“Карл-Юхан всегда был таким трепетным”. Олень. “Я не виноват. Я не виноват!” Летняя машина. “Мальчик мой…” Пожар. “Я совершил ужасный поступок…” Анна стала перечитывать письмо, стараясь, чтобы руки не дрожали. Ты знаешь, дорогая Элисабет, что я родился иным. Ты была единственной, кто меня понимал. Тебе я мог доверить все — свои слабости, свои недостатки. И благодаря тебе я встретил любовь — любовь, на которую не надеялся. Как и ты, я любил Карла-Юхана всем сердцем. Ты могла бы возненавидеть меня. Но ты снова показала, что понимаешь меня. Я бесконечно благодарен тебе за это. Мы все были родителями Симону. Когда ему было тринадцать лет, он спросил нас напрямую — помнишь? Карл-Юхан объяснил ему, что мы все трое любим друг друга, но по-разному. Сказал, чтобы Симон никому об этом не рассказывал, потому что не все смогут понять. Но Симон понял. Он был удивительный мальчик. Летом 1990 года я понял, что что-то не так. Карл-Юхан перестал читать, но я не сразу понял, что у него проблемы со зрением. Когда я заговорил с ним напрямую, он разозлился, стал все отрицать и запретил мне говорить тебе об этом. Карл-Юхан, всегда такой любящий, стал нетерпимым и замкнутым. Запирался у себя в ателье и выходил, только чтобы прокатиться в летней машине. Гонял по узким дорогам. Мучил машину, рисковал, как будто хотел, чтобы с ним что-нибудь случилось. Однажды осенней ночью он в панике постучал в мою дверь. Сказал, что переехал оленя возле каменоломни, что олень, может быть, еще жив. Попросил съездить туда и посмотреть. Я понял все, как только увидел искореженный велосипед, попавший под колеса Карлу-Юхану. Я сидел под дождем, держа голову Симона на коленях, и гладил его по щеке. Говорил, как сильно я его любил, как все мы его любили. А потом я сделал то, что нужно было сделать. Я отнес Симона на каменоломню и опустил в воду. За всю жизнь у меня не было дела, которое далось бы мне так тяжело. Но я сделал это, из любви. Из любви к Карлу-Юхану, Симону и тебе. Из любви к тому, что у нас было и что мы потеряли. Потом я отвез Карла-Юхана домой и уложил спать. Заверил его, что это был олень и что он не мучился. Летнюю машину я спрятал в гараж, но быстро понял, что отремонтировать ее так, чтобы ни у кого не возникло подозрений, не удастся. На следующую ночь я сжег гараж, машину и студию. Но любимую гитару Симона и магнитофон с его прекрасным голосом я сохранил. И его велосипед. Не смог заставить себя избавиться от велосипеда. Я просто человек. Человек, который оказался готовым на все ради любви. Я надеялся, что моя тайна никогда не причинит тебе боли. Но, увидев Анну Веспер, понял: такой момент наступит. Это, моя дорогая Элисабет, мое признание. Мое осеннее преступление. Глава 64 Осень 2017 года Второй раз за вечер Анна стояла в дверях палаты Элисабет. Мило, сидевший у ее ног, тоже смотрел на трех собравшихся. Лиза вернулась и теперь сидела на краю кровати; Элисабет листала альбом, который привезла ей Анна. — Смотри, вот здесь твоему папе только что подарили его первую гитару, — говорила она своей внучке. — Видишь, какой он счастливый? Карл-Юхан купил ее в Копенгагене. Брур, ты ведь тоже там был? Клейн, стоявший в изножье, кивнул, улыбнулся, и Анна на миг увидела красивого молодого человека с портрета. — Спасибо, что привезли альбом! — Голос у Элисабет был ласковый, а выражение лица смягчилось. — Вы захватили таблетки Брура? — Конечно. — Анна повернулась к Клейну. — Я их положила вам в карман плаща, вместе с ключами. — Спасибо, — пробормотал он. Улыбка на его лице застыла. Элисабет продолжала листать альбом, показывая восторженной Лизе все новые фотографии. Но Клейн смотрел вполглаза. Он, кажется, наблюдал за Анной, ожидая, что она сделает или скажет. — Не выразить словами, как мы