А вскоре я подложил ему новую свинью. Из Сирии пришел бюллетень с нашими публикациями, рукописи которых мы засылали в разные арабские страны. На последней странице было напечатано наверху всего две строчки, а внизу стояла большая печать департамента печати сирийского правительства. Мне пришла идея сделать письмо Давыдову из департамента печати Сирии. Я отрезал две напечатанные строчки, и получился хороший бланк с печатью. Текст сочинить было пустяком: «Уважаемый господин Давыдов! Сирийский департамент печати уведомляет вас, что написанный вами комментарий „Арабская земля в огне“ опубликован в газетах: „Аль-Ахбар“, „Аль-Ахрам“, „Ас Суар“. Причитающийся вам гонорар в размере ста сирийских фунтов вы можете получить в Государственном банке СССР». Далее номер счета и другие реквизиты. Саша Алиханова быстро перевела на французский и сразу напечатала на машинке. Для верности я сходил в Первый отдел и попросил засургучить конверт. Девушка снисходительно улыбнулась, понимая наш розыгрыш, и позвонила Давыдову, чтобы получил пакет. По звонку Давыдов сбегал в Первый отдел и возвратился с очумелыми глазами. — Ребята, — позвал он нас таинственно, — мне перевели из Сирии сто фунтов за мой комментарий. Была пауза, мы напряженно молчали. Только Саша Смирнов, который только что возвратился из Сирии из командировки, выдавил: — Это же целое богатство! На один фунт можно купить пар пять носков, женских колготок. — При чем тут колготки? — возмутился Коля. — Речь идет о политическом признании нашего товарища как международного журналиста. — Не скажи, Коля, — воскликнула Саша Алиханова. — Признание признанием, а сто фунтов — это тебе не кот наплакал. Хотела бы я получить такую кучу денег. Уж я бы нашла, что с ними сделать. Я просто сейчас, в данную минуту, думаю, что с Эввика причитается: такое в нашей практике впервые. Если ты не поставишь нам шампанского, то мы тебя будем презирать. Конечно, мы все переключились на вымогательство, чувствуя, что именно сейчас сердце Давыдова дрогнуло и надо вытащить у него из клюва минимум десятку. На удивление, он быстро сдался, даже не оказав минимального сопротивления. Саша Смирнов взял у него десятку и собрался сбегать в магазин, чтобы обеспечить нам вечерний шахматный турнир, но Володя сказал: — Я иду с тобой. У меня есть кое-какие вопросы, ты меня просветишь, — и они дружно выкатились за дверь. Мы еще несколько секунд держали паузу, а потом начали восхищаться, какие же мы все умные. Только один среди нас оказался скептиком, это Женька Евсеев. Как-то меня шепотом просветил Коля Ситников: — Евсеев был племянником Бориса Пономарева — секретаря ЦК КПСС и слыл ужасным антисемитом. Это он первым раскопал еврейское происхождение Володи Давыдова, Юлиана Семенова, утверждал в каком-то комментарии, что Жорж Помпиду, французский президент, был тоже еврей, жена Леонида Брежнева — еврейка и еще массу других знаменитых, но скрытых евреев. Единственное, о чем он умолчал, — добавил Коля, — что Борис Пономарев вовсе не Пономарев, а то ли Штернберг, то ли Штернблум. А Женька, вглядись, как две капли воды похож на дядю. И тут я вспомнил Евсеева: он работал в Каире то ли секретарем по культурным вопросам, то ли пресс-секретарем. Однажды, на приеме во французском посольстве, он до того набрался дармовых виски и коньяка, что спрыгнул прямо в костюме в бассейн. И после такого оригинального купания быстренько улетел в Москву сушиться. Другой после подобного купания положил бы партийный билет на стол, а уж в АПН, во всяком случае, не работал. Меня подмывало в ответ на доверие Коли Ситникова рассказать ему этот анекдот из жизни Женьки, но я был верен своему правилу — держать язык за зубами. У Коли　от таких знаний не прибудет, а у меня может сильно убыть, если кто дознается, что это от меня вышло. Евсеев сказал: — Нашли, над кем потешаться. Он же идиот, такого даже неприятно разыгрывать. Меня бы попробовали — слабо! Вечером мы выпили за здоровье нашего знаменитого коллеги Вовы Давыдова, сыграли в шахматы и легкомысленно забыли этот эпизод, который получил продолжение на следующий день. Давыдов, ничего никому не говоря, пошел в банк. Что там и как было, никто не знает, только он вернулся в редакцию разъяренным тигром и, не стесняясь наших женщин, осыпал нас всех таким отборным матом, что я даже подумал, уж не преподают ли в Институте международных отношений историю развития