Эта ночь показалась им самой прекрасной из тех, что они провели вместе. И все же Алексей не мог не заметить в ее страсти ту осеннюю грусть, какую испытывает человек, глядя на позолоченные кроны деревьев и зная, что пройдет еще несколько дней и тучи затянут пока еще высокое и прозрачное небо. Когда он на следующий день уходил, Наташа со слезами на глазах крепко поцеловала его в губы. Но этот поцелуй показался Алексею уже не поцелуем любовницы, а сестры, навсегда уезжавшей из родного дома… Эти странности в поведении Наташи он объяснил себе тем, что она очень переживала из-за предстоящей разлуки. Ведь и ему, и ей было ясно, что он не будет вечно сидеть в Харбине и рано или поздно им придеться расстаться. И вполне возможно, что навсегда. А если учесть то, что Наташа все это время была одинока, то понять ее было можно… Когда Алексей явился к Иванову, тот без лишних слов вручил ему его «долю» — толстую пачку денег за вчерашний набег. А точнее, разбой. — Молодцы! — похвалил он. — Если хочешь порадовать чем-нибудь Наташу, — улыбнулся находившийся в кабинете Евгений, — то я могу свести тебя к приличному ювелиру! — Хочу! — кивнул Алексей. — Успеете к своему ювелиру! — махнул рукой Иванов. — Сегодня надо покончить еще с одним делом… Заметив вопросительный взгляд Алексея, он добавил: — Нам надо примерно наказать одну семью, которая намеревается уехать в Совдепию… Для Алексея давно уже не было секретом то, что война разделила эмигрантов на два непримиримых лагеря. Сначала отношение к сторонникам победы СССР было отрицательным, и чаще всего их даже не пытались отговорить, а просто убивали. Так наемным убийцей-китайцем был убит эмигрант Мамонтов, агитировавший соотечественников в пользу сбора средств для СССР и разоблачивший эмигранта Хованса как агента японской жандармерии. Китайский суд Шанхая приговорил Хованса к пятнадцати годам тюрьмы, но через несколько недель, под давлением японцев, оправдал его. Чуть ли не на следующий день Хованс, как ни в чем не бывало, занял свое привычное место в японском морском штабе по делам европейцев. Особым объектом внимания японских спецслужб были советские учреждения, главным образом консульство в Харбине. Около консульства, наискосок через улицу на углу стояла деревянная будка с тремя окнами. Окна заклеены грязной газетной бумагой. В бумаге — посередине дырка. В этой будке сидели «наблюдатели», русские парни, служащие японского жандармского управления, которые высматривают, кто ходит в советское консульство. Советский консул приказал забить решетку ограждения здания фанерой, чтобы «наблюдатели» не видели, что делается во дворе и у подъезда. В ответ японцы поострили рядом с этой будкой трехзэтажный домик с высокими окнами. — А что вы имеете в виду, — спросил Алексей, прекрасно зная ответ, — под примерным наказанием? — Смерть! Что же еще? — удивленно пожал плечами Преклонский-старший. — Не воспитательную же беседу! И расстрелять их надо на виду у всех, когда они приедут на вокзал! А теперь давайте подумае, как нам лучше провести операцию… — Думать будете без меня! — ледяным тоном произнес Алексей. — Я дворянин и офицер, а не наемный убийца, режущий из-за угла! Я понимаю, что вы, Иван Владимирович, все еще никак не можете поверить в то, что я не из НКВД и наивно полагаете, что если это так, то я распущу слюни и откажусь убивать честных русских людей, решивших вернуться на родину в трудную для нее минуту! И вы, получив неопровержимые доказательства моей работы на НКВД, вздохнете свободно! Это происходит только потому, что вы ничего не понимаете в нынешней России и уже тем более в НКВД! Поверьте мне на слово, прошедшему тюрьмы, зоны и лагеря, что для работающих в НКВД людей такого слова, как совесть, не существует в природе. Иначе, они никогда бы не работали там! И уж что-что, а убить человека для них не представляет никакого труда, особенно, если они уверены в том, что это убийство идет на пользу дела! Вы не могли придумать ничего лучшего, чем подставить ко мне Наташу и попытаться через нее, выражясь языком нэкэвэдэшников, расколоть меня! Алексей обвел долгим взглядом внимательно слушавших его дядю с племянником и тем же ледяным тоном продолжал: — Я прекрасно понимаю ваши опасения, но в то же время прошу запомнить, что наемным убийцей я никогда не буду, чтобы вы об этом не думали! Неужели вы думали, что я поверю в то, что у вас нет для этих целей обыкновенных бандитов? Я понимаю затею с Чаньчунем, поскольку там, действительно, нужны опреленные навыки, которым я, к сожалению, был вынужден научиться в роли уголовника Графа. Но это вовсе не означает того, что я пойду стрелять в беззащитных женщин и детей! А тебя, Евгений, — после небольшой паузы закончил свой монолог Алексей, — мне следовало вызвать на дуэль за твой великолепный сюрприз. Ну, ладно Совдепия, — поморщился он, — там некому деградировать, но вам, аристократам, не пристало уподобляться нэкэвэдешникам… Преклонский-старший был настолько озадачен этой искренней речью, что даже не нашел сразу, что ответить. Евгений слегка побледнел, но сдержался и так и не промолвил ни слова. Что бы там не говорили о целях и средствах, но ему, дворянину не пристало опускаться до жандармских