До поздних сумерек сидел архимандрит в своих покоях, писал письмо. За окном стучал плохо прилаженный ставень, мелкими каплями хлестал в стекла дождь. Шторм усиливался, слышно было, как шипели вдоль берега волны. Изредка с палисадов доносились окрики часовых. Ананий ежился, плотнее натягивал лисий тулуп, отхлебывал горячий пунш и продолжал скрипеть пером. «...Царствующая здесь французская вольность заставляет меня много думать... — выводил Ананий строчки тайного донесения в Санкт-Петербург. — Ежели подробно описывать все его деяния, то надобно будет сочинять целую книгу, а не письмо писать. Я не могу и поныне узнать, приезд ли мой или ваши колкие выговоры, господину Баранову писанные, взбесили его. Всех промышленных расстраивает и вооружает против вас, все называет принадлежащим Компании, а не компаньонам... Ныне ни одного алеута не венчаю, не доложась его, но и тут не угодишь, всегда старается промышленных взбесить и распустил слухи, я-де имею предписание свиту духовную содержать во всякой строгости. А у него собрания частые, игрушки и через всю ночь пляски, так что не оставляет на воскресенье и праздничные дни, а иногда и в будни игрушки делает... С пропитанием довел до того, что народ помереть весь должен, ходят на лайду улитки морские да ракушки собирать, алеуты ждут полного затишья, чтобы сбежать на Кадьяк и протчие острова... Сам в Охотске доныне прохлаждается. За людьми и припасами отбыл, край заселять, строить жадность проявляет несусветную. А того не хочет якобы и замечать, что появление большой деятельности совсем напугает бобров и они исчезнут или истреблены будут предприимчивостью новых жителей...» Ананий писал неторопливо, вспоминая и используя каждую мелочь. Он знал тех, кому писал. Все могло пригодиться. 2 Наплавков морщился, с напряжением вытаскивал больную ногу из раскисшего липкого грунта. Он давно уже перестал ходить на ключ лечиться. Источник только ослаблял сердце, ноге все равно не стало лучше. Да и не до этого теперь было. Отъезд Баранова и Кускова дал возможность Наплавкову ближе сойтись с звероловами. И новая, дерзкая, как в прежние годы, мысль овладела им. Он знал о бунте Беньевского на Камчатке, учиненном много лет тому назад такими же промышленными людьми, знал, что бунт удался. Может быть, стоит и здесь попытаться? Охотники встречали теперь Наплавкова всюду, хлопотливого и старательного, помогающего то одной партии, то другой, присаживающегося на крылечке казармы выкурить трубку, поговорить. И всегда случалось так, что после разговоров с ним люди сидели до темноты, взбудораженные и задумчивые. Им представлялось что-то новое, хорошее. Что — Наплавков не договаривал. Он умел разбередить людей и осторожно отступал. Время и неудачи научили его действовать осмотрительно. Дождь усиливался, креп ветер. Мокрые лапы елей преграждали дорогу, заросли лиан и терновника становились непроходимыми. Высоко над головой гудели вершины сосен-великанов. Надвигались сумерки. Наплавков, придерживая на плече горного барана, убитого возле редута, торопился выбраться из леса. Надвигалась буря, и нужно было скорее добраться до форта, укрепить якорями недостроенное судно. Иначе его сорвет, как легкую байдарку. Наконец, показались строения крепости. Сквозь струи дождя выступили зубцы палисада. За несколько месяцев бревна потемнели, и казалось, что крепость стоит уже не один год. Некоторые из ее обитателей приняли вторую родину сразу. Каждый венец сруба, проложенная тропа, каждый новый, прожитый здесь в трудах и лишениях день сближали их с хмурыми скалами, великим лесным простором, с морем, с ущельями Скалистых гор... Наплавков вздохнул и прибавил шаг. Крепость уже была совсем близко, сейчас его окликнет караульщик. Однако он подошел почти вплотную к форту, но ни часового, ни обходных на местах не оказалось. Не было их и возле узких, тяжелых ворот. Лишь после настойчивого стука промокшего, рассерженного Наплавкова, между зубьями палисада брякнул мушкет, показалось бородатое лицо. — Кто грохает? — сердито спросил караульный, стараясь вглядеться в не видное сверху подножие стены. Наплавков разозлился. Лещинский последнее