…Может быть, и «инспектор финансов», как те колдуны, воздействовал на меня гипнозом, и я ему признался, что деньги прикарманивал по указанию Михаила Ивановича. Больше половины отдавал ему. Инспектор Антон Крутов, в звании майора КГБ, очень внимательно посмотрел на меня и спросил: — Здоров ли, гражданин Головин? — Если уже гражданин, то, наверно, нездоров. — Я всех так называю. Ведь это обвинение! — констатировал он. — Притом тяжкое. Начнется служебное расследование. — А мне все равно! Я уже устал от всей этой брехни! Я всегда делал серьезную работу, а меня принудили заниматься воровством! Могу вернуть все до копейки. Вот у меня записная красная книжица, и здесь все соответствует моим отчетам, а также содержится расшифровка, сколько, когда и с кем было и не было. Большей частью не было! И сколько выплачено Михаилу Ивановичу. — Я мог бы взять на время вашу красную книжицу? — Вот вам выписка из нее. — Я вытащил оттуда свернутый вдвое листок и передал инспектору. — Зачем вам эти записи? — указал он на записную книжку. — Так, на память о том, как я был жуликом и мошенником. Вы думаете, что можно чего-то достичь вашей проверкой? Кстати, как вы догадались? — Случайно! Ресторан, где, вы пишете, были там с Н’комо и истратили более шестисот рублей, уже неделю как закрыт на ремонт. И еще парочка документов вызвала у меня сомнения. — А какое количество разведдонесений я передал Михаилу Абрамовичу, пардон Ивановичу, вы знаете? Наверно, нет! Это совсекретно! А орден Красного Знамени Михаилу Ивановичу дали за мои донесения, а вы думали, это он ходил в разведку, брал «языка», стрелял из «максима» по врагам и не покинул позиции до последнего патрона? Смешно! — Меня понесло: — Накажите Михаила Ивановича! Выбросьте его из КГБ, такого-сякого! А меня отлучите. Я журналист, у меня опубликовано более пятисот работ. Но КГБ может мне закрыть дорогу в журналистику. Это будет несправедливо. — Вы неправильно истолковали нашу встречу. Никого я не собираюсь отлучать. Я должен сообщить руководству только факты. — Вы сами боитесь Михаила Ивановича. У него в «конторе» «волосатая» рука, никто не отдаст вам его на растерзание. Хотите, я напишу вам последнее свое донесение. Но для вас это будет приговор. Пока о нашей алчности знали двое — это был секрет, теперь трое — информация поползла… И вас сожрут! Крутов криво улыбался и глядел на меня своими буравящими глазами. Только сейчас они не действовали на меня как гипнотический инструмент, и спать я не хотел — гипноз не состоялся! — Если вы раскрыли все по собственной инициативе, так сказать интуитивно, то замрите, будете хорошо спать. — Я нагло ухмыльнулся. Мое состояние было таким, что я не испытывал ни страха, ни сожаления, ни радости, ни удовлетворения. Я был отчаянно спокоен, хотя осознавал, что иду грудью на амбразуру. Только бы прекратить этот убийственный пулеметный огонь, закрыть, заткнуть, хотя бы грудью. Очевидно, я нуждался в стриптизе, это было во мне скрыто где-то в подсознании, и нужен был только толчок. Таким толчком стал «инспектор финансов». Оказывается, я сам себя обманывал, когда считал, что меня уже не коробит　и я не испытываю стыда, что ворую вместе с Абрамычем эти сотни рублей из кассы КГБ. Выходит, все же я первым донес на Абрамыча, хотя и сказал Шведову, что этого делать не буду. Но сделал это, не спасая собственную шкуру. В принципе я почему-то ничего не боялся. Посадить меня не посадят. Ну, заставят вернуть несколько тысяч рублей, но тогда будет большая огласка. Захотят ли в КГБ такой огласки? Наверно, нет! И не отлучат! Добытчик ценной информации! — Я не собираюсь поднимать этот вопрос. — Главное, держать в руках компру, — засмеялся я спокойно. Мы расстались, оба довольные друг другом: инспектор — что получил компру на Абрамыча, я — что исповедался. А завтра, как только Абрамыч скажет, снова напишу липовый отчет и снова украдем… Все же я плохо знал психологию