Моя мать была редкой красавицей. Это не мои слова. Это слова моего отца. Твоя мама — редкая красавица. Она была наполовину немкой, наполовину турчанкой. Ее звали Мартина. Она была на двенадцать лет младше моего отца, и в те годы, до того, как появились они, она была иконой стиля. Надев темные солнцезащитные очки, она отправлялась на Слоун-стрит тратить деньги моего отца на яркие шелковые шарфики, губную помаду в золотых патрончиках и терпкие французские духи. Ее иногда фотографировали, и на этих снимках у нее в руках были дорогие сумочки, а эти снимки печатали в гламурных журналах. Ее назвали светской львицей. Но она не была ею на самом деле. Она ходила на гламурные вечеринки и носила красивую одежду, но дома она была просто нашей мамой. Не самой лучшей, но и не худшей, и, безусловно, чем-то мягким и нежным в нашем большом, украшенном мечами и мачете маскулинном особняке в Челси. Когда-то у нее даже была работа — в течение года или около того она знакомила друг с другом важных людей из мира моды. Или, по крайней мере, так мне казалось. У нее в сумочке лежали серебристые визитки с ярко-розовой надписью «Мартина Лэм Ассошиэйтс». У нее был офис на Кингс-роуд, светлая комната в мансарде над магазином, со стеклянным столом, обтянутыми кожей креслами, телексом, вертикальными витринами для одежды из прозрачного пластика и вазой с белыми лилиями на постаменте. Во время школьных каникул она брала нас с сестрой на работу и давала нам из свежей пачки листы невероятно белой бумаги и горсть разноцветных маркеров. Время от времени звонил телефон, и мама говорила: «Доброе утро, это „Мартина Лэм Ассошиэйтс“». Иногда жужжал домофон, и мы с сестрой боролись за право нажать кнопку и впустить посетителей. Посетителями обычно были визгливые, очень худые женщины, которые хотели говорить исключительно об одежде и известных людях. Штатных работников в офисе не было, только наша мама, но иногда ей помогла лупоглазая девушка-подросток, она была кем-то вроде практикантки. Я не в курсе, что случилось со всем этим. Знаю лишь то, что офиса в мансарде не стало, серебристые визитки куда-то подевались, и мама вновь стала домохозяйкой. Мы с сестрой ходили в школу в Найтсбридже — возможно, в самую дорогую школу во всем Лондоне. Наш отец тогда не боялся тратить деньги. Он любил их тратить. Чем больше, тем лучше. Наша форма была дерьмового желто-коричневого цвета с брюками-бриджами для мальчиков. К счастью, к тому времени, когда я был уже достаточно взрослым, чтобы испытывать унижение от одежды, у моего отца не было денег, чтобы оплачивать наше обучение, не говоря уже о вельветовых бриджах из отдела школьной формы в универмаге «Хэрродс». Все это произошло так медленно и в то же время так быстро — эта перемена в наших родителях, нашем доме, нашей жизни после того, как появились они. Но в тот самый первый вечер, когда Берди впервые оказалась на крыльце нашего дома с двумя большими чемоданами и кошкой в плетеной корзинке, мы не могли даже предположить, какое влияние она окажет на нас, каких людей она приведет в нашу жизнь и что все это закончится так, как закончилось. Мы думали, что она приехала погостить на выходные. 4 Либби готова поклясться, что слышит шепот каждой секунды существования этой комнаты, что чувствует дыхание каждого человека, который когда-либо сидел там, где сейчас сидит она. — С тысяча семьсот девяносто девятого года, — ответил мистер Ройл на ее предыдущий вопрос. — Одна из старейших юридических контор в столице. Мистер Ройл смотрит на нее с другой стороны начищенного воском рабочего стола. На его губах мелькает легкая улыбка. — Так, так, так. Вот это подарок на день рождения, не так ли? — говорит он. Либби нервно улыбается. — Мне до сих пор не верится, что это на самом деле