— Свиделись, Петрович? — сказал он, усмехнувшись, и протянул руку. Против обыкновения штурман ничего не ответил, притронулся короткими пальцами к руке Баранова, крикнул что-то матросу, возившемуся у вантов. Штурман еще с мостика разглядел, как постарел и осунулся правитель, заметил и то, как жадно обшарил Баранов глазами палубу, открытый люк пустого трюма, и, хмурясь, отвернулся. Правитель понял, что корабль не привез ничего. В это время, опираясь на тонкий камышевый посох, благословляя тщательно сложенными пальцами, приблизился к нему рыжий щуплый монах в синей бархатной камилавке. Это был новый архимандрит Ананий, присланный главным правлением для закрепления слова божьего и как представитель высшей духовной власти в далеких российских владениях. — Во имя отца и сына и святого духа... — Тонкий, дребезжащий голос был неприятен. — Господин правитель здешних мест? — Архимандрит привычно протянул, ладонью вниз, веснущатую руку. Баранов руки не поцеловал. Он внимательно разглядел монаха, затем сухо и коротко сказал: — Быстр больно, пустынножитель! — Соли б лучше прислали, — заявил он потом штурману с горечью. Не прощаясь, ушел. Туман рассеялся. Ясно видны были берег, голый камень-кекур с палисадом крепости, вяло повисший трехцветный флаг, толпа нетерпеливо ждущих людей. ГЛАВА 4 1 Шумел дождь. Временами он стихал, и тогда тяжелые редкие капли отчетливо ударяли по деревянному настилу крыши. А потом снова возникал монотонный шелест дождевых струй. Только что кто-то был здесь. Павел ясно чувствовал тихое, сдерживаемое дыхание, легкое прикосновение руки. Он открыл глаза. В полумраке различил бледное пятно окна, неровный отсвет камелька на бревенчатой стене, — то, что видел не раз, когда возвращалось сознание. Сейчас пятно не исчезало. Отчетливо был слышен шум дождя. Треснула в очаге смолистая ветка. Павел понял, что лежит в хижине, нет ни корсара, ни корабля, ни гудящей каменистой гряды, ни последних усилий перед неизбежной гибелью... Он попытался подняться, но боль в правом плече вынудила его опуститься на место. Оранжевые круги поплыли перед глазами. Полосатый зверек, примостившийся на теплой шкуре, испуганно прыгнул с нар, завертел мордочкой. Когда Павел очнулся вторично, дождь прошел. Дверь хижины была распахнута, виднелись мокрые ветки хвои, кусочек посветлевшего неба. В хижине было попрежнему пусто. Павел разглядел темную икону, грубый, накрытый плетенкой из травяных корней стол, глиняный кувшин и кружку. Возле двери протянута кожаная занавеска, отгораживающая угол. Завеса шевельнулась, и Павел снова почувствовал, что он не один. Из-за перегородки показалась девушка с темнорусыми косами. Несколько секунд девушка наблюдала, затем вышла из своего угла. В ровдужных штанах, такой же рубашке, небольшая, легкая, она приблизилась к Павлу, с облегчением вздохнула. — Ожил! — сказала она и вдруг сконфуженно замолчала, откинула косы назад. Павел разглядывал ее пристальным, удивленным взглядом. Девушка отступила, затем повернулась и выбежала из хижины. Спустя несколько минут вошел Кулик. Вытирая на ходу пучком травы мокрые пальцы, — ставил на ключе запруду, — старый охотник торопливо подошел к нарам. Павел снова попытался подняться. На этот раз боль не возобновилась. Облокотившись на левую руку, он сделал еще одно усилие и сел. Оглядев Кулика, жилье, дверь, он спросил: — Кто вы такой, сударь? Охотник медленно и скупо улыбнулся, разогнул спину. Длинный и тощий, в старой кожаной рубашке, обнажавшей морщинистую шею, стоял он перед Павлом, добродушно смотрел на его взволнованное лицо. — Живу, — сказал он просто. Больше в этот день Павлу говорить не пришлось. Девушка не появлялась, а старик бережно, но настойчиво опять уложил его на шкуры, покормил мясной похлебкой из ложки, как тяжело больного. На вопросы не отвечал. Павел вскоре уснул, впервые за много дней, крепким сном выздоравливающего. Проснулся он от терпкого запаха хвои. Запах этот напоминал детство, благоухающий кедр в диких каньонах Скалистых гор, весну, первые ароматы трав. Павел улыбнулся, повернул голову. Нежные иглы душмянки встретили его лицо, упали капли росы. От неожиданности он зажмурился, потом сразу открыл глаза. На полу и на нарах лежали кедровые ветки. Полосы света, пробиваясь