так похожа на нее. Она почти почувствовала, как в горле у Марисоль встал ком, и едва сдержалась, чтобы не заплакать. – Знаешь что? – внезапно сказала Марисоль. – Что? – Мой день рождения будет ровно через полгода, двадцать первого июня, когда наступает зимнее солнцестояние. В моей стране дни теперь будут становиться все короче и короче. – А… – Роуз замолчала. – Что «а»? – спросила Марисоль. – Не бывает света без тьмы. На лице Марисоль промелькнула мимолетная улыбка. Потом она нахмурилась: – Но… найду ли я ее? Роуз почувствовала, как внутри нее что-то ломается. – Найду ли я его? – прошептала она, хоть и не хотела говорить это вслух. – Его? О ком ты говоришь? – спросила Марисоль. – О своем папе. – Голос Роуз, похоже, дрогнул. – Я думала, у тебя нет ни отца, ни матери. – Это трудно объяснить. Мне кажется… Кажется, у меня где-то есть отец. – И мне. Думаю, мама тоже где-то есть. * * * Беседа с Марисоль преследовала Роуз весь день, и идея праздновать Рождество с отцом продолжала зреть у нее в голове. Но ведь после каждого возвращения она не знала, в какой день или месяц появится там снова. В прошлый раз это оказалось началом ноября. Какой месяц или год будет дальше? А вдруг каким-то образом это окажется Рождество и она сможет отпраздновать его с отцом и Фрэнни? Что можно им подарить? Она, конечно, знала, что нужно скорее попасть в Хэтфилд, чтобы предупредить Фрэнни о растущей опасности для протестантов, но все же… Роуз обратилась к Марисоль: – Если бы ты могла приобрести маме подарок на Рождество, что бы это было? – О, я уже придумала. И уже почти сделала. – Сделала? – Да. Марисоль потянулась за рюкзаком, который несла в школу в тот день, когда Роуз нашла ее в снегу. Она достала маленькую плоскую коробку, перевязанную красной ленточкой, развязала ее и стала осторожно вынимать листы бумаги. На каждом листе был рисунок акварелью и цветными карандашами. – Мама любит цветы, как и твоя бабушка. Я рисую их с тех пор, как появилась в школе Линкольна. Мисс Адамс, учительница изобразительных искусств, такая милая! Хочу сделать еще несколько рисунков для твоей бабушки, спуститься в оранжерею и написать те прекрасные розы. – Какие красивые, – сказала Роуз, пролистывая стопку рисунков. – Очень заботливо с твоей стороны, Марисоль. Уверена, для бабушки это будет много значить. – Она особенная дама, твоя бабушка. Среди рисунков были не только цветы. Попадались лица. – Кто это? – Гваделупе – девушка, с которой я познакомилась, когда ехала на поездах из Боливии на север. Очень хорошая девушка. Защищала меня. В Роуз все содрогнулось от страха. Она не осмелилась спросить, от чего Гваделупе ее защищала. Всего рисунков было почти тридцать. На одних были люди, на других – цветы, на третьих – закаты и восходы. – Ты очень талантливая, – сказала Роуз. – Ты тоже. Я видела галстуки-бабочки, которые ты продавала. Для меня они слишком дорогие. – Я сошью тебе на Рождество! – А-а-а, как это мило! Роуз сразу же решила, что, если они с папой когда-нибудь будут праздновать Рождество вместе, она сделает ему галстук-бабочку. Он бы опередил свое время примерно на два столетия, зато стал бы законодателем моды. Итак, что можно сделать для Фрэнни? Та всегда жаловалась на грубую, колючую конопляную ткань, которую носила. Пятьсот лет назад в Англии существовали глупые законы, которые указывали людям, как тем следует одеваться. Если ты простолюдин, слуга, тебе не разрешается носить атлас, бархат и парчу. Под запрет попадают даже определенные цвета, например, фиолетовый – он был предназначен строго для королевских особ. Но почему бы не сшить Фрэнни панталоны в бархате? В конце концов, никто не узнает. Это ведь нижнее белье. Роуз даже нашла новую ткань под названием «велтру» – синтетический бархат из полиэстера, такой мягкий. Осмелится ли она сшить для Фрэнни фиолетовые панталоны? Нет, лучше не надо. Она сделает их серыми, приятного унылого серого цвета. Главное – что материал будет мягким. Мягче, чем любая из их колючих тканей. С таким же успехом Фрэнни могла бы носить вместо нижнего белья мешковину.