– А ты знаешь, в кого тебя должны были вселить? – спросила я. – Нет. Какая разница? Но заклинатель взял с меня клятву, что я не расскажу ни одному духу или заклинателю ни об Ордене, ни о том, что случилось на поляне. Как я понимаю, тот рёхх занял мое место тайно для остальной организации… Орден думает, что в каком-то человеке нахожусь я, а на самом деле там сидит характерный. Какой стыд! – горько вздохнул пурлушэм. – Его дурной вкус наверняка приписывают мне, это же так позорно! – Почему же ты говоришь с нами, если с тебя взяли клятву? – я прищурилась. – Вы же не рёххи, – пожал плечами пуршу. – Ты смертная, а Тилвас уже не рёхх и не заклинатель – он нечто иное, он ferkhen моего господина. Хорошо быть уникальным, не правда ли?.. Из-за этого формально я не нарушаю клятву, иначе бы из моего рта уже сыпались мотыльки, а ладони проросли кудрявым горошком. А вот оришейве я не мог ничего рассказать, поэтому его пауки и привели меня к вам. Мы еще немного порасспрашивали павлина о случившемся, надеясь поймать хоть какие-то зацепки, но у него больше не было полезной информации. Он не смог ничего добавить про рёхха, а лицо заклинателя не запомнил. Вообще. Дурацкая павлинья логика сосредотачивалась только на одежде, но стандартный алый халат и остромысые туфли заклинателя отнюдь не являлись особой приметой в такой стране, как Шэрхенмиста. Тем не менее даже нынешней информации с лихвой хватало для нового шага. Отпустив павлина восвояси, мы, приободренные, пошли обратно в городок. – Кажется, теперь наш путь снова лежит в Пик Грёз, к сэру Айтешу, – кивнул Тилвас. – Надо спросить у старика, в кого должны были подселить павлина, и так мы получим имя врага. – А письмом узнать не получится? – я нахмурилась. – Пф. Конечно нет. Более того, мне придется все-таки попросить о помощи Галасу Дарети. Я никогда не был в штабе Ордена в Пике Грёз и понятия не имею, как его найти. А она помнит со времен своего неудачного рекрутинга, ее как раз там принимали. – В столице за нами наверняка снова охотятся, раз Алое братство получило свою оплату в обмен на жизнь братьев и сестер Полуночи… – пробормотала я. – Тилвас, мне кажется, наши головы жаждет заполучить кто-то из политиков высшего эшелона. У врага столько каналов влияния, и этот павлин как символ власти, и выход на Орден… – Да, – кивнул Талвани. – Я тоже думаю, что враг сидит где-то на самом верху. Он пожал плечами. – Но мы же догадывались об этом с самого начала, разве нет? Да, у врага есть деньги и власть – но это не так уж и страшно. У нас тоже будет, как только Орден узнает о нарушении. Единственное, что я теперь очень хочу уточнить, – вздохнул аристократ, – это: а точно ли горфус все еще заключен в призрачной тюрьме? Потому что, прах побери, ну не похоже это ни на кого другого… Я расширила глаза. – И что будет, если это горфус?! Неподражаемый?! – ужас прорвался в моих словах. Тилвас пожал плечами: – Я обыгрывал его сотни раз, обыграю еще раз. Нет особых причин для беспокойства. С удовольствием встречусь с горфусом снова, если что. Надеру его серые уши. Но, говоря все это, Тилвас опустил глаза. Против света закатного солнца стало видно, что обе птичьи головы амулета на его груди уже пусты и прозрачны. Лисья душа, утекавшая по крупице, растворялась, исчезала, погибала в мире материальных вещей. Поколебавшись, я утешающе сжала руку Тилваса. А он воспользовался моментом и больше ее не отпускал – до самого Джинглберри. * * * В городе мы разошлись: я направилась в гостиницу, а Талвани пошел к мастеру-ювелиру, чтобы заказать ему форму для артефакта Объединения. – К ужину меня не ждите, – кивнул Тилвас на прощание, отцепившись-таки от моей ладони с таким невозмутимым видом, будто в том, чтобы держать ее все наши пешедральные километры, не было ничего странного. – Мы часов до трех ночи провозимся, как минимум. Ювелиры, работающие с магическими материалами, открывают свои лавки исключительно по ночам: говорят, лунный свет при всей своей эфемерности благотворно влияет на процесс работы. Вполне вероятно, что это верование не имеет под собой ничего иного, кроме какого-нибудь родоначальника-совы, но традиция есть традиция. Лавочки ювелиров легко узнать по светящимся табличкам в виде сапфиров, которые подсвечивают ночные улицы холодным синим светом, подманивая бабочек и отпугивая бродяг: аура денег скорее отталкивает, а не привлекает беднейшие слои населения, хотя сами они не в силах признаться в этом. Я шла по ночному Джинглберри, подняв воротник куртки, утопив руки глубоко в карманах. Город перемигивался со мной окнами открытых таверн и баров, взрывался хохотом разношерстной публики. Нет-нет да и заглядывала я в панорамные окна домов центральной улицы, ожидая узнать в одном из гуляк Мокки Бакоа. Но нигде не мелькала знакомая лохматая голова. В гостинице