таких людей, как Абрамыч, людей, испорченных атмосферой лжи, подсиживания, лицемерия и карьеризма, когда личное ставится выше государственных интересов, главное — собственная карьера. …Америка праздновала свой Национальный день — 4 июня. Посол Колер прислал приглашение, и мне очень хотелось показать Любе американское посольство, точнее, резиденцию посла на Арбате. Я позвонил Абрамычу и хотел его предупредить, что иду на прием к американцам. Но Абрамыч отсутствовал, и мы с Любой поехали в американский особняк. Встречал гостей один посол. Как сообщил мне Колер, его супруга слегка простудилась. Я не был дипломатом, и посол мог позволить со мной такую откровенность. Мне нравился этот человек: он очень был похож на американского актера, фамилию которого я не помню, но фильм назывался «Судьба солдата в Америке». Когда я ему об этом сказал, то лучшего комплимента не мог бы придумать. Позднее Колер проявил свои симпатии ко мне и прислал десяток бестселлеров — лучших американских книг того времени. Я обратил внимание, что наших на приеме не было, одно-два лица мелькнули, и все. Это показалось несколько странным. Но потом я связал это с тем фактом, что в Америке была какая-то провокация против нашего посольства и, очевидно, кто-то дал указание игнорировать Национальный день США. Во всяком случае, я такого указания не получал. Мы погуляли с Любой по аллеям красивого цветущего сада — настоящий оазис в центре Москвы. Полюбовались стоявшими навытяжку морскими пехотинцами в парадной форме, пообщались с приторно-слащавым военным атташе, еще с каким-то генералом, гражданскими лицами. — Это все американские шпионы? — наивно спросила Люба. — Думаю, что все они шпионы, но мы им ничего не расскажем. Элегантно одетая, сравнительно молодая дама, назвавшаяся Линдой, на неплохом русском языке сказала: — Хочу похитить у вас супругу и показать ей наш аквариум. Я не стал возражать, видно, кому-то понадобился. И действительно, едва она отошла, как меня взял под руку мужчина средних лет, чем-то похожий на Иосифа Кобзона, но со стрижкой «джиай» — солдата США. — У нас сегодня почти нет русских гостей; нам дали почувствовать, что обида, нанесенная в Вашингтоне, отражается в Москве. Это временное явление. В будущем мы, два великих народа, будем дружить и уважать друг друга. Мы идем к этому. Я работаю в Госдепартаменте США и здесь тоже в качестве гостя. Когда вы пришли с супругой, господин Колер сказал мне о вас, и я решил с вами познакомиться. Думаю, вы человек мужественный: в то время как другие побоялись посетить резиденцию посла по случаю нашего праздника, вы спокойно, вместе с супругой, появились здесь. — Я ведь журналист, моя обязанность смотреть, делать выводы, писать. Так что тут нет ничего необычного. — Да, но были разосланы приглашения и другим журналистам, а их нет. — «Потому что вы из КГБ», — закончил я его мысль. «Не морочь мне голову, дядя, ты сразу знал, с кем имеешь дело. Чтобы в картотеке ЦРУ не было о моем провале в Каире? Ерунда! Чего же тебе надо? Давай уж открывайся!» — Я всегда питал симпатии к России. Мой дед Александр Климатов жил на Аляске, а я уже стал носить русскую фамилию на американский лад — Клаймит, Джордж Клаймит. Жора Климатов. — Он засмеялся, изложив мне, как он обамериканился. Мы еще поболтали о погоде, о дождливом лете, о похолодании в отношениях СССР — США, и он вдруг, без всякого перехода и смены интонации, как дикторы на радио, сказал: — Двадцать пятого американская субмарина подо льдом на Северном полюсе войдет в территориальные воды СССР. Цель мне неизвестна, но военные придают большое значение этому походу. Вы не были в Штатах? Жаль! Если будете, разыщите в Госдепе Джорджа Клаймита. Я устрою вам приятные развлечения. Мы еще поболтали о всяких пустяках минуты три, и на дорожке показались Люба и Линда. Утром я позвонил Абрамычу на работу. Я хотел передать ему разговор с Клаймитом. Я