— Ты видела этих троих мужчин? — Да, они побежали к соседнему дому, там у них стояла машина. Наверно, пьяные. — Это убийцы! Они по ошибке проломили голову Сашке Мазину. А должны были встретить меня. Сашка обогнал меня у входа. Мы еще посидели минуты две, пока из подъезда не раздался женский крик. Вышли из машины и направились в дом. Здесь уже были трое жильцов. Мужчина держал зажженную зажигалку, и при ее свете я разглядел окровавленную голову Александра. Кровь медленно растекалась из-под головы по плитке, извиваясь зловещим черным ручейком. Я вспомнил, что трогал его голову, и мои руки должны быть в крови. Поэтому снова дотронулся до его головы и безнадежно развел руками. — Позвоните кто-нибудь в милицию, — сказал я соседям. — Уже вызвали, — ответила женщина, тихонько всхлипывая. Наше присутствие здесь было необязательно, не мы первыми нашли убитого, поэтому и показать следствию нам было нечего. Мы поднялись на свой этаж, Люба открыла дверь квартиры и, едва переступив порог, заплакала. — Толя, Толечка, как же это так! Ведь они хотели тебя убить! Этот сукин сын, эта сволочь Абрамыч, хочет лишить тебя жизни! Я сама пойду к нему и убью его, гада! — Глаза ее сверкнули, она перестала плакать, всегда мягкие, приятные черты ее лица вдруг изменились, оно стало жестким. Я понял, что Люба может сделать то, что сказала. «Выходит, мадам Фаулина все это мне предсказала», — подумал я. — Мы должны его перехитрить, — возразил я ей. — Мне надо исчезнуть на время. После сегодняшней неудачной попытки Абрамыч обязательно захочет ускорить мое уничтожение. Ты понимаешь, что происходит? Даже если я отдам ему записную книжку, я остаюсь для него опасным свидетелем. Спасая собственную шкуру, он убьет меня. Для него на карту поставлена его карьера, его благополучие — тут он уже не остановится. Два-три дня — и жди нового сюрприза. Наверно, руководство дало «добро». Мы начали обсуждать, куда мне скрыться. Люба предложила поехать в Моршанск к ее матери и там отсидеться. Или в Михайловку. — А где бы ты меня искала, если бы я вдруг исчез? Она посидела подумала и сказала: — Ни Михайловка, ни Моршанск не годятся. — Дело в том, что Абрамыч работает в КГБ. Он по своим каналам поднимет все и вся — всех родственников и близких — и в конце концов найдет меня. Нужно укрыться прямо у них под носом. Такой вариант есть. — Какой? — Тебе лучше не знать. Если наступят чрезвычайные обстоятельства, ты не сможешь сказать, где я нахожусь. На следующий день Люба собрала мне дорожную сумку. Мы оговорили одностороннюю связь, и она повезла меня по городу. Выполняя мои указания, Люба покрутила　машину по различным переулкам. Я поискал, нет ли за нами слежки. В одном из переулков, неподалеку от метро, выскочил из машины и через пару проходных дворов, которые помнил еще с тех времен, когда отрабатывал задания по отрыву от наблюдения, я вышел к метро. Здесь я позвонил Ивану Рогову, и мы договорились, что я подъеду к его мастерской. Я не видел его года полтора, он нисколько не изменился. — Мы стареем, если делаем нелюбимое дело, — констатировал он, когда я сказал ему, что время его не меняет. — Я работаю и получаю огромное удовольствие от того, что могу изобразить на полотне видения, что лежат в моем мозгу. Я беру кисть и начинаю их срисовывать с моего мозга. — Он засмеялся, ему понравилась сама идея, которую он только что изобразил мне. — Так что у тебя стряслось, мой друг и товарищ? Я рассказал ему все, ничего не утаивая, все равно меня уже приговорили и теперь должны привести приговор в исполнение. За разглашение тех тайн, которыми я располагал, мне причиталось минимум двадцать лет тюрьмы. Я давал подписку на двадцать пять лет. Сейчас я разгласил тайну, потому что мне уже вынесли смертный приговор. Иван помолчал, что-то обдумывая, потом