К тому времени уже был нормальный интернет и мобильные телефоны. Я ушел из мастерской по ремонту электрооборудования и устроился на работу в телефонный сервис на Оксфорд-стрит. Я переехал в двухкомнатную квартиру в Мэрилебоне еще до того, как этот район стал дорогим. Я перекрасился в блондина. Я ходил в качалку. Я нарастил мышцы. Я ходил в ночные клубы и занимался сексом с незнакомцами. Я снова влюбился, но он ударил меня. Я снова влюбился, но он меня бросил. Я отбелил зубы. Я завел тропических рыбок. Они умерли. Я получил работу в новой интернет-компании. Сначала нас было пятеро. Через три года нас стало уже пятьдесят, и я зарабатывал шестизначные суммы, и у меня был свой офис. Я купил квартиру с тремя спальнями в Мэрилебоне. Я влюбился. Он сказал мне, что я урод, что никто никогда меня не полюбит, а потом бросил меня. Я переделал себе нос. Нарастил ресницы. Вставил в губы филлеры. Потом, в 2008 году, я пошел к адвокату, чье имя было указано на бланке оригинального завещания моих родителей. Я так долго пытался задвинуть дом на Чейн-Уолк и произошедшее там в глубины своего сознания, пытался наладить новую жизнь под новым (пусть даже слегка заимствованным) именем. Я не хотел иметь ничего общего с жалким маленьким Генри Лэмом или его историей. Он был для меня мертв. Но чем старше я становился, тем все больше и больше думал о тебе. Я хотел знать, где ты и с кем ты и счастлива ли ты. Из новостей я знал, что тебя посчитали ребенком Мартины и Генри Лэмов. Мою «предсмертную записку» приняли за чистую монету. Не было проведено никаких тестов ДНК, чтобы опровергнуть это предположение. Помня условия завещания моих родителей, я подумал, что однажды ты еще вернешься в мою жизнь. Но я понятия не имел, существует ли и по сей день этот трастовый фонд. А если он существовал, не изменил ли Дэвид его условия, пока он полностью контролировал мою мать. Мне было уже за тридцать. Я стал высоким блондином, мускулистым и загорелым. Я представился как Финеас Томсон. «Я ищу информацию о семье, которую я когда-то знал, — сказал я. — Если не ошибаюсь, вы были их адвокатами. Семья Лэм с Чейн-Уолк». Молодая женщина перебрала несколько бумаг, нажала несколько кнопок на клавиатуре и сказала мне, что да, они управляют имуществом семьи, но большего она сообщить мне не может. Там был один милый юноша. Я поймал его взгляд, когда сидел в приемной. Я подождал снаружи до обеденного перерыва, а потом догнал его, когда он выходил из офиса. Его звали Джош. Еще бы! В наши дни всех зовут Джош. Я привел его к себе домой, кормил его, трахал, и, как и следовало ожидать, поскольку я лишь использовал его, он по уши влюбился в меня. Мне потребовалось меньше месяца притворства, пока я делал вид, что тоже его люблю, чтобы он нашел документы, скопировал их и принес мне. И там, черным по белому, точно так же, как указали мои родители, когда я был младенцем, а Люси еще даже не родилась, дом номер шестнадцать по Чейн-Уолк и все его имущество должно храниться в доверительном управлении для потомков Мартины и Генри Лэм до тех пор, пока старшему не исполнится двадцать пять лет. В конце концов Дэвиду не удалось наложить на него свою грязную лапу, и, похоже, Люси так и не появилась, чтобы заявить о своих правах на наследство. Оно все еще было ничьим, ожидая, когда тебе исполнится двадцать пять. Кто-то более циничный, чем ты, наверняка подумал бы, что я пришел, чтобы найти тебя, лишь с той целью, чтобы самому заполучить мое наследство. В конце концов, у меня не было никаких доказательств того, что я Генри Лэм, поэтому я никак не мог потребовать дом для себя, а с тобой в моей жизни у меня появился бы шанс получить то, что по праву принадлежало мне. Но нет, дело не в деньгах. Денег у меня много. А в том, что я хотел поставить в этой истории точку. А также в тебе, Серенити, в той связи, что соединяла меня с тобой. Итак, в июне этого года я снял квартиру на другом берегу реки. Я купил бинокль и следил за домом с террасы. Однажды утром я вскарабкался по задней стене дома на Чейн-Уолк и провел целый день на крыше, разбирая мумифицированный скелет Берди. Разбирая ее крошечные косточки. Я сложил их в черный пластиковый пакет, который темной ночью бросил в Темзу. Он был на удивление маленьким. Я провел ночь на своем старом матрасе и вернулся в арендованную квартиру на следующее утро. А потом, четыре дня спустя, сюда пришла ты. Ты и адвокат. Вы оторвали доски. Открыли дверь. Закрыли ее за собой. Я с облегчением вздохнул. Наконец-то! Ты вернулась. 