— Срочно переведи и один экземпляр — мне. Запомни: это мощное оружие против любого из этих дипломатов. Если вдруг изменятся отношения с какой-либо страной, мы всегда подкинем такое интересное интервью нашей прессе. И пусть повертятся! Этот чекист как в воду глядел. Корреспондент «Известий» Юра Рытов тоже ездил с дипкорпусом в Узбекистан. Перед вылетом в Москву он обратился к послу Туниса и попросил господина Наджиба Бузири высказать свои впечатления для газеты «Известия». Вскоре на страницах газеты появилось интервью посла. А из посольства Туниса пришло письмо-протест, где было подчеркнуто, что посол никаких интервью не давал. Публикация является элементарной инсинуацией, направленной на то, чтобы дискредитировать посольство. Главный редактор «Известий» потребовал от Юры текст интервью. Такого у него не было, он записывал себе лишь устные ответы. Сыр-бор разгорелся из-за того, что накануне появления интервью из Туниса выслали двух советских корреспондентов, обвинив их во враждебных действиях. Наджиб Бузири просто испугался, что дал хвалебное интервью, в то время как тунисские газеты мазали черной краской советских журналистов и весь наш Союз. Запахло скандалом. Юре грозило увольнение, разбирательство на уровне Политбюро. Я встретил его в Домжуре. Вид у него был непрезентабелен, над ним начали сгущаться черные тучи. Когда-то он был в фаворе у Аджубея. Случись такое при зяте Хрущева, Рытов отделался бы легким испугом. Сейчас ему могли припомнить и добрые отношения с Аджубеем. — Я могу тебя спасти. У меня есть интервью Бузири, написанное его собственной рукой с датой и подписью. — И я продал ему оригинал за бутылку коньяка. * * * Я женился тихо, скромно, без помпы. Люба сама настояла, чтобы это событие мы отпраздновали очень скромно, словно понимала, что я буду чувствовать себя дураком, когда она в фате, а я в праздничном костюме, будем идти сквозь строй друзей. Мы оба сочетались вторыми браками, и все эти брачные ритуалы были ни к чему. Меня очень удивил Абрамыч. Он явился как раз к столу, уже после регистрации, и принес нам в подарок скороварку. Поздравляя нас, этот чекист понес какую-то ахинею насчет того, что скороварка будет символизировать нашу бурную жизнь, но что она бурная, никто не будет об этом знать — то, что и требовалось доказать. В АПН откуда-то прознали про мою женитьбу и заявили, что я жмот, который зажал новоселье, свадьбу и, может быть, зажму рождение первого ребенка. Они вырвали из меня обещание, что в конце недели мы дружно отправимся в Домжур и отпразднуем все события одновременно. Коля Ситников сказал: — Хорошо праздновать сразу несколько событий. Нанизывай тосты, как мясо на шампур. Дешево решил отделаться. Я заказал в Домжуре стол для всей нашей компании и собрался уходить, как вдруг мои глаза наткнулись на седовласого человека, и я не поверил своим глазам. Передо мной был Иван Рогов. Его мы прикрывали в Бейруте целым взводом, а потом была эта встреча на Воробьевых горах лет десять назад… …Я тогда возвратился из загранкомандировки, получил расчет в Главном разведывательном управлении и поехал и Лужники. Там был плац, где стояли «Волги», оплачиваемые за рубежом валютой. У смотровой площадки на Воробьевском шоссе вышел из машины. Я любил смотреть отсюда на Москву: за спиной величественное здание Университета, а внизу, насколько хватало глаз, в легкой дымке Москва и сверкающий золотыми куполами Новодевичий монастырь. Здесь, на площадке, поблизости от церкви, я и встретил Ивана Рогова. Он стоял чуть в стороне, но на виду у подъезжающих сюда свадебных кортежей: женихи, невесты, молодые, счастливые и щедрые. На нем был старенький замызганный костюм и мятый, видавший виды галстук, который хозяин, очевидно, всегда надевал через голову, со