— Случилось! Неделька начинается, лучше не придумаешь. Мать этого телегероя жалобу на тебя в прокуратуру накатала. Пишет, ты у них деньги вымогала, не то засудишь. — Вот даже как? — А ты вроде даже и не удивилась. Не говорю уж чтоб расстроилась. — Я чего-то в этом роде и ожидала. Не убивать же меня, в самом-то деле. — Вот даже как? — ППШ повторил не только ее реплику, но даже и интонацию. — Он следил за мной. — Кащеев? Угрожал? Руки распускал? — Нет-нет. Только… смотрел. У него взгляд такой, знаете… Помните, мы в школе пушкинский «Анчар» наизусть учили? «Но человека человек послал к анчару властным взглядом, и тот послушно в путь потек». Вот у Кащеева такой же взгляд, чувствуешь себя мелкой козявкой у ног сияющего владыки, все, что велит, сделаешь. — Гипнотизер, что ли? — Не то чтобы гипнотизер, но взгляд тяжелый. Почти невыносимый. — Зачем ты к ним вообще полезла? — Ну а как еще? Сидит-то невиновный! — воскликнула Арина и уже тише добавила. — Судя по всему. Вот, видите, результаты вскрытия, — она подтолкнула к ППШ прихваченную с собой папочку. Тот сурово сдвинул брови, но на бумаги взглянул. — Почему — невиновный? — Ну как же! — Арина ткнула пальцем в отмеченный Плюшкиным снимок с «небольшой гематомой в области левой скуловой кости». — Вот! Видите? Мальчика ударили, и уж от этого он упал и убился насмерть. А ударили — справа! — торжествующе подытожила она. — К Плюшкину ходила? — устало вздохнул полковник юстиции. — Ну ходила, — с некоторым вызовом призналась Арина. — А что, нельзя? Он неопределенно пожал плечами, изучая снимок. — Ну «справа» и? — Так Гулявкин-то — левша! — Арина даже пальцем перед собой потрясла — для убедительности. — Причем не какой-нибудь там амбидекстр, а вполне ярковыраженный левша. Да еще и с правым плечом у него что-то. Это пусть медики определяют, мог он вообще с правой руки ударить или нет. Пахомов с минуту молча разглядывал Арину, как нечто диковинное. — С чего взяла, что левша? Ты уж не в колонию ли каталась? — Ну… — она потупилась. Суровый ППШ, улыбнувшись, превратился в уютного «Пахомыча»: — Уволить тебя, что ли? Как спокойно жилось бы. — И потом, смотрите сами, — продолжала Арина, не обращая внимание на «уволить». Таким голосом об увольнении не предупреждают. — Кащеев за мной следил, мамаша его жалобу накатала. Зачем? Не так уж глобально я их и побеспокоила. А они забеспокоились. — Испугались, думаешь? — Похоже на то. Только я не понимаю, чего именно. Хотя если Кащеев явился за своей супругой, когда мальчик был еще жив, это очень многое меняет. Он-то рассказывает, что пришел и обнаружил бездыханное тело сына, а на самом деле? — Кто сказал, что он раньше пришел? — Свидетель, Пал Шайдарович. — Три года спустя? Разве этот… как его… — Скачко, — подсказала Арина, хотя была уверена: фамилию «летучего» следователя суровый ППШ прекрасно помнит. И цену ему отлично знает. Просто перспектива повесить на родное подразделение очередную проблему его не радует, вот и тянет. А чего тянуть? Ясно же, что Арина, раз уж явилась, не уйдет. Да и проблемы никакой нет, даже наоборот. — Скачко… — повторил Пахомов. — Он не всех опросил? Арина неопределенно повела плечом — ну, дескать, выходит, что не всех. — Ну да, ну да. Свидетель, говоришь? И… — И. — твердо повторила она. — Вся картина меняется. Бегло просмотрев протокол допроса Елизаветы Григорьевны Лещенко, Пахомов хмыкнул? — М-да. Сомнительная история. И что ты хочешь? Возобновить? Она вздохнула так тяжко, что за пахомовской спиной шевльнулась солнечно-золотистая штора. Или то был сквозняк? — Не трясись, — буркнул ППШ. — Понимаю. Картину уже представляешь? Арина покрутила ладонью: — Приблизительно. Когда Кащеев в этот дом пришел, Витя тогда еще жив был, сидел там играл потихоньку, а эти двое уже в отключке