Я не рассказывал ей, как взял его туфлю, в которой была секретная пленка. Это ей было совсем ни к чему. Я только сказал, что, благодаря Алексею, мы раздобыли огромной важности секреты. — Он спас мне жизнь, — заключил я свой рассказ. — Эта пуля предназначалась мне, в мою спину и сердце. Она попала ему в голову. Он прикрыл меня от смерти. — Куда ты его дел? — вдруг на «ты» заговорила она. — Ты привез Алексея сюда? — Катя упорно не говорила «труп», «тело», а называла его по имени, и от этого мне было еще больнее. Она подобралась к самому тяжелому　для меня. Я должен сказать ей, что уничтожил труп вместе с машиной, чтобы вся операция осталась в тайне. — Он остался там, — тихо ответил я, уже заранее зная ее следующий вопрос. — Где там? Его привезут? Когда? Надо же везти на Родину! — Она говорила, и я удивлялся, как она держится. Слез на глазах не было. Катя не плакала, лишь слегка дрожащий голос выдавал ее душевное состояние. Она не плакала — это плохо. — Нет! Его не привезут. Скрывая нашу операцию, я расстрелял машину, в которой он остался. Она взорвалась. Была жуткая пауза. Потом Катя повернула ко мне голову. В ее глазах вспыхнула смертельная ненависть. — Ты прибежал сюда живой и здоровый! — с дрожью в голосе воскликнула она и вцепилась в мою руку. — Спасая собственную шкуру, ты убил его! Сволочь! Негодяй! Подонок! Вонючее дерьмо! — Ее захлестнула безумная ярость. Она вскочила и принялась бить меня своими ладошками по лицу. Я не закрывался. Мне было больно, но не от ее ударов, а от безвыходности положения. Она била, что-то выкрикивала, а я молча сносил ее отчаяние. — Взорвал! Гад! Негодяй! Может быть, он был еще жив! Трус несчастный! Тебя убить мало! Ты убийца! Она быстро выдохлась. Наконец слезы прорвались наружу, Катя закрыла руками лицо, и рыдания стали сотрясать ее хрупкое тело. Невдалеке остановились две старушки и с любопытством прислушивались к этой, как они думали, семейной сцене. Я махнул им рукой, и они деликатно удалились. Катя рыдала и не могла остановиться. Это уже была нервная истерика. Надо было срочно везти ее домой. Я подхватил девушку за талию. Она не сопротивлялась. Остановил такси, и через несколько минут мы уже были в ее квартире, а точнее, в их квартире. Я налил ей коньяку, она выпила и не заметила, что пила. Потом налил минеральной воды и после этого уложил ее в постель. До самолета у меня оставалось еще целых четыре часа. Катя успокоилась, но слезы сами текли из ее глаз. У нее наступило ступорное состояние. Она ни на что не реагировала, молча смотрела в одну точку, на мои вопросы не отвечала. Ее надо было увозить в Союз. Тут полковник показал чудеса оперативности — был готов и билет, и паспорт. Я собрал все вещи, ее и Алексея. Полковник отвез нас в аэропорт «Сабена», и мы улетели транзитным рейсом «Люфтганзы». Всю дорогу до Москвы Катя молчала, как и прежде, глядела в одну точку — ступорное состояние у нее не проходило. Встречали нас Лазарев и Шеин. С ними была женщина, мать Алексея, как я догадался. Они с Катей уехали на одной машине, а я вместе с Лазаревым и Шеиным — на другой. Так закончилась моя скоротечная эпопея, но мне показалось, что я прожил за это время большой кусок жизни… * * * В редакции все было по-прежнему, ничего не изменилось за это время. Володя Давыдов сидел на своем месте и что-то усиленно правил. Нина Столярова обрабатывала интервью, которое я ей устроил с турецким послом господином Ишыком. Сделать это мне оказалось довольно легко. На одном из приемов в посольстве Ливана я стоял с послом Туниса господином Бузери и его очаровательной супругой. Мы обсуждали последний концерт русской музыки в Колонном зале, куда был приглашен дипломатический корпус. К нам подошел господин Ишык. Он был один, его супруга улетела в Анкару по семейным делам. — Я слышал, что наш дуаен[1] договорился с Министерством иностранных дел о поездке на Байкал. Фантастика! Дипломаты на Байкале! — Он отпил глоток шампанского и улыбнулся мне. — Вы, конечно, бывали на Байкале? — Зимой там не особенно интересно. Вот летом… чудо! Мы еще поболтали на различные темы. Но это не был пустой разговор: дипломаты осторожно щупали те вопросы, которые их интересовали. Я же вспомнил о просьбе Нины Столяровой и спросил господина Ишыка: — Вы могли бы дать интервью корреспонденту АПН в связи с предстоящими праздниками Великой Октябрьской социалистической революции? Хотелось бы о традициях　добрососедства, заложенных еще президентом Турецкой республики Ататюрком. — Я подумаю над этой темой, — ответил посол, а я перевел это на свой язык: «Надо согласовать со своим правительством». Он принял Нину, час беседовал с ней, отвечал на ее вопросы, а