стабильным засаленным узлом. Стоптанные наружу каблуки когда-то бывших офицерских коричневых туфель непроизвольно　бросались в глаза. Немытая сальная голова. Хотя на глазах у него были темные очки, в нем была заметна какая-то затравленность. Это был далеко не тот Рогов, с которым мы обучались шпионскому ремеслу у Мыловара. Тогда американский корреспондент писал в «Луке», что Иван получил пулю в голову. В Бейруте я пожалел его и надеялся, что парень выкарабкается, хотя даже не подозревал, что это был мой товарищ. Он равнодушно скользнул по моему лицу темными очками, не задержав взгляда и на долю секунды. Мне показалось, что он даже не узнал меня — здорового, спортивного бугая с черным атташе-кейсом в руке. Но я-то узнал его. Я был уверен, что это Иван Рогов, и подошел к нему. На его груди висела коряво написанная табличка: «Братья и сестры! Помогите, чем можете!» В руке он держал старенькую фуражку, где лежали мелкие деньги. — Ваня! — окликнул я его тихонько. Он повернулся ко мне и снял темные очки. В его глазах мелькнула тревога и в то же время отразился интерес. — Ты меня помнишь? — Помню, — тихо ответил он и воровато оглянулся. — Ты… — Он сделал паузу. Я видел, что он мучительно хочет вспомнить, как меня тогда звали. — Мы с тобой учились… Да, он вспомнил меня, и я обрадовался. — Как ты живешь? — задал я глупый вопрос, хотя мог бы и догадаться по шапке с мелочью и плакатику на шее. — Хорошо, — все так же тихо ответил он и снова воровато оглянулся, словно бы искал за собой слежку. — Тут сержант ругается. Не положено просить, — пояснил он. Потом улыбнулся и идиотски захихикал. — Пенсию мне дали. Теперь стало легче, — уже довольно бодро заверил он меня. — Живешь где? — Неподалеку. С мамой. — И снова идиотски хихикнул. — Я слышал, ты был ранен? Он в третий раз оглянулся и почти шепотом сказал: — Да, вот тут, выше правого виска, вошла пуля. — Он приподнял прядь волос, и я увидел вдавленный пулей шрам на коже на правой стороне посередине залысины. — Пулю сейчас трогать нельзя, но потом будут оперировать. — А где твоя жена? Она была с тобой в Бейруте? — Она ушла от меня. Говорит, я стал не такой. Совсем не такой. «Господи, кому ты нужен, кроме родной матери!» Следующей фразой он просто сразил меня наповал: — Сейчас все хорошо, у меня пенсия шестьдесят пять рублей. «Шестьдесят пять рублей! Столько стоит твоя преданность Родине! Столько стоит твоя дырка в голове, которую ты получил, думая о Родине и вербуя для этой цели ливанского летчика! Шестьдесят пять рублей!» У меня кольнуло сердце от жалости к этому несчастному полуидиоту, который даже не понимает, что за свою преданность делу Коммунистической партии выброшен на свалку. Мы еще поговорили минут пятнадцать. Он все идиотски хихикал и оглядывался по сторонам, опасаясь зверя — сержанта милиции, понижал голос до шепота, когда отвечал на мои вопросы. А я глядел на табличку: «Братья и сестры…», и слезы стояли в моих глазах. Я выхватил из кармана пачку двадцатипятирублевых купюр и, не считая, сунул ему во внутренний карман пиджака. Он даже не понял моего жеста и все твердил, что у него теперь порядок. — С мамой стало легче жить: у нее пенсия, у меня шестьдесят пять рублей. Сейчас была наша четвертая встреча: первая — на уроках у Мыловара, вторая — в Бейруте, когда его вынесли из подъезда на носилках, тяжело подстреленного пулей агента из Сюртэ, третья — у церкви. И вот теперь он снова стоял передо мной. Но это не был опустившийся полуидиот. На нем красовался отлично скроенный костюм темно-синего цвета в полоску. Я вряд ли ошибся, подумав, что костюм из Голландии фирмы «Голден». Да и туфли не фабрики «Скороход», скорее всего это была «Саламандра» — как раз в это время в московских магазинах «Саламандра» прочно заняла место