время мало следил за гарнизоном. При Баранове подойти незамеченным к крепости нельзя было даже ночью. Строгость правителя Наплавков оправдывал. Распущенности он не выносил сам и не терпел ее в других. Сказав пароль, гарпунщик угрюмо поднялся по тесаным ступенькам внутри ограды, молча толкнул калитку и, не отвечая на завистливый возглас бородача, приметившего добычу, захромал к бараку, стоявшему у моря. Казарма была срублена одной из первых при закладке форта, казалась давно обжитой. Здесь, в углу, отделенном сивучьими шкурами, с первого же дня гарпунщик и поселился. Сюда обычно собирались почти все звероловы, находившиеся в крепости. Огромный очаг, сложенный из дикого камня, давал свет и тепло. Смолистые корчаги душмянки, сухой плавник горели до утра, озаряя низкие, конопаченные стены, нары, увешанные снастями, широкий, на каменных плитах, стол. Перед очагом — две плахи, положенные на пни, здесь обычно сидели только обитатели казармы. Приходившие рассаживались вокруг стола. В казарме семейных не было. Охотники гордились отсутствием женщин. Пленные индианки — жены других зверобоев, алеутки не допускались в строгое жилье старейших посельщиков. Не слышно здесь было говора, напоминавшего курлыканье птиц, неустанной возни, пестрых лоскутьев, унылой песни индианок. Одно исключение было допущено в старой казарме. Высокий седой старик, сподвижник Баранова еще с шелиховских времен, промышляя речного бобра, нашел под скалой у горячего источника старуху-индианку и девочку. Старуха была мертва. Рысь прокусила ей шею. Два жирных ворона клевали посиневшую ногу индианки и даже не взлетели при появлении охотника. Девочка была почти без сознания. Хищник ободрал ей кожу с плеча и спины, и девочка истекала кровью. Зверобой хотел пройти мимо. Много смертей видел он на своем веку. Но тощие косицы, измазанные в крови, беспомощная детская фигурка вызвали воспоминания о днях, проведенных пленником в индейской деревне на Миссисипи, о детских участливых руках, приносивших ему тайком пищу. Старик снял нательную рубаху, разорвал полосами, залепил глиной раны девочки. Очнувшись и увидев чужого, она хотела вырваться, но сил нехватило, она снова потеряла сознание. Охотник прожил у ключа два дня, а когда раненая немного окрепла, забрал ее с собой. Он принес девочку прямо в казарму, положил на свои нары, стоявшие рядом с углом Наплавкова, потом вскинул заросшее, скуластое лицо на притихших зверобоев. — Кто лаять будет? — спросил он, чуть сбочив седую в бобровой шапке голову. Но глаза глядели по-молодому — задорно и воинственно. Никто ничего не сказал. Старика знали по всему Северу, сам губернатор Канады подарил ему ружье. Единственный из русских побывал он на вершине св. Ильи, высочайшей горы Аляски, пешком перевалил водораздел до Гудзонова озера. Все причуды ему прощались. Уналашка жила на нарах тихо, как мышь. Днем, когда охотники уходили на берег, девочка выползала из своего закутка, приоткрывала дверь и долго сидела на пороге, удивленно разглядывая островки бухты, ломаную линию скал, поросшую нескончаемым лесом. Когда наступали ясные дни, она могла разглядеть вершины родных гор. Ярко белые, чистые, они проступали за лесной равниной, на краю неба, и казались девочке совсем близкими. Она пробиралась к очагу, трогала посуду, висевшую на крючьях, осторожно стучала пальцами и удивленно прислушивалась, как бренчит медь. Пугливая и настороженная маленькая индианка ни разу не сказала ни слова и только однажды, увидев женщин, проносивших мимо казармы дрова, возбужденно крикнула: «Кс!», затем, съежившись у окна, снова притихла. Старик приносил ей ягоды и рыбу, смущенно и ворчливо клал на нары. Что делать с девочкой, он не знал, советоваться с кем-нибудь не хотел. Бережно охранял покой найденыша, не позволяя никому даже приблизиться к ней. Как-то днем, когда в казарме был один Наплавков, зверобой кивнул на свои нары, спросил будто невзначай: — Попам достанется? Он сказал это притворно равнодушно, словно дальнейшая судьба девочки его не интересовала, но Наплавков понял, что старик сильно озабочен. Наплавков помолчал, переставил через порог хромую ногу. — Коли отдашь — достанется, — ответил он спокойно и, не торопясь, вышел. Приближаясь сейчас к жилью, гарпунщик услышал непривычный шум, доносившийся из старой казармы. Плотно закрытые ставнями окна не позволяли видеть, что делалось внутри. Но шум и крики были слышны сквозь плеск дождя. Распахнув дверь, Наплавков еще с порога увидел, что в бараке произошли серьезные события. Криков больше не было слышно. Все звероловы столпились вокруг очага, тяжелые плахи стола сдвинуты в сторону, ярко пылал на костре опрокинутый котелок с ромом. Перед очагом спиной к огню стоял Гедеон. Лохматые, спутанные волосы пламенели в отблесках костра. Монах что-то быстро и громко бормотал; огромная тень его падала на освещенную стену. На нарах виднелась скорчившаяся девочка и, заслоняя ее, старый охотник, спокойно и решительно опиравшийся на тяжелую боевую винтовку. Наплавков догадался, что столкновение произошло из-за маленькой индианки. Миссия давно хотела ее окрестить, но Гедеон находился на озере, Ананий был занят другими делами. Вернее, предусмотрительный поп не хотел ссориться со старожилами. Зверобой заявил Лещинскому, что монахов к приемышу он не подпустит. — Коли замают... — сказал старик и, не договорив, остро глянул на Лещинского из-под кустистых жестких бровей. Лещинский потер свой круглый, желтоватый лоб, подумал, затем словно решая что-то чрезвычайно трудное, ответил с торопливой доброжелательностью: — Повеление государя. Император расточает великую заботу о диких. Однако я немедля изложу духовным твою просьбу. Он ничего не сказал Ананию, наоборот, долго и почтительно выслушивал осторожные намеки архимандрита касательно дел Компании, прощаясь, подошел под благословенье. Нюхом чуял возможного сообщника. Но пока молчал... Наплавков кинул на лавку свою добычу, раздвинул толпу. Нужно было поскорее вмешаться, иначе Гедеон мог натворить беды. Он опоздал. Кряжистый, тугощекий Попов, с обветренным, багровым лицом, медленно поднялся с обрубка, на котором до сих пор сидел, шагнул к монаху. Приложившись к его кресту, охотник опустил крест на лавку, затем, почти без усилий, поднял Гедеона на уровень плеч. Прежде чем ошеломленные люди успели что-либо сказать, зверолов ногой пихнул дверь, качнулся и выбросил монаха на мокрый, гудевший от шторма каменистый берег форта. — Вольные мы... — сказал он угрюмо, поворачиваясь к затихшей толпе. ГЛАВА 9 1 Он шел третий день, а лес оставался все таким же глухим и сумрачным. Гнилье, бурелом, высоченные папоротники, ели, переплетенные лианами, многосотлетний кедр. А дальше — горы и водопады, темные и величественные ущелья без дна, без края... Павел остановился на уступе скалы. Красноватый гранит уходил далеко вниз и на бесконечной глубине каньона оборвался в черное, неподвижное озеро. Юноша слышал о нем от Кулика и Наташи, и теперь знал, куда пришел. Озеро находилось лигах в двадцати от берега, мимо него пролегала тропа на Чилькут. Чтобы выйти к Ново-Архангельску, нужно обогнуть этот мертвый водоем. Ни рыб, ни водорослей не водилось в озере, птицы не кружились над ним. Только ночью и рассветными зорями приходили сюда на водопой звери. Глубокое безмолвие окружало ущелье. Вечерний сумрак становился гуще, заволакивал лес, темнели и медленно стирались грани дальнего кряжа Скалистых гор. Павел спустился вниз, к озеру. Необходимо было найти ночлег, пока тьма окончательно не укрыла скалы, добыть огонь. Ночи в горах стояли холодные, от лесной сырости спасал только костер. После того как Чуукван увел Кулика и Наташу, откочевало все племя. Павел не думал о нападении индейцев и не таился. Покинул хижину в тот же день, взяв с собой лишь винтовку и немного пороху. Великодушие индейцев угнетало его. Он не хотел никому быть обязанным. Он шел третий день, не раздумывая о дороге, и только сегодня понял, что идет к форту. Темнело быстро. Исчезли очертания скал, леса, невидным стало озеро. Мерцала лишь в надвигавшемся мраке полоска воды у самого берега, отблескивал мокрый уступ каменного навеса. На краю этой выемки Павел соорудил костер, рядом накидал хвои. Он не взял из хижины даже звериной шкуры, необходимой для лесных ночевок. Хвоя заменила