Мы побежали дальше. Пробежали мимо дома врача. Стасю я, конечно, не встретил. Но я увижу её на следующей неделе, в понедельник. Если только не будет дождя. И если она придёт. Пан Болек и дворник из дома с проходом знали друг друга очень хорошо. Они перекинулись парой слов. Потом пан Болек заплатил и велел мне сходить за Хенриком и привести его к проходу. – Послушаем, что он скажет, и посмотрим, как он выглядит, тогда уже решим. Но в любом случае его надо забрать из гетто. Скажи ему, чтобы ждал меня в тамбуре в тридцать втором доме. Пускай прямо там сидит. Ты понял? Я понял. Спустился в подвал. Пан Болек шёл за мной. Он отодвинул буфет, а когда я залез в проход, вернул его на место. Но ещё до этого – я как раз помахал ему рукой из дырки в стене – он прошептал мне: – Алекс, не забудь про доску в окне. Секунду, я дам тебе немного денег. – Не надо, – прошептал я в ответ. – У нас магазины ещё нескоро откроются. Он засмеялся. Я не хотел брать у него деньги. Лучше я у Хенрика попрошу. Я передал Хенрику слова пана Болека. Теперь он в точности знал, как ему действовать. Он встал на ноги. Его трясло от холода. Я быстро вскарабкался наверх и принёс ему тёплое пальто, которое отложил для папы. Он с радостью это пальто надел. И, честно говоря, в нём он выглядел получше – не таким тощим и несчастным. Я насыпал ему в карманы кускового сахара. Хенрик отказывался, не хотел брать. Но я ему сказал, что наверху, в моей кладовой, у меня есть ещё. Он мне не верил, но сил, чтобы подняться по железной лестнице и проверить, у него не было. – Ну, пошли, – сказал я. – Нет. Я пойду один. На это я не согласился. Я отлично знал дорогу, помнил все ходы и лазы. А он там никогда не ходил и ничего не знал. Когда они первый раз оказались с Фредди в гетто, они ведь шли по улице, а не внутри домов. Кроме того, я не хотел отдавать ему фонарик. Потому что во втором моём фонарике давно сели батарейки. А про пистолет я и вовсе не говорю… После короткого спора Хенрик сдался. По дороге мы не разговаривали. Надо было прислушиваться, когда переходишь из одного дома к другому. Хенрик был осторожнее, чем я. Это точно. И осторожность была сейчас очень кстати, я как раз на днях видел из окна в подъезде соседнего дома полицаев и каких-то людей с портфелями. Наверное, они составляли список пригодных для сдачи домов и квартир, прежде чем их начнут делить между новыми жильцами. Мы добрались до дома № 32 по Пекарской улице, спустились в подвал. Там всё было без изменений. Я отодвинул шкаф, вынул кирпичи. Ненадолго зашёл с Хенриком в тёмный тамбур. – Давай-ка я оставлю тебе немного денег, – вдруг сказал он. Надо же, это совсем вылетело у меня из головы. Здорово, что он вспомнил! Хенрик достал свою пачку денег и разделил её пополам. – Ну нет, это слишком много, – запротестовал я. – Просто возьми, и всё. Без лишних разговоров. У меня есть ещё одна такая же. Не волнуйся. Он показал мне ещё одну пачку денег, которую прятал во внутреннем кармане. Тогда я взял те полпачки, что он мне предложил, и поблагодарил его. Мы попрощались. Я протянул ему руку, и он крепко её пожал. Я постарался, чтобы моё рукопожатие тоже было сильным и твёрдым. Мы попрощались как двое взрослых мужчин. Впрочем, Хенрик и был взрослым мужчиной. Но ведь и я тоже. Только голос у меня всё ещё не поменялся. 17. Зима Всю ночь шёл снег. Первый снег в этом году. Утром всё было белым-бело. Я понял, что не могу больше сидеть в своём укрытии, и решил пойти в парк сегодня же после обеда. Как обычно, я спустил вниз лестницу. Свежий снег укрыл развалины, как белое одеяло, и я отчётливо видел идущую наискосок цепочку собачьих следов. Странно, мне никогда раньше не попадалась здесь ни одна собака. Я попытался вспомнить, что я ел вчера вечером. Может, её привлёк запах еды? Я начал спускаться вниз по лестнице, но остановился на последней перекладине. Стоп. Если собака оставила на снегу следы, значит, и мои следы будут видны на нём так же хорошо. А вдруг кто-нибудь придёт? Он сразу заметит следы, взявшиеся ниоткуда под нижним полом. Более того, ему не составит труда увидеть, что следы сначала уходят, а потом возвращаются. И тогда этот кто-то посмотрит вверх, немного подумает и… В общем, свободно передвигаться по снегу я могу только во время сильного снегопада, который сразу же заносит все следы. Я поднялся по лестнице обратно и стал думать, что же мне