Лещинский поспешно запахнул плащ, некоторое время стоял возле люка. На палубе никого не было, хлопали обрывки снастей, где-то далеко, за невидными скалами гудел океан. Мерно стучала внизу помпа. Час назад, когда заметили огни корсара, Павел собрал оставшуюся команду и приказал заняться исправлениями повреждений. На рассвете надо незаметно покинуть бухту. Двое матросов были поставлены на откачку воды из трюма, третий вместе с Павлом сшивал старый запасной парус, Лещинский заделывал течь. Наружные работы оставили до утра. Мачта и руль уцелели — это было самое главное. Один боцман неподвижно лежал на узкой койке. У него оказался разбитым позвоночник. Старик глухо и безнадежно стонал. Тонкий огарок озарял его вытянувшееся лицо, серые обескровленные губы. Изредка он умолкал, медленно шевелил пальцами. Жить ему осталось недолго. Убедившись, что никто не заметил его ухода, придерживаясь рукой, Лещинский приблизился к борту, обращенному в сторону мелькающего огонька, вынул из-под плаща фонарь. Сквозь толстые, защищенные сеткой стекла сочился мягкий, неяркий свет. Подняв фонарь над головой, Лещинский несколько раз взмахнул им, словно проводя черту, затем быстро опустил вниз, привязал к борту. Дальний огонь продолжал мигать попрежнему. Все так же плескалась волна, шумел ветер, выстукивал внизу насос, Завернувшись в плащ, сливаясь с темнотой, Лещинский ждал. Он привык ждать. Пятнадцатилетним подростком ждал смерти своего воспитателя, чтобы овладеть его экономкой, смиренно развратной рыжей Франческой. Не дождавшись, проник в спальню и убил появившегося на пороге воспитателя. Ждал у публичных домов, где продавалась Франческа, потом научился торговать ею. Троих побогаче прирезал. Авантюрист, не знавший ни родины, ни нации, в конце концов попал по заслугам на каторгу. Ждал на Соликамских рудниках побега каторжан. Выдал их. Получил свободу, принял православие. Тридцатилетним умным, бывалым водил корабли в Японию, на Алеутские острова. Тихий и скромный с сильнейшими, наглый, жестокий со слабыми, он был угоден своим хозяевам. Туземцев он не считал людьми. Подростком еще нагляделся, как пираты расправлялись с ними. Огромный черномазый разбойник ставил спина к спине нескольких алеутов, стрелял в них из штуцера. Хотел испытать «в котором человеке остановится пуля». Пуля застревала в четвертом. А Лещинский смотрел, улыбался. Ему мерещился свой корабль, свой остров, могущество и власть, Баранов прикончил хищников. Лещинский перешел к Баранову. Доверие правителя могло дать все. Могло, если бы не вернулся Павел. Лещинский недолго стоял у мачты. Свет на шхуне неожиданно исчез, вместо него появились сразу два огонька, быстро погасли. Помощник облегченно вздохнул, снова поднял фонарь, поводил им в воздухе, затем спокойно швырнул в море. Всю ночь стучала помпа, сшивали парус. Несмотря на разбитый борт, воды в трюме оказалось немного, пробоина была у самой палубы. Груз тоже не пострадал. Связки бобровых шкур Лещинский отлично разместил при отплытии. Уцелели и припасы. Павел часто выходил на палубу, всматривался в непроглядную темень. Никаких признаков близкого рассвета. Погас и огонь на шхуне. Казалось, ночь будет тянуться всегда. Павел возвращался в каюту, снова принимался за шитье. Боцман уже не стонал, лежал с широко открытыми, мутными глазами. Мигала свечка. Когда, наконец, за кормой посветлело, Павел помог вытащить наверх холстину, достал подзорную трубу. Пока матросы возились у реи, юноша тревожно пытался раз глядеть бухту. Но темнота еще не рассеялась, смутно проступали очертания корабля. Зато стало тише, шторм прекратился. — Опустить лот! — негромко распорядился Павел и сам пересчитал узелки лота. Глубина оказалась достаточной — двенадцать футов. Но