сквозь дверные щели и узкое окно, падали на уже знакомое Павлу лицо девушки. Не поднимая головы, она что-то прилежно шила. На ней был тот же наряд, что и вчера, только вместо штанов недлинная юбка из толстой бумажной ткани и белые, без всяких украшений мокассины. На худом, почти детском плече лежали обе косы. Увидев, что больной не спит и внимательно наблюдает за ней, Наташа вспыхнула, отчего серые глаза стали синими. Торопливо схватив иголку, она потянула к себе отложенную работу, и Павел заметил, что это его кафтан. Девушка чинила пробитую выстрелом одежду. Павел поднялся и сел. Сегодня он чувствовал себя совсем здоровым. — Дай мне кафтан, — сказал он. — И скажи, кто ты такая. Наташа вздрогнула, но уже не покраснела, отодвинула одежду, спокойно и дружелюбно посмотрела Павлу в глаза. — Ты русский? — спросила она вместо ответа. И когда Павел кивнул головой, задумалась, притихла, подергала кончик косы. — Я тоже русская, — сказала она негромко. — Поведай мне про них. Кулик вернулся, когда Павел рассказывал о Санкт-Петербурге. Здоровой рукой недавний шкипер чертил в воздухе здания, мосты, упоминал непонятные слова. Он увлекся и даже прочитал стихи. Черные отросшие волосы падали на его брови, блестели глаза, на бледно-смуглом лице проступил румянец. Наморщив чистый открытый лоб, Наташа слушала внимательно, но без особенного интереса. Все это было чужим и далеким и даже не походило на сказку. Только когда Павел рассказал о Ситхе, о море, о строительстве форта, девушка заинтересовалась всерьез. Оказывается, русские были здесь, такие же русские, как отец, как она, много их. Они жили совсем близко. Но почему отец никогда не говорил о них? Тряхнув головой, откинув назад туго заплетенные прохладные косы, она удивленно повернулась к отцу. Охотник сидел на пороге, с беспокойством слушал рассказ Павла. О новой русской крепости он ничего не знал. Думал, что сородичи покинули этот берег навсегда... Теперь он понял, почему на Чилькуте его встретили холодно и не оставили ночевать. Баранов... Он вздрогнул, услышав знакомое имя. Кулик поднялся, вышел из хижины. Павел ничего не заметил. Он устал от своего рассказа и, откинувшись на подушку, закрыл глаза. Снова он переживал события последних месяцев, страшную гибель корабля, людей... Наташа его не тревожила. Не обращалась и к отцу. Девушка видела, как помрачнел старик, все дни проводил в горах. Временами казалось, что этот юноша ему неприятен. А потом отец вдруг приносил крупного барана, жарил тонкие, сочные ломтики мяса, кормил ими больного, не отходил от него целый день. Девушка недоумевала. 2 Павел выздоравливал. Пуля прошла навылет, плечо заживало. Уже можно было двигать рукой. Остались только слабость от потери крови и резкий надрывистый кашель. О нападении корсара Павел ничего не рассказывал, но в первый же день по выходе из хижины проковылял, опираясь на тонкую жердину, к берегу, пытался найти остатки «Ростислава». Последний шторм размотал обломки корабля, на рифах и в бухте было пусто. Много времени просидел Павел на камне, затем с трудом поднялся, побрел назад. Возвращаясь, он наткнулся на обрывок паруса, зацепившийся за ель. Это было все, что осталось от дряхлого суденышка. Павел был молод. Сердце его еще не зачерствело от беспрестанной борьбы, от жестоких разочарований. Он побледнел, увидев кусок парусины. Приступ кашля и слабость заставили опуститься на землю. Так он сидел до тех пор, пока напуганная его исчезновением Наташа не нашла его и не привела в хижину. Теперь Павел уже не стремился на берег. Следил, как строит Кулик разрушенную паводком бобровую плотину на ключе, с любопытством наблюдал за старым хвостатым бобром, появлявшимся сразу после ухода охотника. Речной зверь старательно заделывал ветками и илом пропущенные стариком щели. Тайга оживала. Звонче плескался каменистый ручей, лопались почки, мягкой зеленью расцветились голые лиственницы, наливался мох. Гулко ревел сохатый, перекликались на недоступных вершинах бараны, пролетая, кричали гуси. Далеко были видны прозрачные, тонкие столбы дыма, поднимавшиеся над лесом. Там находились индейские селения. Часто Кулик уходил на охоту, Наташа и Павел оставались одни. Девушка вставала первая, тихая, как мышь, одевалась у