Наташа быстро вскочила, хотела бежать навстречу, но передний индеец неожиданно поднял голову, и девушка узнала в нем молодого вождя, сына Сатлука. Лицо вождя было разрисовано черной траурной краской, глаза глубоко запали, скулы обтянулись. Брат его матери, воин Волчьего рода, был повешен Барановым на площади крепости в числе других заложников. Индейцы шли за Павлом. 3 Молчание длилось долго. В хижине стало темнее. Потух огонь, остывающие угли медленно покрывались пеплом. Только бледный отсвет небольшого огня освещал сидевших у очага индейцев, Павла, прислонившегося с края нар к грубой бревенчатой стене, сутулую спину Кулика, его седую голову. Никто не двигался и не говорил. Жестокость войн, сражений, кровавую хитрость лесной борьбы Кулик наблюдал уже не первый десяток лет, но не мог с этим примириться. Часто дряхлый Салтук отпускал врагов из уважения к справедливому другу. Несколько дней потом вождь молчал, хмурился, старался не глядеть на охотника, в его ясные, опутанные глубокими морщинами глаза. Но за белых Кулик не просил никогда. Он сам видел однажды, как моряки одного судна, окружив индейскую хижину, хладнокровно расстреливали в щели вооруженных луками поселян. Индейцы заткнули отверстия и решили отсидеться, чтобы ночью незаметно уйти. Тогда осаждающие приблизились к жилью, заложили четыре петарды и взорвали людей на воздух. Потом сожгли всю деревню... Чуукван — молодой вождь — отложил, наконец, свою тяжелую трубку, вырезанную из моржевого бивня. Он поднял темное, в полосатых разводах лицо. В сумраке он казался значительно старше. Тонкие крылья резко изогнутого носа вздрагивали. — Твои братья — белые люди, — начал индеец тихо и повернулся к старику. Голос его звучал торжественно. — Сколько раз камни одевались снегом, сколько раз вырастала трава... Мой отец мудр, в долинах предков в него вселилась душа Великого Ворона... Уходя в дальний путь, он указал мне самого справедливого. Ты ушел от нас, но ты остался с нами, потому что белые люди стали тебе чужими... Э, худо! — сказал он неожиданно горячо, совсем по-мальчишески и сразу же оглянулся на своего пожилого спутника. — Разве не заняли они места, где жили отцы наших отцов... — продолжал он уже спокойнее. — Весь берег и лес и речки, где добывали зверя и рыбу, где горели костры, и от множества огней становились невидными звезды... Кулик молчал. Упираясь локтями в колени, опустив на ладони заросший щетиной подбородок, он неподвижно сидел у порога, словно что-то обдумывал. Много раз слышал он слова стариков и воинов, полные горечи, гнева и сожаления. Горечь будоражила и его сердце, и все же пришлые люди не были ему чужими. Как часто бывало пробирался он ночью к русским селениям, слушал издали родную речь, знакомые песни. А потом торопливо уходил. — Чуукван, — сказал он, спустя долгие минуты молчания, — племя твоих воинов видело меня с ружьем, когда твой отец не знал еще твоей матери. Я держал тебя на руках, когда бостонцы подожгли селение, и из этого ружья ты выстрелил в первый раз... Я стар, мои кости скоро высушит ветер, однако пусть и ты назовешь меня справедливым. Я не видел воина, который забыл бы землю своих предков... Кулик медленно встал, взял стоявшее в углу ружье, прицепил к поясу рог с порохом. Разбуженный бурундучок взбежал по рукаву на плечо, припал к тощей стариковской шее, словно искал защиты. Охотник бережно снял зверька, посадил на нары, поднял шапку. — Молодой воин лежал на моих нарах, когда индейские воины погибли в крепости. И он мой гость. Никто не скажет, что я нарушил закон лесов... Он останется здесь. Кулик сказал это уверенно и твердо, и никто из сидевших в избе не осмелился возразить. Чуукван склонил голову. Он подчинился решению старика. Тогда охотник позвал девушку и в последний раз обернулся к Павлу. — Тут думал дожить свой век... — произнес он глухо. — Нету вольной земли. Прощай! Он посмотрел на угол, где висела икона, на очаг, на все свое жилье. Затем, не промолвив больше ни слова, вышел из хижины. Индейцы и Наташа последовали за ним. Девушка оглянулась. Глубокое недоумение и печаль были в ее синих, потемневших глазах. Через незакрытую дверь долго виднелась цепочка людей, уходивших в горы. Наташа шла позади. В мужском костюме, с косами, опущенными за ворот сорочки, она казалась русоголовым мальчиком. А Павел сидел попрежнему в углу избы. Известие о казни потрясло его, он не думал о том, что ему грозила смерть. Великодушие воинов прошло мимо сознания. ГЛАВА 5 1 Сорок байдарок с алеутами и двадцать промышленных байдар направил Баранов на промысел морского бобра. Полное безветрие можно было ждать только через месяц, но Ананий привез приказы из самого Санкт-Петербурга. Компания требовала доходов. Кругосветное плавание