Да, у них были другие задачи, и он, ведущий специалист рейха по разведывательным операциям и созданию пятых колонн за гарницей знал это лучше других. В тот исторический, и одновременно трагический, как считал Канарис, для Германии день, день они проговорили до часа ночи. Но и после того, как Канарис уехал, Пикенброк еще долго сидел в кресле и задумчиво курил. Что там говорить, работы был непочатый край, и начинать этот самый край надо было уже сегодня. Но даже он, один из асов абвера, не мог даже предположить, что в эту самую минуту передавалась в Москву шифровка о совещании у Гитлера… На следующий день отправил свою шифровку в Москву и Пикенброк. Через несколько часов один из сотрудников германского посольства сказал всего несколько фраз случайно попавшемуся ему на пути человеку, однако тот в лучших традициях конспирации прошел мимо, сделав вид, что ничего не заметил. II Через два дня после описанных выше событий Иосиф Сталин сидел в своем кабинете в Кремле и читал «Государя» своего любимого Макиавелли. Но сегодня знаменитый флорентийский мыслитель вызывал у лучшего друга всех философов раздражение. Да, он, конечно же, был прав, когда утверждал, войны нельзя избежать, а можно лишь оттянуть ее. Конечно, промедление тоже не может обернуться чем угодно, ибо время приносит с собой как зло, так и добро, как добро, так и зло. Не согласен же лучший друг всех философов был с утверждением Макиавелли о том, что сторона, оттягивающая войну, играет на руку противнику. Разве он играл на Германию, подписав с ней пакт Молотова-Риббентропа? Играл, конечно, но только в известной степени. Но в куда большей степени он играл на себя, выигрывая время. Пройдет еще год-два, он создаст мощную армию, вооружит ее самой современной техникой и тогда… А что, собственно, будет тогда, Сталин не конкретизировал. Ему не хотелось думать о том, что немцы тоже не будут сидеть эти два года, сложив руки, что за два года надо воспитать несколько сотен тысяч командиров всех уровней, взамен уничтоженным им, что непосредственная граница с Германией позволяет вермахту всего через несколько минут после начала войны оказаться на советской территории. Сложно сказать, понимал ли сам Сталин, что он никогда не был ни хорошим тактиком, ни, тем более, стратегом. И именно поэтому будущее всегда оставалось для него непонятным и туманным. Нет, не будущее какого-то там Тухачевского, обреченного на заклание, (с этим-то как раз все было ясно), а будущее того, что принято называть ходом истории. Именно поэтому он не любил вспоминать семнадцатый год и все то, что было с ним связано. Ведь именно тогда, на самом крутом повороте российской истории до апрельской конференции он все делал против Ленина. И не надо было оправдываться тем, что он пошел тогда на поводу у Каменева. Нет! Он и сам тогда думал точно так же, как и его тогда еще старший друг. Ленин выступал против войны, а они с Каменевым со страниц «Правды» призывали к ее продолжению. Ленин был против любого компромисса с любыми партиями, а он, Сталин, ходил к меньшевикам договариваться о сотрудничестве. Да и не верил он, говоря откровенно, ни в какой переворот. И только недавно до него дошло, что дело было не вере, а в том, что пока был хоть какой-то, пусть даже самый мизерный шанс, надо было цепляться за него. Как цеплялся за него Ленин. Да, Старик и сам мало верил в успех, иначе не приказал бы ему готовить конспиративные квартиры и коридор для ухода за границу в случае провала переворота. Тем не менее, он пошел на него и насильно повел за собой всю партию… Раскрывшая в кабинет дверь заставила Сталина оторваться от воспоминаний. В дверях появился начальник Разведывательного управления Генерального штаба генерал Голиков с двумя черными папками в руках. — Разрешите, товарищ Сталин! — застыл на пороге генерал. Сталин кивнул и против своего желания задержал взгляд на папках, которые держал Голиков. И он, наверное, очень бы удивился, если бы узнал, что в них содержатся противоположные взгляды на одни и те же вопросы. Все дело было в том, что с некоторых пор Голиков имел обыкновение ходить на доклады к Сталину с двумя папками. Если настроение у вождя было не очень пасмурное (хорошим оно почти никогда не было), Голиков доставал донесения из папки, где собиралась более или менее правдивая информация. Если же Голиков от секретарей узнавал, что «хозяин» не в духе, то выкладывал сведения из другой — «благополучной» папки. Со временем он станет ходить на доклад к Сталину только с одной папкой, проскольку прикажет своим сотрудникам собирать только такую информацию, которая совпадала с мнением вождя. Сегодня Сталин не выглядел хмурым, да и Поскребышев ободрительно улыбнулся ему в ответ на его вопросительный взгляд. Да и вопрос, с которым пришел сегодня Голиков к Сталину был слишком важным. И кто знает, как поведет себя Сталин, если узнает о том, что ему не доложили о том, что происходило в ставке Гитлера 18 декабря. Кивком головы Сталин пригласил генерала войти, однако сесть не предложил, и тот так и остался стоять посередине кабинета. — Что у вас, товарищ Голиков? — спросил Сталин. Голиков прекрасно знал об отношении Сталина к донесениям разведчиков и думал только об одном: как бы ему выйти из этого кабинета одному, а не в сопровождении конвоя. Но докладывать было надо. Голиков не стал доставать из папки бумаги, поскольку прекрасно знал все то, что говорилось в этих документах. Но чем убедительнее говорил Голиков, тем мрачнее становилось выражение побитого оспой желтоватого лица Сталина. И причины у него для этого были. Подумать только! Он убеждал весь мир в том, что никакой войны не может быть, а эти вечные конспираторы и заговорщики чуть ли не каждый день доказывали обратное. То очередной резидент, то высокопоставленный дипломат, а то просто какой-то там антифашист наперебой сообщали о датах, часах и даже минутах начала войны. И сейчас Сталин даже не сомневался в том, что в черной папке начальника разведки лежат очередные послания всех этих нелегалов с их истерическими призывами развертывать на границе войска и готовиться к войне. А причина его неверия была проста, как выведенное яйцо. И дело было даже не в тех зачастую действительно расходившихся данных, за которыми могла стоять дезинформация не дремавшей немецкой разведки. Отнюдь! Все дело было в том, что Сталин со своим огромным самомнением уверовал в то, что он обманул Гитлера и тот отнесется к пакту о ненападении со всей ответственностью. Как ни странно, но Гитлеру поверил тот самый Сталин, который никогда никому не верил. И это, несмотря на то, что донесения, которые Сталин получал из Генерального штаба, от пограничников и моряков, от военной и политической разведки, из дипломатических источников и даже из германского посольства в Москве были очень тревожны. Однако и в Кремле, в Наркомате обороны царило относительное спокойствие. Сталин был уверен в том, что Германия не будет вести войну на двух фронтах, у него имелись на этот счет заверения от самого Гитлера. К тому же разведчики уже много раз ошибались, передавая в Москву не только не точную, но и заведомо ложную информацию, поскольку все немецкие службы дезинформации работали перед войной на полную мощность. Ну и само собой понятно, что мнение товарища Сталина никто даже не решался оспаривать. Голиков закончил свой доклад, даже не дойдя до середины. Сталин остановил генерала жестом руки и хмуро спросил: — А вы сами-то верите всему этому? — брезгливо указал он зажатой в руке холодной трубкой на так и не раскрытую папку.