потом вытащил несколько машинописных страниц на турецком и сказал: — Интервью готово. Расставьте вопросы, где вам будет удобно. Из своего угла, где у нее стоял стол, Саша Алиханова с нескрываемым любопытством смотрела на меня и качала головой, отвечая собственным мыслям. Она встала и села напротив. — У тебя такой измученный вид, что я подумала, не болен ли ты. Темные круги под глазами. Если бы не одна деталь, я бы подумала, что у тебя была грандиозная попойка и ты еще в трансе. — Какая деталь? — У тебя появилась седина на висках. Это что-то новое. «Да, Саша, ты проницательна до ужаса. Могло бы не быть седины и той картины, которая все стояла перед глазами, когда Катя Маслова обезумела от горя. Я не мог избавиться от вида ее пустых, безжизненных глаз, ее хлещущих обвинений, что я жив, а Барков мертв. Этот укор непрестанно стучал у меня в мозгу. Только гильотина могла бы вылечить эту головную боль». — Что ты, Саша! Седина у меня уже года два-три, — вяло возразил я, но она не отставала: — Нет! Что-то тебя так потрясло за эти дни, ты сильно изменился. Потухшие глаза, измученный вид. Ты сразу постарел. У тебя и сверху на голове появилась седина. — Есть люди, которые просто рано седеют. Я как раз такой — без причин и потрясений, — сумел-таки угомонить Сашу. — Тебе жениться надо, — заключила она под занавес. — Могу познакомить. — Саша лукаво взглянула мне в глаза. — Для свахи ты слишком худа, — отшутился я от ее предложения. Как-то я решился и навестил дом Барковых. Открыла мне мать. Она сразу узнала меня и впустила в прихожую. — Сейчас будет Жора, и мы сядем обедать. Она выразительно поглядела на меня, давая понять, что там, в комнате, Катя. Я вошел и поздоровался. Она поглядела на меня пристально, словно вспоминая, кто перед ней, встала и молча покинула комнату. Зоя Павловна развела руками. Значит, я остался врагом для Кати, потому что живой, потому что в ее глазах был никчемным трусом, бросившим умирать ее мужа. Прошло больше двух месяцев, а она меня не простила. — Мы ждем ребенка, — прошептала женщина. — Иногда плачет по ночам. Такое для нее сильное потрясение. Пришел Георгий. Он оказался очень похожим на брата, только немного повыше и пошире в плечах. — Я о тебе знаю, Герман Александрович информировал. Зоя Павловна стала быстро накрывать на стол. Жора было рыпнулся ей помочь, но она замахала на него обеими руками. Я почувствовал какую-то нервозность в их поведении. — Как Катюша? — спросил он. Зоя Павловна пожала плечами. — Позову ее обедать. — Он пошел к двери в соседнюю комнату. Были слышны тихие голоса. О чем они говорили, я не понял. Георгий вышел в столовую и сказал: — У Катюши очень разболелась голова. Она просит извинения. — Он виновато спрятал глаза и отвернулся. Я сразу же перевел это на свой язык: «Убирался бы ты отсюда ко всем чертям, и поскорее!» Мне уже не захотелось обедать в их доме, осталось извиниться и уйти. Я правильно все истолковал. Меня не удерживали. Георгий вышел проводить на лестничную клетку и с виноватой полуулыбкой сказал: — Ты не обижайся! Пойми ее, только время залечит рану. — Я все понимаю. И зачем я сказал ей, что расстрелял машину! — вдруг вырвалось у меня. — Не сердись. Катюша сейчас для нас все. Мы так к ней привязались и любое ее огорчение принимаем как личное. Я взглянул на Жору, в его посветлевшее лицо, ласковые и добрые глаза и понял: он любит ее. Если надо, будет отцом своему племяннику или племяннице. И дал себе слово больше здесь не появляться. Только если позовут. * * * Снова агрессия Израиля против Египта. Теперь уже и против Сирии. По радиоперехвату я вычитал, что и египтяне, и сирийцы потеряли огромное количество военной техники. Черт возьми! Угрохали мы туда миллионы: танки, другая бронетехника — все там побросали. Арабы орали на всех перекрестках, что они раздавят, уничтожат Израиль. Их решимость в криках, размахивании руками и марширование на парадах кого хочешь введут в заблуждение. Выходит, прав один мой знакомый из Швеции, когда давал характеристики арабским воинам: «Поставили трех солдат в одинаковой военной форме, кто они по национальности — не отличить. Создали им боевую обстановку, двое сразу стали окапываться, а третий размахивал руками, грозил кулаками в адрес противника, делал страшные глаза. Начался обстрел, один пригнулся в окопе и пережидает, второй выскочил из окопа и перебежал в другое место, где и укрылся от обстрела, а третий бросил автомат и только его и видели. Так вот, первый, который не двинулся из окопа, был русский, второй, обученный тактике боя, был немец, а третий — араб». Из сообщения перехвата видно, что танкисты бросали танки, заправленные горючим, с полным