не пытался разгадать, что скрывалось за информацией, есть «умники», пусть они и думают. — У меня есть любопытная информация из американского посольства. — Долгая пауза. — Вы меня слышите? — Да, слышу, — ответил он вялым, как после пьянки, голосом. Я повторил насчет информации. Опять пауза, потом ответ: — Не надо заниматься провокационными делами. Все, что надо знать об американцах, мы знаем достаточно! — уже прорычал он. Это было как холодный и неожиданный душ. Я даже невольно поежился. Наверно, таким тоном допрашивали «врагов народа». — Михаил Иванович, это вы? — неуверенно спросил я, подумав, что ошибся. — Да, это я! Повторяю, нам не нужна ваша информация. Я сразу взвился и процедил сквозь зубы: — Раньше рвал из уст информацию! А теперь не нужна! Как принуждать меня писать липовые… — В трубке загудело. Испугался, что я скажу: «…липовые отчеты и получать львиную долю денег, которые я по твоему указанию выкрадывал из кассы КГБ, прикрываясь деловыми встречами с иностранцами в ресторанах», — поэтому и положил трубку. Я плюнул в сердцах, мне было нетрудно догадаться, что Крутов либо сообщил руководству о лицевых отчетах, либо в поисках дружбы и протекции — скорее всего, так оно и было — проинформировал Абрамыча о своем открытии. И Абрамыч… «не поленился», сам на меня донес. Настроение было испорчено на весь день. Даже Люба не смогла поднять его, сообщив мне, что мы ждем ребенка. Она это истолковала по-своему, по-женски, и ночью плакала в подушку. Утром у нее были красные глаза, она не глядела на меня, и я понял: что-то с ней стряслось. — Если тебя это так напугало, я сделаю аборт, — тихим, бесцветным голосом заявила Люба за завтраком. — Ты что, совсем сбрендила! Какой аборт? Убить нашего ребенка! Я ругал ее, а она улыбалась. Я злился еще больше. А Люба была счастлива, она взяла меня за руку и сказала, что вчера поняла меня неправильно. — Имею по службе полмешка неприятностей. Не относи их к нашему будущему и нашему ребенку, — косноязычно заверил я ее. — Рассказывай! Я же твоя жена, — потребовала она решительно. — Я самый близкий и любящий тебя человек! Никогда не сделаю тебе вреда! «А что, собственно, произойдет, если я ей расскажу? Мне будет легче, когда я переложу часть ноши на ее худенькие плечи. На всякий случай надо ее подготовить, вдруг возникнут какие-нибудь неприятности, а она не будет знать откуда», — решился я. Была суббота, мы сидели с ней на кухне, и я посвятил ее в эту часть свой гнусной работы среди дипломатов. А главное — по поводу денег и Абрамыча. Она все выслушала молча, вопросов не задавала. Потом подошла ко мне, села на колени и обхватила мою голову руками, прижав ее к своей груди. — Бог не выдаст — Абрамыч не съест, — прошептала она мне. И я был ей благодарен за то понимание, которое она проявила, выслушав мою исповедь по этому кусочку моей жизни. — Когда-нибудь я расскажу тебе все-все о себе. Целый детективный роман. Она погладила меня по затылку, и я вдруг почувствовал полное успокоение, словно экстрасенс, сняла с меня напряжение. — Почему бы тебе не сходить к тому полковнику, которого тебе рекомендовал твой генерал? — выдвинула разумную мысль Люба. Но я решил повременить, посмотреть, как будут развиваться события. Если меня отлучат от КГБ — ну и черт с ними! Если нет — могут быть какие-нибудь акции. Это уже пострашней! Я стал больше уделять внимания моей беременной жене. Мы сходили с ней в «Современник», посмотрели «Двое на качелях», потом в театр Маяковского на «Виват, королева, виват!». У меня был отпуск, Любу отпустили с работы на две недели, и мы собрались поехать на Дон. Я проехал по городу, сделал кое-какие покупки для будущей рыбной ловли, потом выбрал подарки родственникам в Михайловку, покидал все это в машину и, как всегда, пошел в киоск за газетами. Это была моя привычка. Мыловар когда-то говорил, что разведчик не должен иметь постоянных привычек, чтобы его не