65 Либби смотрит на Люси. — Что случилось с Фином? После того, как ты оставила его у доктора Броутона? В смысле, ему стало лучше? — Да, — говорит Люси. — Он поправился. — Он все еще жив? — Насколько я знаю, да. Либби закрывает рот руками. — О боже! — говорит она. — И где он? — Не знаю. Я не видела его с восемнадцати лет. Несколько лет мы с ним вместе жили во Франции, а потом потеряли связь. — А как вы оба оказались во Франции? — спрашивает Либби. — Благодаря доктору Броутону. Вернее, скажем так: у него был какой-то знакомый, который отвез нас туда. Доктор Броутон, казалось, знал всех. Он был — как бы это выразиться? — человек со связями. У него всегда имелся номер, по которому он мог позвонить, ответная услуга, которую он мог потребовать, некий нужный человек, который знал другого нужного человека. Он был частным врачом некоторых очень известных преступников. Думаю, его не раз будили посреди ночи, чтобы он у себя дома зашил огнестрельные ранения. И как только он увидел нас в новостях, он просто хотел, чтобы мы исчезли. Через неделю после того, как я постучала в дверь доктора Броутона, он сказал, что мы поправились и можем уйти. Человек по имени Стюарт засунул нас в кузов фургона «Форд Транзит» и отвез по Евротоннелю до самого Бордо. Затем привез нас на ферму к женщине по имени Джозетт. Это еще одна знакомая доктора Броутона. Она разрешила нам остаться, и мы провели у нее несколько месяцев в обмен на помощь по ферме. Она не спрашивала, кто мы такие и почему мы там оказались. — Мы с Фином, мы не… То, что произошло между нами раньше, было лишь следствием ситуации, в которой мы оказались. Когда же мы обрели свободу, мы вновь стали друзьями. Почти как брат и сестра. Но мы все время говорили о тебе, гадая, как ты поживаешь, кто заботится о тебе, говорили, какая ты хорошенькая, какая замечательная, какой красавицей ты вырастешь, и как здорово, что мы тебя сделали. — А вы когда-нибудь говорили о том, чтобы вернуться за мной? — задумчиво спрашивает Либби. — Да, — отвечает Люси. — Да. Говорили. Или, по крайней мере, я. Фин был более осмотрителен, его больше волновало его будущее, нежели его прошлое. Мы не говорили о других вещах. Мы не говорили о наших родителях, о том, что случилось. Я пыталась, но Фин отмалчивался. Он как будто полностью стер это из памяти. Забыл и поставил крест. Как будто ничего не произошло. И он поправился за тот первый год. Стал загорелый и подтянутый. Мы оба. У Джозетт была старая скрипка, которой она не пользовалась, и она разрешила мне играть на ней. Я всю зиму играла для нее, а затем летом, когда у нее на ферме была куча студентов и туристов, я играла и для них. Она разрешила мне брать скрипку в местный городок, и я играла там по вечерам в пятницу и субботу, и начала зарабатывать деньги. Я копила их в надежде, что на эти деньги мы с Фином вернемся в Лондон, чтобы найти тебя. Как вдруг однажды утром, примерно через два года, я проснулась и увидела, что Фина нет. Он оставил мне записку, в которой говорилось: «Уехал в Ниццу». — Люси вздыхает. — Я до конца лета оставалась в Бордо, работала и копила деньги на автобус до Ниццы. Я провела несколько недель, ночуя на пляже и пытаясь найти Фина днем. В конце концов я сдалась. У меня была скрипка Джозетт. Я играла каждый вечер. Я заработала денег на комнату в хостеле. Мне исполнилось девятнадцать, двадцать, двадцать один. А потом я встретила мужчину. Состоятельного мужчину. Он околдовал меня, и я потеряла голову. Он женился на мне. У меня родился ребенок. Я оставила состоятельного мужчину и встретила другого, очень бедного. У меня родился еще один ребенок. Бедный мужчина оставил меня, а потом… — Она умолкает, и Либби пытается понять выражение ее лица. Есть в нем что-то непостижимое, почти