И Санни сдалась, как я теперь понимаю. Но не перед экспериментаторами, а перед концом войны. Ей надоело воевать – она хочет остепениться, завести семью и стать библиотекаршей в маленьком городке. Теперь Яна – настоящая Санни, настолько реальная, насколько возможно. Сама суть оранжереи, может, и была извращена наложившими на нее лапу ренегатами, но психологическая алхимия никуда не делась. Возможно, об этом говорила Санни. Мы – не те, кем или чем были раньше, пусть даже наша история при этом – единый неразрывный гобелен. Пытаюсь представить, кем я должна была казаться всем тем гражданским на борту хабов, завоеванных и очищенных в ходе войны, – и вижу пустоту, ничто. Наверняка я наводила на них ужас, но за броней и оружием я была… просто собой, не так ли? Но откуда им было знать? Неважно. Теперь все кончено. Я должна жить с этим, равно как и с чувством долга. В то время мои действия были (или казались, что, по сути, одно и то же) необходимы. Если я не хотела отдавать память человечества на откуп распоясавшемуся программному обеспечению или, что еще хуже, недобросовестным оппортунистам, стоящим за ним, – мне приходилось бороться. А когда принимаешь решение бороться, заочно соглашаешься жить с его последствиями. В этом разница между нами и Юрдоном, Фиоре, Хант. Да, мы готовы терзаться сомнениями всю жизнь, а они сражаются лишь за то, чтобы война никогда не останавливалась – тогда не придется терзаться ничем. Никакой другой причины тут быть не может. Плохие это мысли, страшные и ненужные – но они не оставляют меня в покое, поэтому я иду и сражаюсь с ними, размахивая сумочкой и насвистывая веселую мелодию. И в то же время пытаюсь посмотреть на себя со стороны. А вот молодая библиотекарша – женщина в летнем платье и с сумочкой в руке, насвистывающая по дороге с работы домой. Но что у этой пасторальной картинки на обороте? Бывший солдат, мучимый кошмарами, сжимая кейс с автоматом, крадется в свое убежище, чтобы отдохнуть в последний раз перед… Так, хватит. Кончай. Во-о-от, так-то лучше. Я прихожу домой и прячу сумку на кухне. В гостиной включен телевизор, поэтому я снимаю обувь и иду прямо туда. – Сэм? Он, как обычно, сидит на диване перед мерцающим экраном. В руке – банка пива. Его взгляд упирается в меня, когда я вхожу. – Сэм. Сажусь рядом с диваном. Через некоторое время замечаю, что он вообще не смотрит телевизор. Его глаза обращены на внутренний дворик за стеклянной дверью. Он дышит медленно, ровно, его грудь ритмично поднимается и опускается. – Сэм… Он долго изучает меня глазами, прежде чем робко и еле заметно улыбнуться. – Что, было много работы? – Да, очень. – Что-то я… так соскучилась по тебе. – Я тоже по тебе скучал. – Его рука касается моей щеки, идет вверх и убирает со лба непослушные волосы. В такие моменты я ненавижу быть человеком без единой аугментации – лишь комком мыслящего желе, запертым в костяном панцире, в бесконечной разделенности со своими возлюбленными, вынужденным протискивать каждый смысл через речевой канал с низкой пропускной способностью. Все люди – острова, окруженные бездонными океанами бессмысленной тьмы. Будь я хотя бы наполовину тем прежним существом, будь у меня хотя бы часть ресурсов – по одному желанию Сэма, по желанию Кей, я смогла бы проникнуть в его существо (равно как и он – в мое) гораздо глубже, чем доступно неловкому и неказистому примату. В осознании того, что мы потеряли, что у нас могло бы быть вместе, есть особая острота, только заставляющая меня желать его еще сильнее. Я осторожно придвигаюсь ближе, прижимаюсь к его талии. – Где ты был так долго? – Убегал. – Он наконец поворачивает голову и смотрит на меня краешком глаз. – От себя, в первую очередь. – Я тоже. Но почему тебе так трудно сейчас быть тем… кем ты стал? – Слишком похоже на… – Он сглатывает. – На то, кем они хотели меня видеть. Я не спрашиваю, кто такие «они», – все и так понятно. – Ты хочешь сбежать отсюда? Покинуть этот корабль? Сэм долго молчит. – Нет, не думаю, – говорит он в конце концов. – Потому что мне пришлось бы снова стать тем, кем я не хочу быть, если это имеет