боекомплектом и работающими двигателями при первых орудийных выстрелах и бежали в пустыню. Началось паническое бегство египетской армии по Синайской пустыне аж до самого Суэцкого канала. Дело было дрянь, надо спасать Египет. Заявление советского правительства отрезвило Израиль. В Тель-Авиве поняли: если в танки сядут русские, то остановятся только в их столице, а дело шло к этому. Да и в Сирии положение оказалось не лучше. Если мы не выполним наш интернациональный долг, то социализма нам не видать ни в Сирии, ни в Египте. Израиль добьет их, египтяне и сирийцы разуверятся в нашей дружбе и могут перекинуться в объятия Запада. Конечно, мы пригрозили Израилю, для пущей важности разорвали дипломатические отношения — пусть весь арабский мир знает, где у него истинные друзья. И чего не сделаешь ради друзей! Как раз в эти последние дни пребывания израильского посольства в Москве для дипломатического корпуса устроили экскурсию на шарикоподшипниковый завод, которым мы очень гордились и который, как я узнал позже, отставал от швейцарского производства шариков лет на двадцать пять. Во всяком случае, для нашей космической техники шарикоподшипники мы покупали в Швейцарии. Об этом мне сообщил посол Израиля в Москве господин Кац. Это была его последняя экскурсия. На следующей неделе он отбывал в Одессу вместе со всем составом посольства, где стоял под парами теплоход. За день до отъезда господина Каца я заехал к нему, чтобы передать фотоснимки, сделанные на заводе. — Господин Головин, вы считаете справедливым такое решение вашего правительства? — задал мне хитрый вопрос Кац, чем ввел меня в смущение. Да, я считал этот ход правительства неправильным, но я сидел на низкой колокольне, и мне было видно лишь до соседней улицы, а мое правительство могло обозревать со своей колокольни весь город, и ему было виднее, чем мне. Опасаясь подслушивающей аппаратуры, я лишь пожал неопределенно плечами. Господин Кац все понял. Он был умным человеком, сам родом из России. Да они там все выходцы из России: премьер Голда Меир — из Киева, главнокомандующий Моше Даян, бывший советский полковник, потерявший глаз в боях с фашистами, Шимон Перес откуда-то из-под Сум, а сейчас руководит разведкой Моссад. Чиновники рангом пониже — каждый третий из России. А здесь у них осталась «пятая колонна», каждый советский еврей — потенциальный израильский шпион. Не мог же я все это сказать господину Кацу. Мы сидели в гостиной, которая еще не напоминала отступление, пили коньяк и мирно беседовали, будто советское правительство еще не сделало своего враждебного демарша в отношении Израиля. — Наступит время, когда вам будет стыдно того, что вы сделали сегодня. Израиль — это государство, добрые отношения с которым стоят дружбы со всеми вместе взятыми арабскими странами. Они продажны, и когда им покажут кошелек из-за океана, они вас предадут, как Иуда предал Христа. Кстати, вы знаете, что Израиль на этой войне с Египтом и Сирией сэкономил на вооружении почти миллиард долларов? Пятьсот советских танков мы захватили на Синае — нам не надо их покупать ни в Англии, ни в Германии. А инструкторов из Советского Союза нам не　занимать, они у нас есть. Если арабы снова нападут на нас, мы оккупируем их страны. — А если бы в танках сидели наши танкисты? — Я думаю, хватило бы и двухсот танков, чтобы войти в Тель-Авив. Так что главное — не вооружение, а люди. Если они трусы, то лучше им не давать танки. Это пустая трата средств. — Вас не беспокоит разворачивающаяся партизанская война Ясира Арафата? Это серьезная сила — Организация Освобождения Палестины. Насколько я знаю, его бойцы преданы делу освобождения и фанатичны в своей борьбе. — Эта заноза будет нам еще много портить крови. Но скажу вам по секрету, тет-а-тет: если бы не было Ясира Арафата, его надо было бы создать. ООП формирует арабское единство, но ООП формирует и еврейское единство, обеспечивает нашу поддержку еврейских кругов Америки, да и советских тоже. Нам дают кредиты, которые мы не собираемся возвращать. Пожертвования, вооружение, развитие экономики — это благодаря войне с ООП. Поверьте, я уже немолодой человек, но предсказать будущее могу: пройдет десять — пятнадцать лет, и мы снова будем друзьями, такова логика развития. Вожди приходят и уходят, а народы остаются. Я покидал посольство Израиля с грустным настроением. Хотя был не совсем согласен с господином Кацем, но не видел в нем врага, с которым разорвал бы свои отношения. Он был просто симпатичным, умным человеком, который, прощаясь со мной, сказал: — Сохраните нашу с вами фотографию, когда приедете в Израиль, она будет для вас пропуском куда угодно, вас примут как друга. * * *