на полках. Итальянский галстук, синий в полоску. И стригли его, видно, в дорогом салоне на улице Горького. В руке он держал кейс с шифрозамком. Я засомневался — вдруг это не Рогов. Слишком хорошо я помнил, несмотря на прошедшие годы, того Рогова, которого встретил на смотровой площадке с плакатом на шее. Я обошел его и остановился у стены, где висело несколько картин какого-то художника — очередная экспозиция. Мне не было видно места, куда вошла пуля, его прикрывали зачесанные направо волосы. Он разглядывал картину и, очевидно, почувствовал мой взгляд, потому что повернулся, мельком взглянул в мою сторону и перешел к другой картине. Это был все-таки он, несмотря на ту метаморфозу, которая с ним произошла. Он внимательно смотрел на то место, где был автограф художника, даже слишком внимательно, отчего приблизился к картине вплотную, словно приглашая и меня сделать то же. Я посмотрел на автограф той картины, которую он только что рассматривал, и смог разобрать лишь несколько букв: «Ив. Ро.» — дальше художник сделал немыслимый росчерк. Неожиданно меня осенила безумная мысль: «Ив. Ро.» — это же Иван Рогов! Я снова вгляделся в строгий профиль мужчины и убедился, что не ошибся. — Ваня! — тихо окликнул я его. Он повернул голову. Да, это был Иван Рогов. Но в его глазах не читались тревога и любопытство. Они смеялись. Казалось, он ждал, что я его окликну, потому что сразу слегка улыбнулся. — Неужели это ты? — изумленно спросил я его, не в силах сдержать радостной улыбки. — Конечно! Удивлен? — Он, довольный, ухмыльнулся. Не то слово! Я был сражен: на меня смотрели умные, внимательные глаза. Они искрились от сдерживаемого веселья. Черт возьми! А где тот хихикающий идиот, который оглядывался тревожно, будто искал за собой слежку сержанта? Что же с ним произошло? — Ваня, это какое-то чудо! — воскликнул я. — Тебя оперировали?. — Я сам себя оперировал, — усиливая мое любопытство, ответил он загадкой. — Конечно, я понимаю, мы приучены не задавать вопросов. Но мне трудно справиться с изумлением, которое ты вызвал своим видом. Что же произошло? — Все очень просто. Как ты думаешь: нужны свидетели той секретной операции, которая провалилась, и того поганого времени? Я промолчал. Мне все стало ясно: эти годы он косил под идиота, тем более в это легко поверить после такого ранения в голову. Он опасался за свою жизнь: чтобы спрятать концы в воду, участник этой сверхсекретной операции должен был исчезнуть и унести с собой всю тайну. Может быть, так оно и было бы, а может, и нет — слишком серьезная проблема. И какие существуют инструкции — кто знает, только ГРУ. Да, опасения Ивана, наверное, не лишены оснований. Какой спрос с идиота, он и свою фамилию не всегда мог вспомнить. И все же я не поверил в ту опасность, которую видел он. — У тебя хватило сил и мужества играть роль идиота все эти годы? — восхитился я недюжинной волей, которую он проявил, чтобы выжить. — Хочешь жить — замри! Но я не все время был идиотом. Когда лежал на госпитальной койке, понял одно — надо все «забыть», все «забыть», а потом, спустя годы, постепенно вспоминать, кто я и что я. Перед тобой никогда не хотелось играть идиота, но и показать, что я нормальный, было все же рискованно. Вдруг ты… А тебе я очень благодарен за те деньги — мы так в это время нуждались. То, что я собирал с добрых людей, мне не принадлежало, это Богово. Я в неоплатном долгу перед Всевышним, что остался жив, что остался человеком. Все, что подавали мне добрые люди, отдавал в церковь и нищим. Это были не мои деньги! — повторил он с дрожью в голосе. — Кстати, как тебя сейчас звать-величать? Тогда у нас были чужие имена. — Анатолий Головин. Корреспондент агентства печати «Новости», аккредитованный в дипломатический корпус силами КГБ. — А