по углам валялись. — И Кащеев впал в ярость? — Еще бы! Он даже когда на студии про это рассказывал, хотя три года уже прошло, а он весь прямо кипел… прищурился, глаза сверкают, чуть зубами не скрипит. Сперва он на Гулявкина кинулся — Гулявкин это, кстати, помнит, и даже как мальчик закричал, помнит, хоть и не уверен. Кащеев Гулявкина по голове приложил — каблуком в висок, сам так сказал — и тот, естественно, отключился. Дальше я точно не знаю, но думаю, Кащеев и к Софье в том же остервенении бросился, а мальчишка ринулся мать защищать, ну хотя бы попросить папочку любимого, чтоб мамочку не трогал. А тот уже в раж вошел, отшвырнул пацана, ну и… — …и тот, падая, об угол приложился, — завершил ее рассуждения Пахомов. — Ну да, — Арина нетерпеливо мотнула головой. — Может, Кащеев Софью тоже ударил, но она не скажет. Но, может, и нет. А мальчик-то меж тем лежит и не шевелится, тут Кащеев опомнился, давай его поднимать, а он… — …а он не дышит, — без всякого выражения проговорил ППШ. Арина вдруг вспомнила, что младшего Пахомова тоже зовут Виктором. Ну да, он давно взрослый, и отец не столько им гордится, сколько стыдится, но ведь когда-то он был маленьким! И она заговорила быстро-быстро: — Да нет, Пал Шайдарович, нет же, в этом-то все и дело! Это Кащеев так решил, что Витя мертвый. Ну сгоряча. А мальчик ведь еще жив был! — Жив?! — Пахомов даже в кресле привстал, словно решил, что ослышался. — Жив, Пал Шайдарович, — подтвердила Арина. — Это не я говорю, это Семен Семеныч говорит. Там следы пепла в бронхах, то есть он дышал еще, когда его в печку совали. — Так зачем же этот… папаша, — проговорил, как выплюнул, Пахомов, — зачем же он его в печку-то? — Испугался. Мальчик без сознания, не реагирует, кровь на голове, дыхания, видимо, не слышно — он и решил, что убил. И давай соображать, как вывернуться. Поэтому в печку и засунул. Ведь глупее и придумать нельзя — зачем в печку, неужели не найдут? Он тогда в студии странную фразу сказал, только я сразу не поняла: его спросили, сразу ли он стал сына искать, а он… я, говорит, первым делом в печку заглянул. — Зачем? — Вот и я говорю — странно. Ну а дальше он уже сообразил, что пьяные Софья и Гулявкин не свидетели, значит, можно всю историю по-своему рассказать, все на них спихнуть. Тем паче что мамаша ему все уши прожужжала, что Витю Соня на стороне нагуляла. — Понятно. Мальчишка не внук, а Кащеев сын родной, вот она и кинулась его защищать. Жалобу накатала. — Может, поэтому, а может, еще как-то. Я не точно пока все представляю, понимаете? И не так уж уверена, что это все кащеевских рук дело. Откинувшись на спинку кресла, Пахомов пристукнул ладонью по столу: — Лыко да мочало, начинай сначала? Но Арина, почти задыхаясь, продолжала: — Гулявкин этот, ну который сидит, странную фразу сказал: я, говорит, в уголке прикорнул, Сонькин муж меня по голове шандарахнул, я смерть свою увидел. Я спрашиваю, с косой? Он — не знаю, не помню, может, и с косой, я ж отключился, еще малец вроде заорал. — Там, по-твоему, еще и старуха была? — Не знаю. Она ведь жалобу пошла писать не сразу. А после того как я в тот дом полезла. Так что один вопрос, кто мальчика отталкивал, а второй вопрос — кто его в печку совал. — Не вяжется что-то. Дом, как Гулявкина посадили, так пустой и стоит? Почему же Кащеев давно туда не наведался, не забрал то, что его может уличить? — А если там что-то, что не заберешь? Или даже… — Что — даже? — Не знаю, Пал Шайдарович. Что-то не так. Когда он меня в том доме подстерег, он не что-то искать или уничтожать туда пришел, он за мной пришел. Но полноценный обыск делать, конечно, надо. Лежавший перед Ариной телефон заиграл «Наша служба и опасна и трудна», что означало — звонок рабочий. — Простите, Пал Шайдарович, надо ответить. Тот кивнул.