течение было очень сильное. Натянутые якорные канаты торчали из воды, словно железные прутья. А как только окончательно рассвело, выяснилось, что бот почти чудом проскочил рифы, через которые теперь не пройти. Впереди и с боков высились острые, изъеденные прибоями камни. Судно находилось в ловушке, и только канаты двух якорей удерживали его от неминуемой гибели. Лещинский побледнел, смахнул капли пота, выступившие на его круглом желтоватом лбу. Смерть была совсем близко. Искренне перекрестившись, он подошел к начальнику. — Фортуна, Павел Савелович. Святое чудо! — перекрестясь, обратился он к Павлу и не в силах справиться с дрожью, плотно запахнул плащ. Павел не ответил. В скудном, пасмурном свете зари увидел медленно приближающуюся шхуну. Теперь, пожалуй, все... Сопротивление безнадежно, у корсара втрое больше людей, пушки. На «Ростиславе» всего пять человек и одна каронада, сохранившаяся после шторма. Команда тоже заметила судно. Люди оставили парус, молча стояли у мачты. Корабельный плотник, чернобородый горбун, то завязывал, то развязывал пояс, затянутый поверх меховой кацавейки, словно не знал, куда девать руки. Лещинский вдруг отвернулся, на мгновение опустил веки. Слишком блестели глаза. Затем подошел к Павлу и, не говоря ни слова, расстегнул кафтан, вырвал подол белой нижней рубахи, протянул лоскут. Павел понял. И если до этой минуты он колебался, дерзкий порыв боролся с ответственностью за судно, за жизнь людей, с крохами надежды на милость пирата, сейчас он решился. Далеко отшвырнув лоскут, он прыгнул с мостика на палубу. — Господа матросы! — сказал он взволнованно и громко. — Благодарю вас всех от доброго сердца... Не мне и не правителю нашему вы все служили. И я сам... В сражениях англичане флаг свой прибивают гвоздями, дабы не было помысла опустить его перед противником. Наш флаг мы не опустим. Корсару потребен груз, судно топить он не будет. Подойти — мешают ему каменья. Решайте, господа матросы! Корабельный плотник швырнул о палубу кушак, потом — шапку, кинулся к уцелевшей пушке. Остальные побежали за мушкетами. Несколько связок бобровых шкур поместили вдоль борта, за ними можно было укрыться от пуль и осколков ядер. И во-время. Подойдя к ближайшим рифам, шхуна открыла по «Ростиславу» огонь. Однако, как и предвидел Павел, корсар не стрелял ядрами, боялся потопить драгоценный груз. Палил из мушкетов и пищалей. С бота не отвечали. Павел ждал, что пират спустит шлюпки, тогда можно будет бить наверняка. Возбуждение улеглось, люди были защищены тюками, спокойно ждали. Досада и злость обуревали Лещинского, но он крепился и даже помогал командиру заряжать приготовленные запасные мушкеты. Стало совсем светло. Берег находился всего в нескольких кабельтовых и был хорошо виден. Песчаная полукруглая бухта, густой лес. Сражение неожиданно затягивалось. Стихший под утро ветер снова окреп, увеличилась зыбь. Рваные облака нависли над самой бухтой, брызнули сухим, колючим снегом. Шхуна вынуждена была отойти подальше от камней, бросить якорь. На некоторое время на ней все затихло. Павел повеселел, приказал раздать матросам сухари, по чарке рома. Чтобы скрыть горделивую радость (ведь это он угадал маневр корсара), он нарочито хмурился, помогая соорудить бойницы из тюков и установить каронаду. Однако передышка продолжалась недолго. Внезапно, когда команда «Ростислава» кончала свой немудреный завтрак, над бортом шхуны появились два клубка дыма и чугунные осколки со свистом и скрежетом пронеслись по палубе бота, смели всю носовую часть креплений. Матрос, сидевший возле пушки, упал и больше не поднимался... Корсар бил картечью. Следующий залп ранил плотника, очистил палубу от связок шкур. Осколком разбило в руках Павла мушкет. Еще один выстрел, а