Лисянского обошлось дорого, акции пали в цене на два пункта. В крепости остались только больные и с десяток караульщиков, еще не совсем окрепших после цынги. Строительство школы и мельницы, сооружаемых на островке рядом с кекуром, было приостановлено, на редуте св. Духа оставлен небольшой гарнизон. Баранов хмурился и молчал, лишь коротко и отрывисто давал распоряжения Лещинскому. А потом, оставаясь один, много раз перечитывал приказы, до глубокой ночи шагал по комнате. От Резанова не было никаких вестей, а только он один понимал, что не до промыслов было сейчас молодому заселению, не до прибытков Компании. Опасность голода была временно устранена. Нужно было использовать теплые дни для строительства форта и корабля, снарядить шхуну в Охотск. Однако требования Компании были определенны. Повелевая, Баранов привык подчиняться, твердо и непоколебимо соблюдать дисциплину. Распоряжение правителя звероловы приняли угрюмо. Изнуренные бескормицей, обессилевшие от недавней болезни люди не торопились выходить в неспокойное море. При самом малом шторме промысел становился тяжелым и большей частью напрасным, раненый зверь уходил незамеченным. Одни алеуты собрались охотно — надоело сидеть на берегу. Утро выдалось ветреное, вершина горы Эчком не была закутана облаками. — Может, и пофартит, — сдвинув шапку на лоб, всматривался в горную цепь Лука. — Ежели маковка чистая, дождя не пойдет. Примета верная. Наплавков, назначенный Барановым старшим партовщиком, что-то буркнул в ответ и, хромая, двинулся к лодкам. Часа через полтора все байдары колыхались на воде. Люди слушали напутственный молебен. Служил Ананий. Гедеон остался на озерном редуте. Священник начал торжественно, однако холодный ветер заставил его ускорить молебствие. Крики чаек заглушали голос. Придерживая камилавку, Ананий сердито махал кадильницей, словно отгоняя любопытных птиц, низко пролетавших над аналоем. Охотники нетерпеливо переминались с ноги на ногу, Нанкок возился с трубкой. Наконец, Баранов, все время вглядывавшийся в морскую даль, перекрестился, подошел к опешившему священнослужителю, взял с аналоя крест, приложился, затем обмакнул кропило в ведерко с недоосвященной водой, помочил себе темя. — Кончай, отец! — сказал он негромко и неторопливо отошел в сторону. Ананий вспыхнул, рыжая борода его затряслась, но к нему уже спешил Лука, услужливо подхвативший ведро, потянулись обрадованные окончанием молебствия звероловы. Лодки отчалили. Обозленный Ананий с берега хлестал по воздуху кропилом, освящая путь ловцам. Серебряная риза вскидывалась, ветер относил брызги воды назад, ему же в лицо, но архимандрит кропил до тех пор, пока не вычерпал все ведерко. Потом, не глянув на правителя, поспешно ушел в крепость. Наплавков еще с вечера разделил свой отряд на несколько партий, по пятнадцати байдарок в каждой. Часть алеутов, во главе с Нанкоком, пошла на север, где прежде находились бобровые лежбища, остальных он повел к каменистой гряде островов, чтобы оттуда начать охоту. Вокруг Ситхи морских бобров давно уже не было. Осторожные животные держались подальше от населенных мест и только в жестокие ветры выходили на берег, выбирая недоступные для человека острова. С каждым годом морских бобров и котиков становилось меньше. Англичане и русские, индейцы и алеуты истребляли их, не заботясь о будущем, драгоценный зверь уходил все дальше, на пустынные острова. Нужно было потратить много дней, чтобы найти новые лежбища. Зверь выходил на берег только за водорослями и морской капустой, остальное время проводил на воде. Даже спал, лежа вверх брюхом. Густая, длинная шерсть легко держала массивное тело. Матки таскали детенышей на себе, придерживая щенка передними лапами. Еще ни разу не выходили охотники так рано на промысел. Море было бурное, темное. Ветер пронизывал мокрую одежду гребцов, коченели руки, не выпускавшие весел. Байдар алеутов уже не было видно. Лука сидел впереди Наплавкова, с отчаянием греб тяжелым веслом. Наплавков правил. Глаза его были прищурены, по осунувшемуся скуластому лицу, по отросшей бороде стекала вода. — Василей... Иванович... — Лука вдруг выпустил весло, в изнеможении слез на дно байдарки. — Кончаюсь... Но весло заднего гребца больно стукнуло его по затылку. Лука вскочил, снова занял свое место. Никто не произнес ни слова. Наплавков словно ничего не видел. 