я начал писать картины, — с плохо скрытой гордостью сообщил он. — Говорят, в них много ненормальной фантазии. Может быть, поэтому они и оригинальны. Когда пишу их, отключаюсь от земного, ухожу в иной мир, доступный лишь моему сознанию. И там нет места нашей горькой реальности. — Так это, выходит, твои картины? — удивился я, хотя уже был уверен по его автографам. — Да, это моя вторая выставка. Первую раздавили бульдозерами на Профсоюзной улице. Может, слышал? Антиреализм! Безыдейщина! — Слышал. Писали, что один из художников псих ненормальный. Это про тебя? — Конечно, — усмехнулся Иван. — Меня тогда привозили в КГБ, и я им показал, что такое идиот! Отстали. Были со мной предельно вежливы, обходительны — нельзя же измываться над больным! Жаль, три мои картины там пропали. Но я написал новые, четырнадцать полотен, — указал он на одну из картин. — Смотри, «Закат человеческой жизни». Мне было непонятно в ярких красках, где же тут закат. Иван пояснил: — Смотри эту гамму — это жизнь в ее многообразии. А вот сюда идут тусклые цвета, все, что мы еще видим, но оно уже не для нас — идет закат. — Он весь преобразился, блеск в глазах, лицо одухотворенное и мягкая, доверительная улыбка. Удивительно, но я вдруг увидел его картину совершенно в другом свете. Представил себе нашу возню в жизни: всплески и разочарования, пики яркие и тусклые в цветовой гамме. И я разглядел и дома, и человеческие лица в радости и ужасе. Что-то подобное я видел у Босха. Но он был ненормальный. А Иван со своим всплеском творческой фантазии? Но в его картине был смысл: в той извилистой дороге, которая вела в тусклое никуда. Нет, все-таки он был талантливый художник. Может быть, это пуля в голову пробудила в нем дремавшую фантазию? Ведь такое было, например, с болгаркой Вангой, которая после урагана, ударившись головой о землю, стала ясновидящей. — Вот еще две картины. Вторая называется «Здесь и там». Здесь — на земле, в жизни, а там — по ту сторону бытия. Ты веришь в загробную жизнь? — Я верю, что мы уже когда-то жили в другой жизни. — Именно это я и отразил на картине. Один француз предложил мне за них сумасшедшие деньги. Но я до этого еще не созрел. Хочется, чтобы свои люди посмотрели. Уже прогресс: мне разрешили выставить картины в Домжуре. Будет выставка в Париже, может быть, пробьюсь. А так хотелось бы! Передо мной был совсем другой человек. Могли ведь и убить в Ливане. Возможно, могли убить и свои, чтобы свидетель случайно не рассказал о своих тайных делах. Он будто уловил ход моих мыслей и сказал: — Есть мечта написать картину-символ, как все произошло там, в Бейруте. Я и название ей придумал: «Сигнал», и набросал контуры. Это будет грандиозное полотно, но время для него не пришло. Поверь мне, время это идет:　ценности будут определяться не тем, как мы ловко лжем друг другу, как на собрании говорим одно, думаем другое, а третье высказываем на кухне. Я начал такую картину, называется «Трехликий Янус». Это страшное разоблачение нашего партийного «сегодня». Время приближает нас к развалу партийной правды, к разоблачению идеологической лжи. Когда мы все это увидим, мы ужаснемся, что десятки лет верили и лгали, что так и надо жить. Нострадамус утверждает, что это время наступит, когда коммунизм перешагнет свою семидесятилетнюю черту. Поживем — увидим. Я тебя разочаровал? — Нет. Ты высказал то, над чем я иногда размышлял и не находил ответа. Но я пришел к Богу! Трудно, но пришел. — Это есть главное в твоей жизни. Люди по-разному приходят к Богу, но приходят. Все остальное суета сует. Бог даст тебе ответы и рассеет все твои сомнения. Мы расстались. Я ушел, потрясенный этой встречей. Это была не просто встреча с прошлым, это было соприкосновение с подлинной истиной, от которой просто некуда деться.