для тебя смысл. Кей была маскировкой, Рив, маской. Секс-куклой, эрзац-женщиной. Ни разу не настоящим человеком. Я обнимаю его крепче. – И тем не менее ты захотел побыть ею какое-то время. – Ну… да. – Он приподнимает бровь. – Откуда ты знаешь? – Слушай, как ты думаешь, почему я здесь? Сэм делает грустное лицо. – Твоя взяла. Значит, ты хочешь убраться отсюда? Мы не говорим о том, остаться или уйти – это понятно. Но что он на самом деле имеет в виду… – Я думала, что хочу, – признаюсь я, перебирая пуговицы на передке его рубашки. – Потом доктор Хант поправила мне мозги, и я поняла, что на самом деле мне нужно где-то лечиться и быть собой. В общине. В мире. – Я запускаю руку ему под рубашку, и его дыхание приобретает хрипловатый оттенок, который заставляет меня сжать бедра. – В любви. – Я делаю паузу. – Не обязательно так, как это видит Хант, заметь. Одна его рука гладит меня по волосам, а другая… – Не останавливайся. – Я боюсь, Рив. – Не ты один. – Я дышу глубоко. – Нас двое. Нас. Ох. – Я люблю… – …тебя. Мы продолжаем наш разговор без слов, используя язык, который не интерпретирует ни один нечеловеческий искусственный интеллект-наблюдатель – язык прикосновений и ласк, столь же древний, сколь и человеческий вид. То, что мы говорим друг другу, очень просто. Не бойся, я люблю тебя. Мы говорим это настойчиво и решительно; тела заходятся в криках немого одобрения. И во мраке ночи, когда мы тянемся друг к другу, я осмеливаюсь признаться себе, что в конце концов все может обернуться к лучшему. Мы не обречены на неудачу. Так ведь?.. * * * Мы завтракаем в нездоровой тишине. За кофе с тостами я откашливаюсь и начинаю тщательно спланированную речь: – Сэм, мне нужно в библиотеку возле церкви. Я оставила там свои перчатки. – Серьезно? – Он поднимает глаза. Морщины тревоги прорезали его лоб. Я энергично киваю. – Без них я не могу ходить в церковь, это неприлично. – Приличие – одно из ключевых слов, за которыми чутко следят наблюдатели. Вообще отсутствие перчаток не является нарушением дресс-кода – это лишь удобный повод. – Хорошо, думаю, я пойду с тобой, – говорит он с видом осужденного, которого вот-вот выбросят без скафандра в космос. – Пора собираться, да? – Да, я приготовлю сумочку, – говорю я. – А я надену новый жилет. Он наверху. – На секунду мне кажется, что он собирается сказать что-то еще, что-то компрометирующее, но ему удается вовремя сдержаться. Мой желудок тошнотворно вздрагивает. – Береги себя, дорогой. – Да что со мной будет? – говорит Сэм с заученной иронией, встает и направляется к лестнице в нашу спальню. (Наша спальня. Больше никаких одиноких ночей.) Мое сердце будто замирает. Я убираю мусор, ставлю тарелки в посудомоечную машину, обуваюсь. Когда Сэм спускается вниз, он одет для церкви. Под пиджаком – несколько (если не сказать совсем) неуместная жилетка со множеством кармашков, но, надеюсь, она ни у кого не вызовет паники – многие одеваются наугад. В руке у Сэма – портфель, который мы собрали еще вчера. – Ну, пошли, что ли, – говорит он, невесело усмехаясь. – Да, – говорю я, сверяюсь с часами и подхватываю свою огромную, плотно набитую сумку. – Пойдем. Мы приезжаем в библиотеку около десяти часов, и я открываю нам двери. Спуск в подвал уже открыт. Я достаю сумку и спускаюсь по ступенькам – осознавая, что, если кто-то из наших оказался предателем, плохие парни поджидают внизу. Но там только Яна. – Привет, Яна, – говорю я немного нервно. – Привет-привет. – Она опускает пистолет. – Не бойся, это так, на всякий случай. – Понимаю. Сэм? Давай к нам. – Я снова поворачиваюсь к Яне. – Все еще жду Грега, Мартина и Лиз. – Хорошо. – Яна указывает на груду сероватых брикетов, сложенных на одном из стульев. – Сэм? Думаю, будет лучше, если ты их понесешь. – Конечно. – Сэм подходит и берет кирпич. Сжимает его в руке на пробу, нюхает. – Хм, пахнет успехом. А где взрыватели? – На диване. Я замечаю стопку запасных обойм и беру пару. Проверяю, правильно ли они внутри укомплектованы. – А часовые механизмы?.. – спрашиваю я. – На подходе. – Яна машет на А-ворота. – Нужно синхронизировать наши часы.