Фехху и Зармирка уже ушли спать, оставив на первом этаже сонного ночного портье. Он с трудом вспомнил наказ хозяев следить за возвращением некоего Бакоа и в итоге пришел к выводу, что Мокки не приходил. Я все равно проверила. Портье не обманул: когда я поскреблась в номер вора, с той стороны была лишь тишина, и отсутствие Мокки ощущалось очень ясно даже через запертую деревянную дверь. Гурх. Меня это волнует. Очень волнует. Но как найти того, кто явно не хочет находиться? И надо ли? Поколебавшись, я заказала ужин в номер («Будет через час, госпожа») и вернулась к себе. Я долго стояла под горячим, почти раскаленным душем, надеясь, что тугие струи воды помогут мне очистить мысли. Все внутри было похоже на путаный клубок, за какую ниточку ни потяни, она застревает, а начинаешь дергать – больно. Хочется взять ножницы и раскромсать все это к пепловой матери, но зачем? Устроить еще больший хаос? Тишина и смерть никогда не бывают ответом. Схема на спине. Рёххи. Тилвас. Мокки. Зайверино. Враг. Я узнаю, кто он, – что дальше? Чего я хочу? Его голову на золотом блюде? Его спину уже под моим ножом? Удалить, стереть из бытия, уничтожить? Что дальше? Кто я? Если страх уйдет – чего я захочу? Ничего. Мне кажется, я уже давно ничего не хочу. Только сделать что-то с дырой внутри, обогреться, зажечь свет, посмотреть на вселенную, щурясь: так вот ты какая, стерва, – а дальше – понятия не имею. Я уже не словесница, не актриса, я не вернусь в то амплуа, как бы ни сложились обстоятельства. Хэвергри Лайсо мертва уже пять лет, от нее остался лишь призрак, смутное отражение в старом зеркале. Давно пора попрощаться. Я даже близких видеть не хочу. Я могу дать им утешение – если оно им нужно – объясниться, появиться, но точно не возвращаться. А воровкой я себя так и не признала. Зависла не тут и не там. Незакрытое дело, нитка, тянущаяся из прошлого сквозь все слои настоящего. Враг как фокус, как черная свечка, вытягивающая в себя весь смысл. И если она потухнет – ищи, Джерри, смысл заново. Так мы привязываемся к своим мучителям, да? И это я еще Мокки считаю психом. Мокки. Тилвас. Тилвас. Мокки. Не бывает такого, чтобы кого-то, по кому сохнешь пять лет, ты за несколько недель променял на другого. Не бывает такого, что ты вообще нормально влюбляешься, если в груди – чернота. Ты не можешь дать то, чего у тебя нет. Во мне нет любви. Откуда ей взяться? И в Тилвасе нет. В Мокки нет. Во всей Шэрхенмисте, кажется, есть только тёмное шевеление, танцы уставших, спотыкающихся на каёмке вечности, захлебывающихся глубиной и спокойствием прахова океана, что смывает поколение за поколением и не приводит ни к чему, кроме повторяющегося ритма бесчеловечной вечности. Как и зачем создавать свет, если сам ты – слеп? Он получится извращенным. Только и остается, как рёххам, думать: чудесное тело, такое интересное, такое материальное, развлекусь-ка с ним, пока можно, раз уж дают. …Как бы ни были воспалены, судорожно заняты мои мысли, чуткие воровские уши услышали стук в дверь номера. Я выключила душ, в густом молочном пару с трудом нашла полотенце и, пытаясь отмахнуться от дурных мыслей и тихой истерики, пошла в комнату. Наверное, принесли ужин. Но когда я открыла дверь, за ней стоял Мокки Бакоа. Темнее смерти, с лихорадочным румянцем на острых скулах, с волосами, всклокоченными еще сильнее, чем обычно. Глаза Рыбьей Косточки горели, как черный некромантский огонь, были воспаленно-сухими, яростными. От Мокки пряно пахло кожей, солью и чем-то неуловимо-густым, вмиг разлившимся по комнате терпкой аурой. Его трясло. – Пей, – сквозь стиснутые зубы приказал Бакоа, хватая меня за шею и поднося к моим губам какую-то склянку. – Пей тоже, Джеремия. Его голос доносился будто из подземного мира. Глаза то ли проклинали, то ли молили о чем-то – я не могла оторвать от них взгляда, мне казалось, мир рухнет, если я сейчас моргну. Все будет потеряно. Я приоткрыла рот, и Мокки влил в него вязкое зелье. Когда пузырек опустел, вор отшвырнул его – тот разбился о стену с жалобным всхлипом. Мокки ногой толкнул дверь, захлопывая ее, двумя руками обхватил мое лицо и глядя с ненавистью, полным отчаяния поцелуем впился в мои губы. 28 Мокки, Тилвас, Тилвас, Мокки Invideo actibus vestris! Raendom. «Экая безнравственность, аж завидно!» Рэндом. Я замерла, не веря, что это действительно происходит. Точнее, попыталась замереть: то, с какой силой прижался ко мне вор, заставило меня отступить на несколько шагов назад. Подожди! Подожди. Дай осознать… Осознать не получалось: в голове будто взрывались огромные фейерверки, оставляя лишь бездумное чувствование, сырое проживание момента. Мы с Мокки с грохотом врезались в шкаф. Что-то треснуло у меня за спиной, под ногами хрустнули осколки. Я задохнулась от неожиданности и наконец подалась Бакоа навстречу.