делать. Ведь снегом укрыло не только развалины, но и знаки, которые я оставил для папы. Как же я пойду в парк играть с мальчишками? Надо отметить заново две последние стрелки, найти новую бумажку и спрятать «клад» у ворот, под аркой, чтобы моя записка лежала под крышей. Но как я выберусь отсюда? И как буду передвигаться? Я даже не знал, как попаду в соседний дом, чтобы сходить в туалет. Я передвинул лестницу к самой стене и спустился вниз. Там, очень осторожно выбирая, куда ступить, я сумел пройти вдоль стены по участкам, которые не были покрыты снегом. Снег не долетал досюда – и не долетит, если ветер будет и дальше дуть с той стороны. За весь день никто не приходил на развалины, по крайней мере, никаких подозрительных следов я не заметил. Я страшно гордился, что проявил такую осторожность, и даже похвастался своему мышонку, что из меня мог бы получиться отличный индеец-следопыт. После обеда я отправился к дому № 32. Пробрался через ход, заплатил дворнику и прямиком пошёл в парк. Мальчишки, с которыми я в прошлый раз играл в футбол, были там. Правда, не все. И в футбол они в этот раз не играли. Были там и другие дети. Я знал в лицо почти всех. Мы налепили снежков и устроили снежную битву. Сначала мы играли все против всех. Потом разделились на две команды. Один мальчик, Влодек, предложил, чтобы была команда «поляков» и команда «немцев». Но «немцами» быть никто не захотел. Тогда решили, что неважно, как будет называться команда, просто устроим два лагеря, и всё: один – Влодека и один – мой. Я вдруг стал у них за командира. И началась настоящая война. Когда мы наконец наигрались и битва закончилась, я был мокрый с ног до головы и весь дрожал от холода. Уже стемнело. Все разошлись по домам. И я уже знал, что будет, когда я вернусь к себе в укрытие. Но пока я ещё сдерживался. Ворота были закрыты. Я попытался открыть калитку. Она не была заперта. Петли заскрипели. Я проскользнул в образовавшуюся щель и быстро спустился в подвал. Я думаю, что дворник видел меня в окно. Но он не стал выходить. Удачно всё-таки, что вход в подвал прямо у самых ворот и не надо идти через весь двор, под окнами, на глазах у жильцов. Может, поэтому ход сделали именно в этом доме. Всю дорогу до дома я что было сил сжимал зубы. Не потому, что они стучали от холода. Нет. Я сжимал их, чтобы не заплакать, чтобы сдержать рыдания, застрявшие комом у меня в горле. Я всё время говорил себе: – Остановись. Прислушайся. Вдруг тут кто-нибудь есть? Я должен был себе напоминать перед каждым проломом в стене, перед каждым проходом из квартиры в квартиру: – Не беги. Ступай тихо. Ты можешь себя выдать. Я раз за разом повторял вслух, вполголоса: – Не плачь. Здесь нельзя плакать. Только дома. В подушку. Только там. Я выдержал. А когда добрался до развалин и пролез в последний пролом, снова пошёл снег. Он падал тихо-тихо, густо, огромными мягкими хлопьями. Я не стал идти в обход вдоль стен. Пересёк развалины наискосок. Мои следы почти сразу же накрыло слоем снега. Я забрался наверх и чуть было не забыл поднять за собой лестницу. Такого раньше со мной никогда не случалось. Я закрылся внутри своего шкафа, с силой вжался в подушку и заплакал навзрыд. Через какое-то время меня отпустило. Я постепенно успокоился. Прикрыл отверстия и зажёг примус. Сначала я отогрел руки. Потом поставил чайник и начал стягивать с себя мокрую одежду, а стянув, развесил её сушиться. К этому времени вода закипела, и я приготовил себе «чай» – кипяток с кусковым сахаром. После этого я накормил Снежка. Я не мог с ним разговаривать. Я не мог рассказать ему, что было со мной сегодня. Я боялся, что, как только открою рот, сразу начну плакать. Четыре дня я не выходил из дома, до самого понедельника. Это был погожий зимний день. Не такой уж и холодный, по правде говоря. Когда я платил дворнику, он погрозил мне пальцем. Я улыбнулся в ответ. И снова, выйдя за ворота, сразу же пошёл в парк. Мальчишки играли в прятки. Она тоже была там. Но в игру не вступала, потому что, кроме неё, не было ни одной девочки. Я поздоровался с ней. Она кивнула. Влодек спросил: – Что, твоя невеста? В первый момент я так рассердился, что чуть было не брякнул «Не твоё дело». Но потом передумал. Мама всегда говорила, что, когда сердишься, нужно сосчитать до десяти, прежде чем что-то делать или говорить. Кажется, это был первый раз, когда, вспомнив её слова, я