смогли изучить. Но я же теперь не разведчик, а просто гражданин, едущий в отпуск. Я взял пару газет, открыл одну и стал просматривать заголовки, мельком поглядывая на дорогу. Пропустив идущие машины, неторопливо шагнул с тротуара и уже почти дошел до середины, как вдруг тревожный женский крик заставил меня остановиться. Я мгновенно увидел зеленый «Москвич-412», который, стремительно развивая скорость, двигался под углом, будто от обочины, чуть опережая меня, и можно было подумать, что проскочит мимо. Поэтому я замер как вкопанный, зажав в руках газеты. Но «Москвич» вильнул прямо на меня! Тревожный вскрик женщины спас мне жизнь. Я успел прыгнуть на машину, как это делает прыгун в высоту, проходя спиной прямо над планкой, проехал по капоту до лобового стекла и, отброшенный стойкой, слетел с капота. Словно кошка, которую бросают с высоты — и она обязательно падает на лапы, — я перевернулся и упал на руки, сильно ударившись об асфальт коленями. Голова у меня была цела, ее я не задел при падении ни о капот, ни о лобовое стекло, ни об асфальт. Сработала годами оттачиваемая реакция. А могло быть все совсем иначе: удар углом капота в верхнюю часть бедра, затем меня подбрасывает, я ударяюсь о лобовое стекло — тут уж голову не удержать; отброшенный от стекла, перелетаю через крышу, по логике вещей, ударяюсь об крышку багажника, отлетаю от машины и бесчувственным мешком падаю на асфальт, разбивая себе череп; машина, не затормаживая, увеличивает скорость, потом ныряет в первый же переулок и исчезает. Могло быть и по-другому: на той скорости, с которой «Москвич» подлетел ко мне, он бы сразу сбил меня на асфальт, и я бы оказался под колесами с разбитым черепом. Во всяком случае, не окажись я ловким и приученным мгновенно реагировать на опасность, не обладай способностью точного расчета, который требуется в боевом самбо или каратэ, я бы лежал на асфальте не на руках и коленях. Сгоряча я вскочил, но острая боль в коленях согнула мои ноги. «Господи! Неужели раздроблены колени!» — автоматически подумал я и, превозмогая боль, все же распрямил ноги. Боль не ушла, но ноги меня держали, и сразу вспыхнула какая-то необъяснимая ликующая радость. Ноги целы, ноги целы! Я попробовал сделать шаг, мне это удалось, второй — и оглянулся туда, куда умчалась машина. Черт возьми! Она действительно крутнула в переулок: водитель решил сбежать с места преступления. Кругом было тихо, и я не мог понять, почему царит тишина и такое спокойствие. И вдруг что-то сработало во мне, звуки улицы ворвались в мои уши: женщина кричала истерично, это был тот голос, который фактически спас мне жизнь. Не крикни она, я бы так, с газетой в руках, и ушел бы в мир иной. В деталях вспомнил, как неслась на меня машина. За стеклом лицо водителя — продолговатое, с очень короткой стрижкой и большими оттопыренными ушами. Он сидел за рулем, напрягшись, как мотоциклист перед прыжком через препятствие. Людей было не много, но они сразу обступили меня. — Как вы себя чувствуете? — спросила участливо девушка, испуганно оглядывая мои окровавленные от ссадин руки. Я сказал, что ничего. Я не храбрился и не рисовался, потому что уже понял, что легко отделался. Брюки на коленях изодрались, и сквозь дыры просвечивали кровавые клочья кожи. — Я видела эту машину! — воскликнула женщина, которая истерично кричала. — Он пьяный вдребезги! Свинья! Он садился в машину, а сам еле держался на ногах. — Да-да, я его тоже видела, он стоял у газетного киоска, а потом пошел к машине, — поддакнул старичок. — Его качало от водки! Я даже чувствовал запах. — Нажрутся, гады, и лезут управлять машиной! — выдала свой комментарий расплывшаяся во все стороны баба в каком-то немыслимом фиолетовом платке и с авоськой,　полной пустых бутылок. — А этот не был пьяным, уж я-то точно знаю, меня не проведешь, — вдруг сделала она неожиданное заключение. Все это укладывалось в моем мозгу каким-то фоном.