потом со шхуны спустили шлюпки. Сопротивление становилось бессмысленным. Шлюпки, наполненные вооруженными людьми, уже подходили к суденышку с двух сторон. Через несколько минут пираты будут на палубе... Тогда Павел вытащил нож и пополз к брашпилю, чтобы обрубить канаты. «Ростислав» разобьется на камнях, но не достанется врагу. Он не дополз. Высунувшись из люка, куда укрылся от залпов картечи, Лещинский выстрелил ему в спину. ГЛАВА 8 1 Чем больше в крепости распространялась цынга, тем упорнее правитель боролся. Уже не было слышно резкого крика воронов, редко пролетал белоголовый орел, затихли чайки. Люди съели все, что могло итти на пищу. Под прикрытием крепостных пушек ежедневно выезжали партии алеутов ловить палтуса и треску, но улов был ничтожен. Рыба ушла далеко за острова. Число заболевших росло, десять человек похоронил Гедеон на новом кладбище за палисадом. Баранов вскрыл последний запас — мешок пшена и боченок патоки. Скудными порциями липкой каши кормили цынготников, из еловых шишек варили пиво. Здоровые не получали ничего. Две недели прошло с тех пор, как отплыл Павел. Ждать оставалось еще не меньше восьми. Индейцы через тайных лазутчиков узнали о положении в крепости, несколько раз пытались напасть врасплох, Последнее сражение тянулось два дня. Индейцы проникли за внешнюю стену, сожгли часть палисада. Разъяренные битвой, в деревянных изукрашенных масках, они лезли со всех сторон, не отступая перед огнем каронад и пищалей. Самый жестокий бой вспыхнул возле недостроенного корабля. Видно было, что тлинкиты хотели его зажечь. Индейцы забросали судно горящими смолистыми ветками, пускали зажигательные стрелы, но корабль был укрыт старыми, намокшими от дождей и обледеневшими парусами. Все же кое-где загорелись стружки, сухие припасенные для настила палубы доски. Пока корабельщик и плотники тушили огонь, нападающие кинулись к незащищенному судну. Там оставались только Серафима и два раненых алеута. Обернувшись на крики, корабельный мастер увидел, как десятка два воинов, голых, неистовых, карабкались по бревнам на борт. Вдруг пронзительный вопль заглушил все звуки. Индейцы ринулись прочь. Над бортом показалась Серафима. В руках у нее было громадное, теперь пустое ведро. Женщина вылила расплавленную смолу на обнаженные спины врагов. У палисадов штурм тоже не удался. Нападающие отступили на всех направлениях. В этой битве погиб младший сын Котлеана, тонкий, быстроногий воин, почти мальчик. Старый вождь неподвижно стоял на скале. Обвис плащ, поникло белое перо на головной повязке. Он не видел убегавших воинов, не слышал звона крепостного колокола, извещавшего окончание боя. В великих лесах предков будет теперь сражаться маленький воин. Станет холодным огонь очага, молчаливым, пустым жилье... Котлеан спустился со скалы и пошел один к крепостным стенам, чтобы взять труп сына. Но убитого уже нес Кусков. Баранов распорядился передать тело индейцам. Старик молча взял мертвого юношу на руки, прикрыл плащом. Выпрямившись, посмотрел на высокого белого человека, хотел что-то сказать. Резкие морщины вокруг рта смягчились. Он приложил руку к сердцу и, повернувшись к лесу, понес свою горькую ношу. Индейцы больше не появлялись. Казалось, покинули остров навсегда. Однако Баранов продолжал укреплять форт. Палисады протянулись далеко в лес, до маленького глубокого озера. Возле него правитель наметил построить редут. На морском берегу, в защиту от нападения со стороны бухты, воздвигали блокшивы. Баранов хотел обезопасить новое заселение до наступления лета. Начнется лов морского зверя, люди уйдут на промысел, останется лишь небольшой гарнизон. Индейцы снова попытаются захватить крепость. Правитель знал, что Котлеан не сложит оружия. Старый вождь