игр. — Алексей, — обрел, наконец, дар речи Иванов, — ты, конечно, прав, но нельзя забывать и о том, что сейчас стоят совершенно другие времена и… — Наличие чести не зависит от погоды! — позволил себе перебить его Алексей. — Да, все так, — поморщился Преклонский, — но если так пойдет и дальше, то очень скоро в Харбине не останется русских! — Так это же прекрасно! — усмехнулся Алексей. — И в первую очередь для нас! — Интересно бы узнать, почему? — удивился Иванов. — Да только потому, — продолжал Алексей, — что именно таким образом мы избавимся от предателей! И было бы куда хуже, если бы мы доверились им! Более того, неужели вы думаете, что на той стороне их встретят с распростертыми объятиями? Ведь это только сейчас большевики обещают никого не трогать, но вы прекрасно знаете, чего стоят их обещания! Помните Махно и офицеров, которые пошли с Красной армией освобождать Крым? Им тоже обещали всяческие балага, а кончилось все стенкой! Да, большевики сделают вид, что поверили из десяти вернувших человек одному, а девять других в лучшем случае сгноят в лагерях! А, может для нас будет лучше, если об этом лишний раз узнают все те, кто хочет вернуться? Иванов задумчиво покачал головой. Будучи умным человеком, он не мог не признать, что Алексей говорил разумные вещи. Более того, это было правдой. В конце тридцатых годов советское правительство объявило амнистию всем русским харбинцам. Жители Харбина ликовали. Город разделился на тех, кто уезжает, и на тех, кто остается. Люди ходили по магазинам и покупали все, что может им пригодиться на родине. Однако эшелоны с плакатами «Принимай, Родина, своих сыновей!» доходили до Читы, где переформировывались и направлялись в сибирские лагеря. — Скажите, Иван Владимирович, — спросил Алексей, — а как вы освещали «Трехреченский рейд»? — Конечно, мы рассказывали о нем, — пожал плечами Павлов. — А надо было не рассказывать, — продолжал Алексей, — а подробно освещать в газетах, в журналах — повсюду! С леденящими кровь фотографиями, с рассказми очевидцев! Смею вас уверить, это подйствовало бы сильнее любых речей! Павлов покачал головой. И снова этот Анненков был прав. Ведь в 1929 году ГПУ на Дальнем Востоке провело одну из самых кровавых вылазок против эмигрантов, тот самый печально знаменитый «Трехреченский рейд». Отборная группа сотрудников ГПУ и поддерживавших их бойцов пограничных войск через границу ворвалась в принадлежавший Китаю район Трехречья. Они перебили в нескольких селах более сотни поселившихся здесь казаков Семенова и членов их семей, поскольку из Барги ранее семеновцы тоже совершали вылазки на территорию СССР. Порубили гэпэушники и попытавшийся оказать им слабое сопротивление пост китайской пограничной стражи. Командовал этим «Трехреченским рейдом» чекист Моисей Жуч из ГПУ, запомнившийся тем, что посреди подожженных сел гарцевал в кожаной чекистской куртке и революционных красных штанах. Эмиграция после событий в Трехречье была в шоке и объявила 16 октября 1929 года днем траура по жертвам акции ГПУ в Трехречье. Эта акция получила настолько широкий отклик, что обсуждалась в Лиге Наций в Женеве. А что сделали они? По большому счету ничего! — Вся ваша беда, Иван Владимирович, — продолжал Алексей, — что вы не имеете даже приблизительного представления о советских реалиях и живете надуманными вами самими представлениями о них! И в этом ваша слабость, поскольку, чтобы бить врага, его надо знать! Ну, расстреляем мы сейчас эту несчастную семью, и что, остальные сразу же проникнутся любовью к нашему движению? Не тут-то было! Они будут действовать осторожнее, только и всего. Или, что еще хуже, затаятся и предадут вас в самый неподходящий момент! Вы ослеплены злобой и ненавистью ко всему советскому, и это прекрасно. Но ненависть хороша на собраниях, а в делах она плохой советчик! И меня, — развел руками Алексей, — удивляет то, что вы, прошедшие Гражданскую войну, так и не поняли, что за родину сражаются не по приказам, а по побуждениям! И идут эти побуждения не от Деникина, или Ленина, а отсюда… — приложил он руку к груди. — И именно об этом говорил Толстой, когда писал о том, что у русского человека есть чувство, редко проявляющееся и стыдливое, но лежащее в глубине души каждого, и это чувство — любовь к родине. И никому, слышите, никому, ни фашистам, ни коммунистам, ни нам с вами это чувство нельзя ни вбить, ни отнять… — Ладно, Алексей, — сказал после небольшой паузы Преклонский-старший, — иди… Когда Алексей вышел Евгений вопросительно взглянул на дядю. — Все правильно! — пожал тот плечами. — А чего ты ожидал, Евгений? — неожиданно повысил он голос. — Чтобы он бегал с маузером по перрону? Он прав, это не его уровень! Точно так же, как и не наш! И самое печальное, что он преподал нам этот урок патриотизма так, что нам даже при всем желании нечего ему возразить… — Все так, дядя! — воскликнул Преклонский. — Но было бы еще лучше, если бы его патриотизм не шел на ту сторону! — Лучше! — согласился Иванов. — Но это уже завист не от него, а от нас с тобой! И если он на самом деле «оттуда», то пока он переигрывает нас, а не мы его! А коль так, то нам не на кого пенять! — И что теперь? — все так же хмуро спросил Преклонский.