2 Только после полудня на сером фоне неба обозначилась невысокая скалистая гряда. Это были безымянные острова, вокруг которых на мелководьи еще в прошлом году водились бобры. За прикрытием близкой земли море стало спокойнее, уменьшился ветер. После небольшой передышки Наплавков дал знак развернуться, вытянуть лодки в одну линию. Предстоящая охота захватила даже самых измученных. На байдарках откачивали воду, готовили метательные стрелы. Ружей на бобра не брали, звук выстрела разгонял животных. Гребли осторожно, внимательно и зорко вглядываясь, не покажется ли где звериная морда. Прошло с полчаса. Вдруг Наплавков увидел на одной из лодок поднятое весло. Сигнал означал, что приметили зверя. Соседние лодки поспешно образовали круг. Гарпунщик хотел тоже повернуть, но возле самого борта показалась круглая голова бобра с большими коричневыми глазами, плоская, почти человеческая грудь. Увидев людей, зверь испуганно фыркнул и скрылся. Лука не успел даже метнуть свой дротик. Люди напряженно ждали. Животное не могло долго оставаться в воде. Наконец, голова зверя показалась. На этот раз Лука не опоздал. Тщедушный и ленивый на берегу и в работе, во время охоты он преображался. Вытянув шею, согнув откинутую назад правую руку, он зорко следил за непрекращавшейся зыбью. В этот момент никто не вздумал бы над ним потешаться. Дротик попал в зверя. Бобер мотнул головой, рванулся и быстро нырнул. — Шали, — солидно сказал Лука и, не торопясь, удерживая равновесие, взял вторую острогу. Налегая на весло, весь мокрый и возбужденный, Наплавков повернул лодку. Байдары смыкали круг. Раненый бобер тащил за собой дротик, указывающий направление. Однако дротик то и дело исчезал среди зелено-черных волн. Потом совсем скрылся. Сколько ни следили охотники, кружились по всем направлениям, бобер ушел. Не лучше было и у остальных партий. До вечера убили всего двух маток. ...Наплавков сидел возле костра. Больная нога, протянутая к огню, нестерпимо ныла. Рядом с ним, скорчившись, примостился Лука. Вокруг других костров, сложенных из трухлявого плавника и морской травы, лежали звероловы. Было сыро и холодно. Ветер задувал и гасил огонь. Моросил косой дождь. Бесконечно, как тяжелый непробудный сон, тянулась ночь. Наплавков долго не мог заснуть, передумал о многом. Незаконный сын петербургского лекаря, он был отослан учиться отцовскому ремеслу в Париж, скитался, был ранен при взятии Бастилии, открыто восхвалял республиканскую власть. Вернувшись на родину, был сослан и пять лет провел в Сибири, постарел, одичал, но мечтаний своих не забыл. За попытку взбунтовать гарнизон Наплавков два года просидел в одиночке Иркутской крепости и в двадцать восемь лет выглядел стариком. Он изменился, стал молчалив, замкнут. В Охотске след его потерялся, как, впрочем, многих других, бежавших в тайгу, завербованных на Аляску. Наслушавшись посулов вербовщиков, Наплавков снова начал мечтать. Он думал теперь о воинственных смелых индейцах, о вольной стране, о необозримых лесах, в которых можно жить, как хочется. Так очутился он на американских островах. На Ситхе Наплавков понял, что мечты его — призрак. Баранов был не просто купцом и честолюбивым искателем славы, но умным правителем, бескорыстным и дальновидным государственным деятелем. С двумя-тремя сотнями людей Баранов управлял огромным краем, расширял торговлю, держал в повиновении многочисленные племена, помогал им, снабжал товарами, строил корабли и школы, отбивал нападения врагов, сам наносил удары. И Наплавков смирился. Только в редкие минуты, когда смеялся, смех его был попрежнему детским. На Ситхе он продолжал служить гарпунщиком, оставаясь для всех простым, немного угрюмым китобоем. Лишь однажды Лещинский случайно подслушал, как он бормотал что-то по-французски, да зверобои приметили, что в стычках с индейцами Наплавков никогда не принимал участия. ...Шторм продолжался несколько суток. Охоту пришлось прекратить. Как только ветер стих, Наплавков распорядился починить байдары и взял курс на Ситху. За все время лова добыли только четырнадцать бобровых шкур. Нанкоку повезло немногим больше. Его партия промыслила двадцать взрослых бобров и двух медведков-детенышей. Неудачный промысел ухудшил и без того трудное положение форта. Баранов сам распределял людей по работам, но люди трудились только в присутствии правителя. Стоило ему уйти, они ложились на землю и ни один надсмотрщик не мог заставить их взяться за топор или лопату. Алеуты не выезжали на лов, свежая рыба в крепость не поступала. Пришлось вскрыть ямы. Нанкок притворился больным и вдруг перестал понимать по-русски. — Забыла, Александра Андреевич, — сказал он сокрушенно и заморгал веками. — Рыбка память скушала. Правитель побагровел, но сдержался. Наказать он всегда успеет. Глядя на князька немигающими глазами, он отогнул полу кафтана, вынул из кармана медаль, отобранную у Нанкока, показал ему, затем снова спрятал и молча вышел из палатки. Князек понял. Утром десятка полтора алеутов выехали ловить палтуса. Остальных даже Нанкоку не удалось уговорить. Магазины колонии пустовали, — ни водки, ни табаку все равно нельзя было приобрести.