так, — говорит она. — Я все еще жду, что кто-то скажет мне, что это просто большой розыгрыш. Ее слова — «большой розыгрыш» — никак не вяжутся с этой почтенной и древней обстановкой. Надо было выразиться помягче. Но мистер Ройл, похоже, совсем не в обиде. По-прежнему улыбаясь, он наклоняется, подается вперед и протягивает Либби толстую стопку документов. — Никакого розыгрыша, смею вас в этом заверить, мисс Джонс. Вот, — говорит он, вытаскивая что-то из кипы бумаг. — Я колебался, не зная, стоит ли давать это вам сейчас. Или, возможно мне следовало отправить его вам по почте. Письмом. Я не знаю… это довольно неловкая ситуация. Оно лежало в папке, и я сохранил его на всякий случай, на тот случай, если вдруг возникнут сомнения. Но, похоже, все правильно. Так что берите. Я не знаю, что ваши приемные родители рассказали вам о ваших биологических родителей. Но, думаю, вам будет интересно это прочесть. Она разворачивает газетную вырезку и разглаживает ее на столе. «Смерть светской львицы и ее мужа в результате группового самоубийства. Дети-подростки пропали без вести. Маленький ребенок найден живым. Вчера полицейские были вызваны в дом в Челси, принадлежавший бывшей светской львице Мартине Лэм и ее мужу Генри, после сообщения о возможном тройном самоубийстве. Полиция прибыла днем и обнаружила тела мистера и миссис Лэм, лежавшие рядом на полу кухни. Еще один мужчина, которого еще предстоит опознать, также был найден мертвым. В комнате на втором этаже обнаружен ребенок женского пола, предположительно десятимесячного возраста. Ребенок передан органам опеки и, по имеющимся сведениям, пребывает в добром здравии. Соседи замечали, что в последние годы в доме было много детей. Поступили также многочисленные сообщения о других взрослых, якобы проживавших в этом доме, но никаких других обитателей обнаружено не было. Причину смерти еще предстоит выяснить, но первые анализы крови указывают на то, что вышеназванное трио, по всей видимости, скончалось от яда. 48-летний Генри Лэм был единственным наследником имущества своего отца, мистера Гарри Лэма из Блэкпула, Ланкашир. В последние годы он страдал от плохого здоровья и, как говорили, был прикован к инвалидной коляске. В настоящее время полиция занимается поисками сына и дочери этой супружеской пары, которым, предположительно, от четырнадцати до шестнадцати лет. Любому, кто располагает какой-либо информацией о местонахождении детей, предлагается в кратчайшие сроки связаться со столичной полицией. Все, кто в последние годы проживал с семьей в этом доме, также представляют для полиции большой интерес». Либби в упор смотрит на мистера Ройла. — То есть?.. То есть брошенный в доме ребенок — это я? Адвокат кивает. Его глаза полны неподдельной печали. — Да, — говорит он. — Такая трагическая история, не правда ли? И такая загадочная. Я имею в виду детей. Дом находился в доверительном управлении, и они тоже входили в число наследников, но никто из них не предъявил на дом права. Могу лишь предположить, что они… Впрочем, сейчас не об этом… — Он наклоняется вперед, хватается за галстук и вымученно улыбается. — Могу я предложить вам ручку? Он пододвигает к ней круглую деревянную карандашницу в виде бочонка с дорогими на вид шариковыми ручками, и она берет одну из них. На ручке золотым шрифтом выгравировано название юридической фирмы. Либби мгновение безучастно смотрит на нее. Брат. Сестра. Групповое самоубийство. Она едва заметно качает головой и, прочистив горло, произносит: — Спасибо. Ее пальцы крепко сжимают твердую ручку. Она с трудом вспоминает, как должна выглядеть ее подпись. К краям страниц, которые она должна подписать, прикреплены липкие пластиковые стрелки, указывающие ей, где нужно поставит подпись. Скрип ручки по бумаге кажется ей