упрямо и свирепо боролся уже не один год и не только за берег и острова. Он боролся за старую жизнь. Русские несли новую. Они гибли, кровью своей обагряли эту землю, но продолжали строить и создавать... «Народ, который в состоянии предпринимать такие путешествия... — немного лет спустя говорилось на заседании Конгресса Соединенных Штатов, — часто по едва проходимым горам и по ледовитым морям, во время таких бурь и снежных вихрей, что зрение и на несколько шагов не может досягать, этот народ упорно и мужественно отстаивал открытые им земли...» Такой народ был серьезным противником и еще более опасным потому, что с побежденным поступал, как с братьями. Котлеан понимал это и еще сильнее разжигал ненависть своих воинов к русским. Только великая стойкость в испытаниях помогала русским выдерживать борьбу. Люди ослабли настолько, что небольшое бревно тащили всей артелью, через несколько шагов садились отдыхать. Но Баранов не освобождал от работы никого. Даже больных, которые могли еще встать, заставлял убирать щепки, двигаться. Единственное лекарство, какое он знал против скорбута, — это движение, труд. Вялые, с отекшими лицами люди шли один за другим. В руках каждого из них был пучок желтых подмороженных стружек. Куча стружек росла, потом ее зажигали... На церковной стройке трудился один Гедеон. Он похудел, заострились скулы, жесткая поросль бороды и усов побурела, но монах без устали стучал топором. Чем он питался, никто не знал, даже при редких, случайных раздачах пойманной рыбы, никогда не подходил к лабазу. Один только раз Лука, тоскливо бродивший с ружьишком по скалам, видел, как Гедеон, лежа на заснеженном мху, сосал прямо с кустов мерзлую бруснику. Словно отощавший медведь. Вечером, проверив караулы, Баранов запирался у себя в доме. Рядом со спальней, где он недавно ночевал с Павлом, находилась большая низкая комната — зал. Огромные болты, тяжелые ставни на узких окнах-бойницах, напоминали средневековый замок. Массивные квадратные брусья на потолке усиливали впечатление. На стенах висели картины, в углу помещался шкаф. Множество книг на разных языках, в кожаных переплетах отблескивали золотым тиснением. В полумраке зала неясно мерцал мрамор двух голых нимф. Баранов садился на скамью возле камина, грел руки. В громадном очаге, сложенном из тесаных камней, трещали поленья душмянки — аляскинского кипариса, тепло и свет распространялись по всей комнате. Вспыхивали и разгорались угли. Правитель брал книгу и долго читал, потом мерно и тихо шагал по залу, задумчиво поглаживая лысину. Далеко за полночь просиживал он у камина. Догоравшие угли озаряли его усталое, измученное лицо, листы книги, часто раскрытой все на той же странице. ...«Я вижу умными очами Колумб российский между льдами Спешит и презирает рок...» Ломоносов, Державин... Славу отечества воспевали они в Санкт-Петербурге, блистательном, пышном, богатом... А здесь лесистый пасмурный берег, умирающие от голода люди, сыновья той же родины... Лисянский, Резанов, корабли... Каким все это сейчас казалось далеким!.. Когда одиночество становилось невмоготу, беспокойство за Павла, забота о людях, о всех колониях становились гнетущими, правитель созывал своих старых испытанных соратников. Выслушав рапорт старшего по караулу и установив на следующий день пароль, Баранов рассаживал гостей у огня, доставал ром. В большущем котле варился над огнем пунш, молча сидели звероловы, молча пили. Затем правитель вставал, подходил к Кускову: — Споем, Иван Александрович! Медленно, словно нехотя, выходил он на середину зала и, откинув голову назад, низенький, сосредоточенный, затягивал свою собственную, сочиненную еще в Уналашке, песню: «Ум российский промыслы затеял, Людей вольных по морям рассеял...»