сказал: — У меня много дыр, в которые ты можешь заползти. Могу тебе предоставить свою дачу в Красково. Но там есть одна опасность: дотошный участковый. Как только он почувствует, что кто-то на даче обитает, он там появится или вызовет подкрепление. А ориентировку на тебя либо дали, либо дадут во все отделения милиции. Там они тебя и обнаружат. То, что ты пришел ко мне, никому и в голову не придет, мы ведь не контактировали раньше, никто не доберется. Есть два варианта: у моей натурщицы или у меня дома. — К натурщице я не пойду. Любе это не понравится. А дома у тебя жена и сын. Как ты им объяснишь? Мол, этого дядю разыскивает КГБ. Сына твоего зовут, случайно, не Павликом Морозовым? — Нет, он Валентин, но если узнает, что ты скрываешься от КГБ, может поделиться таким секретом с друзьями. Тогда оставайся здесь, в мастерской. Сюда много людей ходит. Поставлю тебе холст, дам краски, кисти, малюй что-нибудь — сейчас все сойдет за произведение искусства. Глядишь, станешь знаменитостью, какое-нибудь новое направление в живописи придумаешь, что-нибудь вроде сенсимализма или авангардосеноитивизма. Будешь дурачить народ! — засмеялся Иван. Я позвонил на работу Сурену Широяну и сказал, что обстоятельства требуют моего отсутствия примерно дней на двадцать. Он мужик умный, все понял без пояснений. — Как я думаю, об этом никто не должен знать? — Он особо подчеркнул «никто». Я жил в мастерской, скука была непролазная. Каждый день приходила натурщица Дина. Фигура у нее была неплохая, но грудь не такая красивая, как у Любы. Дура она была непробиваемая и все время рассказывала мне, сколько за ней ухаживает мужиков, через одного предлагают ей выйти замуж, а она остается верной какому-то Захару, полярному летчику, который, наверно, существует у нее только в воображении. Надо отдать ей должное: меня она не пыталась соблазнять, но довольно свободно при мне раздевалась, когда Иван писал обнаженную натуру. Она крутилась перед зеркалом, принимая различные позы, а фактически демонстрировала себя мне. Но, видя мое безразличие, спросила: — Ты, случайно, не голубой? Хочешь, подарю серьгу? — Нет, я художник и сейчас в творческом застое. Приходила другая натурщица, Мила, мордочкой напоминавшая кошечку. Дина говорила ей: — Покажи ему свою натуру, он ищет, он в простое. Может, воспылает. Мила безропотно сбрасывала с себя платье, трусики; бюстгальтер она не носила, грудь была ее достоинством. Вероятно, Иван и взял ее в натурщицы, чтобы к Дининой фигуре пририсовывать Милину грудь. Подняв руками длинные волосы над головой, принимала позу «русалки». Бывали еще здесь двое студентов из Строгановки — девушка и парень. Иван занимался с ними чем-то теоретическим. Я от скуки начал намалевывать холст по принципу: все цвета радуги, но с разных сторон и к центру. Получилась какая-то замысловатая композиция. Иван посмотрел, хмыкнул, но ничего не сказал. Я еще поляпал красками, точнее, побрызгал разным цветом, — получился какой-то дождь, снег, и моя «картина» стала во что-то оформляться. Честно говоря, если Рогов видел свои картины, они сидели у него в мозгу, то я ничего не видел и просто думал, а что получится, если сюда мазнуть голубой, а внизу белой краской. Через пару дней Иван снова посмотрел и снова ничего не сказал, только забрал мою «картину» и на ее место поставил свежий холст. Ту, что я намалевал, я мысленно назвал «Реалии идиота». А новую решил назвать «Любовь идиота» и начал с того, что в самом центре нарисовал нечто вроде глаза, нечто, потому что нарисовать настоящий глаз в силу своих способностей я не смог. Дальше пошли молнии, цветные вспышки. Я творил эту «картину» всю ночь. Как настоящий мастер, прикрыл свое полотно халатом, чтобы не показывать незаконченное «произведение». Утром пришел Иван и, посмеиваясь, сказал: — Я твою картину продал одному французу. Он утверждает, что написана она в манере Сезанна. Вот ты какой, оказывается! Держи деньги — художник тоже есть хочет. Я упал на диван и зашелся в хохоте. Отсмеявшись вволю, сказал: — Если это в манере Сезанна, то вот эта, новая мазня, в манере Мане, — и я сдернул халат с холста. Иван посмотрел, отошел, пригнулся, потом подошел ближе и сильно наклонил набок голову. Меня это навело на мысль. — Ее надо смотреть вот так. — Я лег на пол и показал, что смотреть надо снизу, лежа на полу. Рогов улыбнулся и заметил: — Так ты говоришь, «Любовь идиота»? Что идиота — то да, а вот насчет любви — тут надо быть больши-и-им специалистом по Головину. Давай заканчивай, я и эту продам французу. Нечего даром хлеб есть. Я сказал ему, что ты — подпольный художник. Мне почему-то вдруг стало обидно, что он так издевательски отнесся к моему труду, мол, есть другой идиот, который купил этот идиотизм, именуемый искусством. Дина, когда увидела мою «картину», пришла в восторг. Я еще стал выпендриваться и монотонным, манерным голосом объяснять ей суть моего замысла. — Вот тут его сердце, видишь, красный тон, оно обливается кровью, потому что любовь безраздельна. — Дальше я молол ей всякую чепуху про композицию, тона, значение света и кончил тем, что написал в углу «А-Гол» и подарил ее Дине. Две недели моего заточения ничего не дали. Я звонил из разных автоматов Любе на работу в трансагентство. Никаких новостей не было. Как говорят англичане: «Самая лучшая новость — это отсутствие новостей». Интуитивно я в это не верил. Еще через тройку дней я попросил Любу, чтобы она приехала туда, где мы с ней расстались. В указанное время меня ждала «Волга». За рулем сидел очаровательный водитель и с сияющими глазами встречал меня обворожительной улыбкой. — Думала, еще неделя без тебя, и я отравлюсь! — засмеялась она счастливым смехом и, обхватив меня за шею, стала целовать своими мягкими, нежными губами. Уже целую неделю мы прожили без приключений. На работу я пока не ходил, — такая у нас была договоренность с Широяном. В воскресенье мы встали утром поздно и, лежа в кровати, наслаждались тишиной и покоем. Потом я поднялся, надел халат и поставил на плиту чайник. Люба тут же скрылась в ванной и через несколько минут вышла оттуда свеженькой, пахнущей французской туалетной водой. Я сидел на кухне и просматривал газету. Она взяла мусорное ведро и направилась к мусоропроводу. Вдруг я услышал, как что-то глухо ударило, и Люба вскрикнула, ведро с мусором загремело об пол. — Цыц, сука! — прорычал мужской голос. Мне не надо было ничего объяснять — таки подловила нас банда Абрамыча! Они поджидали за дверью, пока кто-нибудь из нас ее откроет, чтобы ворваться в квартиру. Такая у них хитрость. В проеме дверей возник молодой здоровенный амбал. В левой руке он зажал «беретту». Если я рыпнусь, то сразу получу пулю. Надо выиграть время до выстрела. На моем лице не дрогнул ни один мускул, вроде это меня не касается. Второй бандит, худой и высокий, показался в дверях, за шею он держал Любу, и это было для меня самым страшным. Если они начнут с Любы, то добьются от меня того, за чем пришли. Интуиция вдруг подсказала, что им нужна записная книжка, и сейчас нас не убьют. Надо только отвести их от Любы, сделать ее совершенно бесполезной, ненужной в этом деле. И я решил «закосить под идиота», то есть проиграть для них спектакль, который мы с Любой　играли изо дня в день, как только выходили из дому. Я открыл рот, склонил набок голову и сидел, опустив вниз руки. Полуприкрытые глаза и весь мой вид не должны были оставлять сомнений, что перед ними ненормальный человек. Лишь бы Люба мне подыграла. Третьим, ввалившимся в кухню, оказался низкий с короткой шеей толстяк и редкой растительностью на голове. Но