почти мучительным. Мистер Ройл с доброжелательной улыбкой наблюдает за ней. Он отодвигает свою чашку на несколько дюймов, затем придвигает обратно. Она подписывает страницы, и ее переполняет ощущение важности этого момента. Этот незримый поворот ее жизни переносит ее отсюда туда. По одну сторону этой стопки бумаг — экономные «путешествия» с тележкой между полок дешевого супермаркета «Лидл», неделя отпуска раз в году и одиннадцатилетний «Воксхолл Корса». По другую — ключи от дома с восемью спальнями в Челси. — Хорошо, — говорит мистер Ройл едва ли не со вздохом облегчения, когда Либби передает ему документы. — Очень хорошо. Он пролистывает бумаги, бросая взгляд на пространство рядом с пластиковыми стрелками, затем смотрит на Либби, улыбается и говорит: — Все верно. Думаю, вы можете получить ключи. С этими словами достает из ящика стола небольшой белый пакет. На этикетке надпись «Чейн-Уолк, 16». Либби заглядывает внутрь. Три комплекта ключей. Один — с металлическим брелком, украшенным логотипом «Ягуара». Второй — с медным кольцом со встроенной зажигалкой. И еще один — без колечка. Он встает из-за стола. — Едем? — спрашивает он. — Или, если хотите, можем прогуляться. Это недалеко, тут, за углом. Сегодня просто бесчеловечная жара. Раскаленная брусчатка прожигает подошвы парусиновых туфель; безжалостные лучи полуденного солнца пронзают тонкую пленку облаков. Они идут по улице, где полно ресторанов с накрытыми столиками — те стоят на специальных платформах и защищены от солнца огромными прямоугольными маркизами. За столиками по двое или по трое сидят женщины в огромных солнцезащитных очках и пьют вино. Некоторые из них примерно одного с ней возраста; Либби непонятно, как они могут позволить себе сидеть и пить вино в шикарном ресторане в понедельник днем. — Итак, — говорит, наконец, мистер Ройл, — сейчас вы увидите ваше новое жилище. Если, конечно, вы решите жить в этом доме. Либби качает головой и издает нервный смешок. Она не знает, что сказать в ответ. Все это слишком глупо. Они проходят мимо крошечных бутиков и антикварных лавок, до отказа забитых бронзовыми фигурками лис и медведей и огромными сверкающими люстрами размером с ванну. Вскоре они оказываются у реки, и Либби чувствует странный запах, похожий на запах мокрой псины. Широкие лодки скользят по воде, почти соприкасаясь бортами. Мимо проплывает лодка поменьше с очередной компанией богатых людей: шампанское в серебряном ведерке со льдом, на носу, подставив морду ветерку и щурясь от солнца, сидит золотистый ретривер. — Вот мы и пришли, — говорит мистер Ройл. — Еще минутку или две. Либби вся взмокла от пота и натерла ляжки. Наверное, зря она не надела вместо юбки шорты. Она чувствует, как ткань лифчика, там, где соединяются чашечки, впитывает стекающий пот. Судя по всему, мистер Ройл, в его элегантном облегающем костюме и рубашке, также проклинает про себя сегодняшнюю адскую жару. — Вот мы и пришли, — говорит он, поворачиваясь лицом к шеренге полудюжины домов красного кирпича, разной высоты и ширины. Либби сразу догадывается, который из них ее, еще до того, как замечает цифру шестнадцать, нарисованную причудливым шрифтом на веерообразном окне над дверью. Дом трехэтажный, фасад в четыре окна. Красивый дом. Но, как она и предполагала, окна заколочены. Дымоходы и водосточные желоба заросли сорняками. Не дом, а бельмо на глазу. Но какое красивое бельмо! Либби шумно втягивает в себя воздух. — Какой огромный! — ахает она. — Да, — соглашается мистер Ройл. — В общей сложности двенадцать комнат. Не считая подвала. Дом отделен от тротуара декоративной металлической оградой и неухоженным заросшим палисадником. К входной двери ведет ажурный навес из кованого железа, а слева на бетонном постаменте стоит массивная пушка.