мата под руководством кандидата наук мадам Галкиной-Федорук. Когда у него иссяк боцманский запас и он сел на свое место, мне стало как-то даже стыдно. Я представил себе весь идиотизм положения, в которое он попал в банке. Мне показалось, что все участники этой шутки чувствовали себя так же неуютно, как и я, но вслух не высказывались. Один Евсеев криво усмехался, демонстрируя Давыдову и нам всем свое антисемитское презрение. Правду говорят, что самые большие антисемиты — это либо полукровки, как Женька, либо сами евреи, скрывающие свою национальность. И мне очень захотелось найти повод и врезать по-настоящему Евсееву, но тонко и умно. Все это было на фоне рутинной работы в редакции: мы следили за событиями в стране, которые имели бы какое-то отношение к нашему региону — то приехал кто-либо из стран Ближнего или Среднего Востока, то выставку организовали по нашим странам, культурные делегации, торговые представители и т. д. Наша задача состояла в том, чтобы побывать, поконтактировать, взять интервью или просто получить какое-нибудь хвалебное высказывание в адрес Советского Союза, советских людей и быстренько накатать комментарий, подбросив в него старых дровишек из факта отношений с той или иной страной. Я быстро освоил стиль комментариев и мог, сев за машинку, за час-полтора настучать готовый комментарий, который тут же по телетайпу уходил на Ближний или Средний Восток в наши корреспондентские пункты. А там　апээновский представитель, если не поскупится, то за деньги опубликует его в какой-нибудь газетенке или журнале. Вот таким образом мы проникали в печать арабского и персидского Востока. * * * Сегодня он впервые ясно почувствовал, что за ним нет слежки. Все эти полгода они пасли его довольно плотно. Слежка раздражала, и Баркову хотелось пойти в салон Алана Сатувье и сказать ему: «Что вас смущает? Почему не прекращается слежка ни днем, ни ночью, почему круглосуточно обложена моя берлога? Конечно, господин Сатувье, я могу этот хвост сбросить без особого труда, контрразведка уже расслабилась до такой степени, что могу сделать прыжок в сторону и — уйти. Вы когда-нибудь видели, как заяц путает следы, чтобы сбить с пути лису? А я видел. Он идет сравнительно спокойно по прямой, а потом вдруг делает такой гигантский прыжок в сторону, что лиса сразу теряет след. А заяц ложится в борозду пашни и зарывается в снег. Мимо побегут ваши люди, а я отлежусь почти рядом. Если вы мне не доверяете, то прекратите со мной свои игры. Ведь глупо ждать, что я могу дать вам какую-нибудь связь. Я ее вам не дам. Не для этого мы столько времени искали Сержа, а потом выманивали на меня Макса, этого глубоко законсервированного агента, может резидента НАТО». Алексей прошел подземным переходом, завернул за угол, чтобы купить газету. На самом же деле там было удобное место, чтобы проследить, есть ли за ним хвост. Он читал стоя газету, а сам смотрел и запоминал: нет, этой женщины не было, этой тоже, мужчина с бородкой помнился впервые, для контрразведчика борода — нонсенс, две девицы не в счет, еще, еще — «нет, здесь меня не пасут». Быстро на другую сторону улицы и в метро. Надо столкнуться вот с этой толстушкой, тогда можно обернуться и поглядеть не украдкой, а открыто, принося извинения. Прием не новый, известный и бесхитростный. Барков наткнулся на мягкий живот, полную рыхлую грудь и сам отлетел в сторону. — Извините, мадам, я очень сожалею! Мадам взглянула на Баркова с насмешливой улыбкой, искривила свои подкрашенные в морковный цвет губы и игриво произнесла: — Мы бы могли с тобой поиграть, петушок! — Черт возьми! — выругался с досадой Алексей, только сейчас разглядев переодетого в женское платье «голубого». Ему хотелось послать его подальше с сексуальным предложением, но Барков вежливо ответил: — Пардон, я сегодня не в форме! В другой раз охотно. За эти секунды он успел рассмотреть ближайшее окружение, но ни одна фигура его не насторожила. Быстро, легко он сбежал вниз к поезду и едва успел вскочить в вагон, как дверь захлопнулась и поезд, набирая скорость, рванулся вперед. Позади было чисто. Значит, с него сняли наружное наблюдение. Еще с десяток контрольных проверок — и можно слегка разворачиваться. В художественном салоне Алана Сатувье было малолюдно, и сам хозяин в строгом темном костюме с бабочкой прогуливался бесцельно по салону среди полусотни самых разнообразных художественных