немыслимое. Но оно, промелькнув, исчезает, и Люси продолжает: — А потом наступил твой день рождения, и я вернулась. — Но почему ты не вернулась раньше? — спрашивает Либби. — Когда тебе самой исполнилось двадцать пять? Разве ты не знала о завещании? — Да, я знала о нем, — отвечает Люси. — Но у меня не было доказательств того, что я Люси Лэм. У меня не было свидетельства о рождении. Мой паспорт был поддельным. Я состояла в кошмарном браке с отцом Марко. Все было так… — Люси вздыхает. — А потом я подумала: если Генри не придет заявлять свои права на дом, и я тоже не приду, то он автоматически перейдет к тебе, потому что все наверняка подумали, что ты была ребенком моих родителей. И я решила, что так и поступлю. Я подожду, пока тебе исполнится двадцать пять лет, и тогда я вернусь за тобой. Когда несколько лет назад я купила свой первый смартфон, я первым делом поместила в календарь напоминание, чтобы не забыть. И с тех пор каждую минуту ждала этого момента. Ждала, когда я наконец вернусь к тебе. — А Фин? — спрашивает Либби. — Что стало с Фином? Люси вздыхает. — Могу лишь предположить, что он куда-то уехал, туда, где его не найдут. Могу лишь предположить, что именно этого он и хотел. Либби вздыхает. Понятно. Наконец-то картинка сложилась. Не хватает лишь одного фрагмента. Ее отца. Часть четвертая 66 Большой палец Либби завис над телефоном. Она зашла в банковское приложение, где начиная с девяти часов утра каждые пятнадцать минут обновляет баланс. Это день завершения сделки по дому на Чейн-Уолк. Она наконец продала его месяц назад. Сначала в течение нескольких месяцев не было ни одного просмотра, затем, когда она снизила цену, от желающих не было отбоя, а потом имели место две неудачные попытки обмена, пока, наконец, на горизонте не нарисовался покупатель из Южной Африки, готовый заплатить наличными. Сделка была оформлена, все бумаги подписаны и скреплены печатями в течение двух недель. Семь миллионов четыреста пятьдесят тысяч фунтов. Покупатель по-прежнему должен ей 318 фунтов стерлингов. Последние крохи ее последнего чека. Либби вздыхает и возвращается к экрану компьютера. Ее последний кухонный проект. Симпатичная кухня, компактная, крашенная, в стиле шейкер, с медными ручками и мраморной столешницей. Первый дом молодоженов. Будет смотреться красиво. Хотелось бы увидеть ее реальное воплощение. Увы, ей это не светит. Не сейчас. Потому что сегодня ее последний день на работе. Это также ее двадцать шестой день рождения. Ее настоящий двадцать шестой день рождения. Не 19-го, а 14 июня. Получилось, что она на пять дней старше, чем думала. Ничего страшного. Пять дней — небольшая цена за семь миллионов фунтов стерлингов, мать, дядю и сводных брата с сестрой. Теперь, когда ей больше не нужно взбираться по некой шаткой лестнице в своей голове к некоему произвольному дню рождения, кого волнует, если она окажется там на пять дней раньше срока? Она нажимает кнопку «обновить». Триста девять фунтов. Платеж через PayPal, который она сделала неделю назад, списан. Прекрасный день. Она смотрит на Дайдо. — Может, сходим куда-нибудь пообедать? Я угощаю. Дайдо смотрит на нее поверх очков для чтения и улыбается. — С удовольствием! — В зависимости от того, поступит платеж к тому времени или нет, это будут либо бутерброды с колой, либо лобстер и шампанское. — Лобстер дорого и невкусно, — говорит Дайдо, прежде чем опустить очки и вновь впиться взглядом в экран компьютера. В 11 часов утра телефон Либби вибрирует снова. Пришла эсэмэска от Люси. — Увидимся позже! — пишет она. — Забронировали столик на 8 вечера! Люси сейчас живет с Генри в его шикарной квартире в Мэрилебоне. Но, похоже, вообще-то они не ладят. Генри, прожив в одиночестве двадцать пять лет, не может разделить свое пространство с детьми, а его кошки ненавидят собаку. Люси уже подыскивает себе квартиру. В Сент-Олбансе. Сама Либби положила глаз на симпатичный георгианский домик на участке в пол-акра на окраине города. Она нажимает кнопку «обновить». Триста девять фунтов. Она проверяет электронную почту — вдруг туда поступило уведомление, что что-то пошло не так. Но там ничего нет.