ему постель. Гибель «Ростислава» и крушение надежд, связанных с отчаянным рейсом, непонятный выстрел в спину, Наташа, ее отец, Баранов, события последних дней — все это, одно за другим, остро и мучительно всплывало в памяти. Павел старался не думать, отвлечься, подолгу останавливался среди диких, суровых скал, следил за неторопливым полетом кондора, слушал гром водопада, свергавшегося со страшной высоты. Воды, горы, леса окружали его и действовали умиротворяюще. Шорохи трав на высоких лугах, ветер, запах смолы и прели, нетревоженная тишина... Звери и птицы почти не попадались. Лишь изредка в сумеречной гущине мелькала колибри — крохотная лесная гостья. Яркий оранжевый зоб пламенел на солнце, как раскаленный уголь. Птица появлялась только теперь, в середине лета, затем она снова заснет в гнезде. Несколько раз Павел замечал возле разрытых муравьиных куч следы торбагана. Однажды дорогу ему пересек сохатый. Других зверей не встречалось, и, если бы не убитый в начале пути дикий козленок, пришлось бы туго. Уходя, Кулик оставил Павлу винтовку, рог пороху, мешочек пуль. Весь день, пробираясь по горам и зарослям, Павел не думал о еде и только теперь почувствовал голод. Однако ни в тощем мешке, висевшем у пояса, ни в карманах ничего не нашлось. Мясо козленка кончилось. Потерялся и тщательно хранимый, высушенный трут. Ночь оказалась теплой, можно было обойтись без костра. Но есть очень хотелось, и Павел решил засесть на звериной тропе, проложенной к водопою. Темно и глухо было в лесу. Влажные белесые клочья тумана скрыли деревья и камни. В сырой мгле изредка трещала ель, падал сорвавшийся где-то в горах обломок скалы, неясно гудел водопад. Павел ждал до самого утра, но ни один зверь не появился у озера. Словно все вымерло кругом. Лежа за упавшей огромной елью, Павел согрелся, подопревшая хвоя высохла под ним, стала податливой и мягкой, как мох. Постепенно утих голод, незаметно овладевала дремота. Юноша уснул. Проснулся он, когда еще было темно, туманно и сыро. Но за нависшими громадами скал уже угадывался сумеречный рассвет. Туман увлажнил хвою, жухлую листву между упавших лесин, темный береговой гранит. Медленно падали с отяжелевших веток редкие крупные капли, в скользкую топь превратилась тропа. Павел продрог, ныло простреленное плечо, еще сильнее хотелось есть. Он поднялся и, стряхнув с одежды росу, решил снова податься в горы. Может быть, там удастся поохотиться. Становилось светлее. Липкий туман все еще висел клочьями на ветвях, но в просветах между деревьями уже обозначилось озеро и скалы над ним, мерцал и дробился на камнях неумолкающий водопад. Было очень тихо, торжественно, как перед началом жизни. Вдруг далеко вверху озарилась вершина горы, фиолетово-розовая, чистая, одетая вечным снеговым покровом. И, словно приветствуя первый луч солнца, раздался мощный протяжный и нарастающий рев, будивший тайгу и горы. Это кричал сохатый. Павел встрепенулся, торопливо осмотрел винтовку. Зверь был близко. Он шел напрямки через заросли, разрывая лианы, ломая ветви огромными тупыми рогами, проваливаясь по колени в гнилье и раскисшую болотистую почву. Павел слышал, как трещал под гигантскими копытами валежник. Невдалеке, между расщелинами обомшелого камня, мелькнули волосатая морда, могучая грудь великана. Сохатый порывисто и сильно дышал, брызги пены покрывали широкую грудь. Он двигался, стремительно преодолевая препятствия и не чуя опасности, как раз к тому месту, где находился Павел. Юноша выстрелил. Зверь дрогнул, остановился, вскинув высоко рога, бросился вперед и неожиданно рухнул на правый бок. Качнулись кусты, обрывки лиан, хрустнула и повалилась молодая лиственница. Видно стало, как часто-часто двигались огромные, мохнатые ноги. Потом они выпрямились... Снимая шкуру, Павел наткнулся на след огнестрельной пули в шее лося. Пуля оказалась необычной. Большой круглый гранат, темный, как сгусток крови. Юноша знал, что некоторые племена собирали в горах драгоценные камни, используя их вместо свинца. Чаще всего этим занимался народ Конан — племя людоедов, обитавших по склонам Чилькутского перевала. Встречи с ними избегали даже индейцы.