шедевров. Сейчас преобладал интерес к импрессионизму и имажинизму, собственно, двум идентичным направлениям выразительной, не без фантазии, мазни, в которой, наверное, разбираются лишь сами художники. Сатувье был щедрым и предоставлял им свой салон для выражения творческих исканий. Так он убивал двух зайцев: о нем шла слава как об авангардисте, поддерживающем все новое. Это давало ему возможность содержать тайное бюро натовской разведки. Когда Барков впервые встретился с Сатувье и передал ему альбом репродукций от Макса, в котором было зашифрованное сообщение добытой покойным Сержем информации об электронщиках, он рассчитывал на скорое доверие. Но с тех пор прошло больше полугода, а за ним все еще следили. В первую их встречу Сатувье поразил восторженностью. Одетый в широкую блузу, он, подражая кому-то из художников, вскидывал руки и размахивал широкими рукавами, будто крыльями, и острым настороженным взглядом ощупывал гостя. Конечно, Алан все знал о Баркове. Макс собрал о нем довольно богатую информацию, которую частично сфабриковали для западной разведки люди полковника Лазарева. Они долго сидели в тот вечер в небольшом кафе, и Барков догадался, что кафе — это место тайных встреч, как и художественный салон. Столик в углу, под приглушенным цветным абажуром светом и, конечно, оборудованный техникой для записи. — Я несказанно рад принимать друга моего друга Макса. Это замечательный человек. Знали бы вы его в годы Сопротивления, когда мы подыхали в рудниках. Может быть, благодаря оптимизму Макса я и выжил. У него ведь за плечами было два смертных приговора. Потом начался осторожный расспрос о привычках, женщинах. Поинтересовался, есть ли у Баркова жена. Узнав, что жены нет, в полушутливой форме воскликнул: — Алексис, мы можем найти тебе прекрасную жену, бельгийку. Их отличает от всех женщин мира верность и преданность. У нас красивые женщины. Северяне приезжают к нам выбирать себе невест. Здесь ярмарка невест, — все еще полушутя говорил Сатувье, но Алексей видел, как внимательно ощупывают его лицо холодные глаза бельгийца. — Женщины это наша гордость! Мы пойдем с тобой в спортивный клуб университета, и ты сам увидишь, что холостяком у нас не останешься. Правда, вам, наверное, запрещено жениться на иностранках? Коммунистическая мораль не позволяет? Хотя, говорят, были случаи… — Были, были, сейчас не сталинское время. Захочешь жениться — женись, лишь бы она была достойна, любила и не была империалистической шпионкой. — Барков со смехом подбросил дров в огонь костра, который начал раздувать Сатувье. «Значит, вы, господин Алан, хотели бы мне подсунуть девку. Что-то уж очень быстро, едва переступил порог заграницы. Меня еще надо обхаживать. Или припекает?» — У нас нет шпионок, но есть женщины другого типа, — продолжил эту тему Сатувье. — Мужчине нельзя долго жить без женщины. Это ожидает и тебя, Алексис. Ты не стесняйся, только скажи мне, мы же мужчины. Это не уличные девки. Чем больше пил Сатувье, а он явно не ограничивал себя, тем становился болтливее. Алексей не мог понять: или он так ловко притворяется, или на самом деле поднабрался. Поэтому Барков решил, что настало время пьяной откровенности. — Ты мне нравишься, — признался он бельгийцу. — Правильно говорил Макс, что ты обаятельный мужик. Кто с тобой проведет один вечер, тот становится преданным другом. Хочу сразу сказать, что я работаю на КГБ. Но если бы я не стал их агентом, они бы меня не выпустили за границу. Такая уж у нас жизнь! Хочешь карьеры — будь в КГБ! Доноси на кого-нибудь: коллегу, соседа, товарища. — Мне это хорошо известно, — промямлил пьяно бельгиец, как показалось Баркову, несколько ошарашенный такой откровенностью. — Все ваши журналисты — агенты КГБ, всякие делегации из России напичканы сотрудниками КГБ. А чем ты красивее их? Давай выпьем, у меня есть тост: за агента КГБ — моего друга Алексиса! Барков быстро прокрутил в голове все, что выдал Сатувье. Он прекрасно знал, что завтра начнется анализ его признания, которое записано на пленку. Нет, фальши нет, все как и рассчитывали в Москве. «Признание должно содержать и откровенность, и сожаление, и безвыходность, и „чистую правду“, — наставлял Герман Николаевич Лазарев. — Чтобы не было фальши и навязывания информации о КГБ. Иначе они тебя раскусят. Пусть спрашивают…» — А наш друг Макс тоже агент КГБ? — пьяно поинтересовался бельгиец, и Барков уставился