и правда смог удержаться и сосчитать до десяти. И это сработало! Я улыбнулся Влодеку и кивнул, как бы соглашаясь. Он понимающе улыбнулся в ответ. И вдруг стало ясно, что теперь мы с ним друзья. Как будто я рассказал ему важный секрет. Может, он и сам ждал от меня какой-то грубости, а тут такой приятный сюрприз. Мы начали играть. Она немного постояла в стороне, потом пошла к выходу из парка. Тогда я побежал за ней и крикнул: – Стася! Она остановилась и подождала меня. Мальчишки начали кричать, мол, что это за дела и что за наглость уходить в середине игры. Но Влодек сказал им: – Оставьте его в покое, – и что-то им прошептал. Они засмеялись. Но действительно оставили меня в покое. Мы со Стасей пошли посмотреть, не замёрз ли уже маленький пруд с лебедями и не открыли ли на нём каток. Мы шли туда медленно-медленно. Не сказали друг другу ни слова. Я неожиданно застеснялся. Наверное, и она тоже стеснялась. И тут вдруг я понял, что дело вовсе не в этом. А в том, что я просто не могу поговорить с ней о по-настоящему важных вещах – вещах, о которых мне хочется говорить. Можно только притворно болтать, и всё. Тогда уж и правда лучше помолчать. В парке было очень красиво. Свежий снег был ещё чистый, белый. Центральные дорожки немного расчистили. Какие-то дети с мамой слепили большого снеговика. И теперь приделывали ему глаза из угольков. И тут вдруг Стася задала вопрос, которого я больше всего боялся: – Алекс, где ты живёшь? – Здесь недалеко. Почти сразу за парком. – На Тополиной улице? Она хотела знать. Может быть, даже думала заглянуть ко мне в гости и познакомиться с моими родителями. Или просто хотела иногда заходить за мной, когда соскучится, – ждать на улице, пока я выйду. И тут я понял, что это наша последняя встреча. – Пойдём обратно, – сказал я. Она начала рассказывать о себе. О школе. О своей учительнице. О девочке Марише, которая была её лучшей подружкой в школе. И о том, что во дворе у неё нет друзей, потому что в их доме живут одни мальчишки. Вернее, девочки тоже есть, но они либо сильно старше, либо сильно младше её. Потом она рассказала мне о той несчастной маленькой девочке, которая всегда, если только погода не совсем ужасная, сидит прямо на улице перед домом, возле ворот. Я чуть было не сказал ей, что знаю эту девочку. – Я не могу тебе сказать, где я живу, потому что я… У меня язык не поворачивался ей сказать, произнести это слово. Этого нельзя было делать. Ни в коем случае. Одно коротенькое слово, и ты в смертельной опасности. Стася смотрела на меня своими серо-голубыми глазами. Самая красивая девочка, которую я видел в своей жизни. И тогда я сказал ей. Её лицо вспыхнуло. – Ты ненавидишь евреев? Она покачала головой. – Думаешь, ты бы могла меня выдать? Ты ведь знаешь, стоит рассказать кому-нибудь, даже не специально – скажем, твоим родителям, – и тогда мне конец. Я сказал правду, потому что я не могу тебе врать. Но теперь нам придётся расстаться и больше уже не встречаться никогда. А тебе теперь придётся хранить этот ужасный секрет, потому что, кто знает, вдруг когда-нибудь я снова окажусь на твоей улице или в этом парке. Я уже жалел, что сказал. Какая глупость! Я сам всё испортил. Нельзя было говорить. Нельзя! Нельзя! Нельзя! Я даже не стал с ней прощаться, а просто развернулся и пошёл, как будто это она виновата, что я ей сказал. И вдруг она крикнула: – Алекс, постой! Я вернулся. Стася – еврейка. Я не мог в это поверить. Я смотрел на неё, смотрел и смотрел. Как такое возможно?! Может быть, она это придумала, чтобы я не переживал? – Твоя мама – это твоя настоящая мама? – Да, – сказала она. И начала рассказывать мне свою невыдуманную историю. И я поверил. Она тоже знала, что нарушила самый страшный запрет, что сделала то, чего ни в коем случае нельзя делать. По крайней мере до тех пор, пока не закончится война. Она вся побледнела, когда рассказывала. – Ты тоже можешь мне верить! – сказал я. И тоже рассказал ей всё о себе. С самого начала. За последнее время я уже натренировался это рассказывать. Стася ужасно обрадовалась, что я живу «напротив». Она слушала, не сводя с меня глаз. Вопросов совсем не задавала. И вообще – ничего не говорила. Я только не стал рассказывать ей про пистолет. И тут вдруг мы заметили, что все люди вокруг куда-то торопятся. Комендантский час! Совсем скоро. Стася испугалась. С каждой минутой становилось всё темнее.