с Бруром вам благодарны, — сказала Элисабет. Анна кивнула, не зная, что ответить. Под прожигающим насквозь взглядом Клейна сохранять спокойное выражение было трудно. — Я спрошу кое-что, прежде чем вы уйдете? — Элисабет выпрямилась в кровати. — Конечно, спрашивайте. — Каменоломня. — Да? — Анна стала ждать продолжения, чувствуя на себе пристальный взгляд Клейна. — Анна, как по-вашему, что все-таки произошло той ночью? В глубине души Анна ждала этого вопроса. Не так давно она пообещала Элисабет Видье узнать правду о смерти Симона. Ну вот она ее и узнала, до мельчайших, самых жутких трагических подробностей. Какую часть этой правды она должна рассказать? Анна покосилась на Клейна. Двадцать семь лет назад он принял решение, последствий которого не мог предвидеть. Что было бы, скажи он тогда правду? Симон мертв, его товарищи продолжают мучиться тем, что они сделали с ним. Может быть, даже сильнее. В конце концов, они и правда виноваты в том, что Симон покинул каменоломню и, взвинченный, злой и униженный, сел на велосипед и уехал в дождь и темноту. Да, Элисабет Видье почти тридцать лет мучилась, но действительно ли она предпочла бы знать правду? А отцу Симона, который и помыслить не мог о том, чтобы убить животное, пришлось бы осознать, что он убил родного сына. Может, Карл-Юхан о чем-то догадывался? Не потому ли тело Симона на фреске то лежало в воде, то не лежало, в зависимости от того, как смотришь? В зависимости от того, что хочешь видеть? С чисто юридической точки зрения, срок давности по делу давно истек. Никто не ответит за содеянное. Во всяком случае — не в суде. Как ни верти, смерть Симона Видье — трагедия, которая всегда будет преследовать поселок, особенно когда вскроются самые чудовищные детали. Об этом и шла речь в письме Клейна. В письме, которое, наверное, на самом деле было речью. Ее подозрения укрепились, когда Клейн вытянулся, облизал губы и кашлянул. Ни Лиза, ни Элисабет пока ничего не заметили. Эхо вопроса, заданного Элисабет, еще не отзвучало. Клейн открыл рот и перевел дух. Каменное выражение уступило место безмерной печали. Губы сложились в первый слог признания. — Несчастный случай, — громко сказала Анна, не спуская глаз со старика. — Все указывает на то, что смерть Симона была трагической случайностью. Элисабет Видье медленно, горестно кивнула, взглянула на Лизу и перевернула страницу альбома. Их голоса слились в неразборчивый шепот. Анна и Клейн так и смотрели друг на друга. Сначала старик казался растерянным, почти потрясенным. Затем он мало-помалу совладал с собой, напрягая одну мышцу за другой, и вот перед Анной снова стоял господин Каменное Лицо. Потом Клейн подошел к изголовью кровати и с осторожностью положил руку сначала на плечо Элисабет, потом — Лизе. Уже уходя, Анна заметила, что Клейн смотрит в ее сторону. Губы коротко шевельнулись. Слово не прозвучало, но Анна знала, что произнесли губы. Спасибо. Анна медленно ковыляла по коридору. Мило хромал рядом. — Мы с тобой не в лучшей форме, да? В ответ Мило почти комически вывалил язык и склонил набок голову с заклеенным ухом, словно говоря, что уж он-то выглядит получше, чем она. — Глупый ты пес, — проворчала Анна. — Пошли к Агнес. Дождь и ветер швыряли в окна последние осенние листья. Бритвенные лезвия кончились. Осталась только ломкая бурая бумага, что шелестит по стеклу, а потом исчезает. Последний осенний танец, как сказал бы Хокан. Как ей его не хватает. И всегда будет не хватать. И все же Анна вдруг почувствовала себя беззаботной. Как будто осенний ветер вместе с последними листьями унес из души тяжесть, и на ее место пришло облегчение. “Все будет хорошо”, — пробормотала Анна себе под нос, открывая дверь в палату Агнес. Лицо дочери просияло. Все будет хорошо. * * * notes