на него, понимая, куда он клонит. — Нет, он дурак и кретин, одним словом — чистюля. Взял бы нацарапал как патриот пару телег на каких-нибудь писателей про их антисоветские взгляды — и ездил бы за границу, как все патриоты. — И у тебя там друзья в КГБ? — почти заплетающимся языком спросил Сатувье. — Может, есть друзья в Одессе? «Э-э-э! Аланчик, ты очень много хочешь узнать за один раз. Что же ты так неосторожен? Думаешь, наверно, что я пьян как свинья и со мной можно таким вот образом? Как любил говорить один мой друг: „Не рассказывай сразу все — приглашать не будут“». — У меня везде друзья, — начал он хвастать, как и положено. — В КГБ, в МВД, я был даже на приеме у Щелокова, мы с ним сфотографировались, в Совмине имею приятелей. — А в Министерстве обороны? — продолжал терять контроль Сатувье. — У меня в Генштабе есть приятель, Генка Овчинников. Он в Десятом главном управлении Генштаба. Мы часто употребляли по рюмке чая. Веселый мужик, компанейский. — Что такое «по рюмке чая»? Наркотики? — Нет, пили водку, а говорим — «по рюмке чая». Барков допил виски, высыпал в рот остатки льда и пьяно уставился на бельгийца. — Я дошел до кондиции. Сейчас развалюсь. Друг, отвези меня на квартиру. Сейчас я посмотрю, как называется улица. — Не надо, я знаю, где ты живешь. Только я тебя отведу в комнату, где ты выспишься, а утром поедешь домой. «А откуда ты знаешь, где я живу, бельгийский шпион? Тебе не положено было знать, если бы ты не готовился к встрече со мной. Ты меня ждал — и я пришел. Плохо контролируешь себя, Аланчик!» Утром Барков поднялся чуть свет. Спал он крепко, хотя сквозь сон ему померещились какие-то люди, приходившие ночью, и был уверен, что они обшарили его сумки и карманы. Для уверенности он вытащил журналистское удостоверение и сразу заметил, что волосок, который склеивал корочки удостоверения, оборван: кто-то открывал документ и, возможно, сфотографировал. Барков и к этому был готов и тревоги не испытывал. Однако после этой пьянки Алексей хоть и часто виделся с Сатувье, тот ни единым намеком не высказал своего отношения к признанию о его принадлежности к КГБ. Более того, Барков вскоре обнаружил, что за ним началась слежка. Это нарушало план, который был разработан полковником Лазаревым… * * * Наконец меня аккредитовали в дипломатический корпус: в МИДе выдали аккредитационную карточку с моей фотографией и указанием должности, что я являюсь корреспондентом агентства печати «Новости». Подписал ее заместитель министра иностранных дел. Фамилию я так и не смог разобрать, хотя начиналась она на «Ф», поэтому я решил, что подписал ее лично Галкин дядя. Теперь я имел возможность бывать на различных дипломатических раутах, которые устраивало Министерство иностранных дел и посольства. Через пару дней я встретил в кафетерии Бориса Сергеевича Шведова. Он пожал мою руку с приветливой улыбкой и сказал: — Пора выходить в свет. Рубашку и галстук носить ты не разучился, как я вижу, а как вести себя на приемах — поучись у иностранцев. Главное, не бросайся к кормушке. За весь прием пей не больше рюмки, и то, чтобы рука была занята. Не хватай со стола пиво и креветки — этим отличаются наши журналисты от иностранных. В общем, все в меру, все в меру. Но и голодным с приема не уходи. Приглашать тебя будут на приемы в посольства, когда узнают, поэтому сам иди на контакты, и попадешь в списки желанных гостей. Многие вопросы мы еще обсудим. Меня постоянно информировали, какие мероприятия проводит МИД, и я мог при желании там бывать. Когда информация о моей аккредитации доползла до ушей моих коллег, они дружно сошлись во мнении, что меня тянет волосатая рука. И только Коля Ситников хитро улыбался и молчал по этому поводу. Конечно, он расколол меня первым и то совершенно случайно. Коля взял подшивку журнала «Лук», ему понадобилась какая-то информация о гениальных художниках, которые специализировались по подделкам знаменитых мастеров. Журнал этот уже не выходил, но в библиотеке, так называемом спецхране, куда были допущены журналисты, работавшие и на зарубеж, подшивка последнего года сохранилась. И статья о художниках была как раз в том номере, где писали о советских шпионах на Ближнем и Среднем Востоке: именно там сообщалось о Рогове, Головине и Султанбекове. Коля не мог пропустить такой материал, тем более фотографию. Он подозвал меня и, показав на снимок, сказал: — Очень на тебя похож.