глаза его мне не понравились — у него был жесткий взгляд, — этот человек был способен на любое зло. Все были одеты почти одинаково: в спортивные брюки и заграничные кроссовки. На левше и длинном были куртки с подкатанными рукавами. Лысый носил коричневый кожаный пиджак. Он держал тускло блестевший вороненой сталью длинноствольный «манлихер», заряженный, как я сразу определил, патронами с девятимиллиметровыми пулями. «Откуда они достали этот американский пистолет времен Первой мировой войны?» — пришла совсем некстати мысль. — Я из тебя сейчас выколочу мозги! — прорычал лысый. Видно, он и был старшим подельщиком среди них. И тут Люба, умница моя, не то что подыграла мне, а прямо-таки сыграла спектакль. — Не трогайте его! — воскликнула она горячо. — Вы что, не видите, он ненормальный! Он же после аварии совсем ничего не соображает! Он больной и лишился памяти! Я, конечно, сразу выдавил из себя слюни, и они потекли по моему подбородку. Глаза были абсолютно безучастны. Эта картина произвела на бандитов впечатление, они как будто вздохнули с облегчением, что им удалось легко ворваться в квартиру, и теперь они хозяева положения. Лысый остановился, оглянулся на Любу. — А как ты с ним живешь? Он же тебя прирежет ночью. Такой может и днем, — захохотал лысый, и другие бандиты засмеялись за компанию. Длинный толкнул Любу вперед, и она села на скамью кухонного уголка. — Ты, псих, где у тебя красная записная книжка? — прикрикнул лысый, снова намереваясь приблизиться ко мне. «Манлихер» его был для меня не страшен, я мог его свободно перехватить, но левша с «береттой» успеет всадить в меня пулю, а потом и Любе не поздоровится. Нет,　надо выждать благоприятную обстановку. Усыпить бдительность банды, а потом уже действовать. — Он не понимает, о чем речь, — опять вступилась за меня Люба. Но я хотел тоже поиграть в эту игру. — К-р-а-с-н-а-я к-н-и-ж-к-а, — растягивая слова, как косноязычный или пришибленный идиот, сказал я и указал на дверь. Люба сразу все поняла. — Идемте! — позвала она, пытаясь их выманить из кухни. Но лысый приказал левше сидеть тут и следить за мной, а сам вместе с длинным пошел за Любой. Я знал, что она сейчас покажет им мой партийный билет — «красную книжку». Через несколько минут Люба вернулась одна и села рядом с бандитом на скамью. Я прикинул, что смогу достать через стол левшу и выбью у него пистолет. Но будет грохот, шум, и я могу не успеть, — двое бандитов ворвутся в кухню и тогда расстреляют нас с Любой. Никаких иллюзий, что нас оставят в живых, у меня не было. Как только найдут (если найдут) книжку, так сразу нас прикончат. Чем дольше они будут ее искать, тем больше у нас шансов уцелеть. Я идиот — с меня малый спрос, а Люба может понятия не иметь, о какой книжке идет речь. Конечно, они перероют всю квартиру. Абрамыч, наверно, приказал добыть книжку, а свидетеля убрать. Надо взяться за левшу, вытянуть его из-за стола, куда он уселся и стал изображать из себя лихого парня, покручивая на пальце пистолет. Наглая рожа с узкой полоской усов на верхней-губе, сам незаметный, бесцветный, в толпе не обратишь внимания. Но его глаза тоже ничего хорошего не сулили. Они расширились и блестели — наверно, укололся перед тем, как идти к нам. Наркоман — это страшный бандит, его поступки непредсказуемы. Да, подобрал Абрамыч кадры для грязного, мокрого дела! Сидит, развалился, чешет стволом пистолета нос. Уши оттопырены как-то по-особенному: верхняя часть прижата к голове, а нижняя вразлет. Губы сжаты так, что не скажешь, есть ли они у него. Раз наркоман, нужны постоянно деньги, следует подкинуть эту идею левше. Тут Люба догадалась, что мне нужно для нападения на левшу. Она встала и шагнула было в сторону. Левша схватил ее за руку и сжал так сильно, что Люба сморщилась. — Куда собралась?