себя за занавеской. Иной раз занавеска была неплотно сдвинута и в просвете мелькали заплетаемые в косу волосы, узкая обнаженная спина. Павел краснел и, отвернувшись, кашлял громче обычного. Однажды, напуганная сильным приступом кашля, не кончив одеваться, босая, в одной короткой старенькой юбке, Наташа торопливо подбежала к нарам, склонилась над Павлом. Прядь волос упала ему на грудь. Девушка постояла, прислушалась и, озабоченная, вернулась за перегородку. А Павел долго лежал с опущенными веками. Запах волос, теплота дыхания, нежные узкие плечи мерещились ему целый день. Наташа привыкала к чужому. Реже уходила в лес, на берег залива. Сперва боялась оставить больного, позже неожиданно нашлось в хижине множество дел. Она убирала жилье ветками и березовой корой, плела из гибких корней прочную, удобную посуду. Сшила из птичьих шкурок Павлу рубашку. — Пойдешь скоро, — заявляла она деловито. — Не будешь зябнуть. Девушка говорила об уходе просто и спокойно, но легкая морщинка печали пересекала лоб. Тихая жизнь в лесной избушке, необычайный покой, теплые дни действовали умиротворяюще на Павла. Хотелось ни о чем не думать, сидеть на обомшелом граните, смотреть на высокие облака, на далекие снеговые вершины, слушать плеск водопада в расщелине скалы, треск сучьев под ногами пробиравшегося к водопою зверя и особенный звук шагов Наташи. Когда случались дождливые дни, Наташа рассказывала индейские сказки о первой жизни на земле. Втроем они сидели возле огня, старик чистил ружье, Павел, закрыв глаза, о чем-то думал. ...«Сестра Китх-Угин-Си, наскучив терпеть обиды от брата, решилась бежать. Ушла далеко на морской берег. Из коры вековечной ели построила себе жилье...» — Наташа говорила негромко, певуче, чуть упирая на букву «о». Она сидела на полу возле очага, палкой мешала угли. Свет от горевших веток падал на ее худощавое лицо, маленькие шевелившиеся губы. — «...В ясный день вышла она на берег, увидела играющих в море китов и, не ведая, кто таковые, начала кричать им, чтоб подошли ближе и дали ей корму, потому что терпит голод. Киты ничего не сказали, скрылись в морской глубине. Только когда стало темно и луна вылезла над самым высоким деревом, пришел к женщине сильный и большой человек, воин. „Пошто одна сидишь здесь и пошто терпишь голод?“ Сестра Китх-Угин-Си заплакала, а потом поведала, что брат истребил ее детей, чтобы не размножались люди, и она убежала из его жилья. Пришедший слушал ее хорошенько, а после велел принести маленький круглый камешек, который положил на огонь, и, раскалив, дал ей съесть. Когда она проглотила, воин сказал, что теперь она родит сына, коего никто не убьет, и сам скрылся...» Девушка добросовестно передавала легенду, не торопясь и не сбиваясь. Видно было, что не раз повторяла ее и что она ей нравится. Павел совсем окреп. Рана затянулась, правой рукой он уже мог держать ружье и кашлять стал меньше. С выздоровлением вернулось и беспокойство. Все чаще Павел думал о крепости, о Баранове, об оставленных там людях. Казалось, прошло много лет с тех пор, как он покинул крепость. Он теперь часто уходил из хижины, возвращался поздно вечером. Наташа видела, как он бродил по берегу моря вперед-назад, пробуя свои силы. Когда же он вырезал крепкую палку, обжег ее конец в огне, девушка поняла, что Павел уйдет. Она притихла. Больше не убирала хижины, не рассказывала сказок. Сразу, с утра, покидала жилье, забиралась в гущину леса, навещала свои излюбленные места, но они теперь не радовали. Какое-то недоумение было в ее взгляде, словно она чего-то ждала. Кулик ушел в горы, в сторону индейских селений, чтобы забрать оставленное там в прошлом году новое ружье. Он хотел дать его на дорогу Павлу. Наташа теперь редко оставалась с Павлом. Нетерпеливо, как никогда прежде, ждала возвращения отца. Иной раз ей казалось, что Павел уже ушел, она торопилась домой, а потом, услышав еще издали негромкий кашель, опять сворачивала в лес. Сидела на мху, наморщив задумчиво лоб, подняв невысокие, мягкие брови. В один из таких дней девушка увидела возвращающегося охотника. Старик шел понуро и медленно, держа на плече ружье, а сзади, закутавшись в одеяла, шагали два индейских воина. Над головной повязкой переднего торчало отблескивавшее воронье перо.