И вот теперь у нее есть дом в Челси, и рамки ее бытия разбились вдребезги. Она кладет письмо обратно в дорогой конверт и допивает чай. 2 Над «Кафе д'Азюр» собирается гроза, на горизонте все уже стало багрово-синим, тяжелые тучи буквально давят на голову Люси. Одной рукой она сжимает виски, другой забирает у дочери пустую тарелку и ставит ее на пол, чтобы собака могла слизать капли соуса и крошки куриных волокон. — Марко, — говорит она сыну, — доедай свою порцию. — Я не голоден, — отвечает тот. В висках Люси пульсирует бессильная ярость. Гроза между тем все ближе. Она чувствует липкую влажность, остывающую в горячем воздухе. — Это все, — говорит она, стараясь не сорваться на крик. — Это все, что у нас есть сегодня из еды. Денег больше нет. Они закончились. Так что не говори мне перед сном, что ты проголодался. Тогда будет слишком поздно. Ешь сейчас. Пожалуйста. Прошу тебя. Марко страдальчески качает головой и отрезает кусочек куриного шницеля. Она смотрит на его голову с двумя макушками, на его густые кудрявые каштановые волосы. Она пытается вспомнить, когда они все последний раз мыли голову, и не может. — Мама, можно мне десерт? — спрашивает Стелла. Люси смотрит на нее сверху вниз. Стелле пять лет, и она — лучшая ошибка, какую Люси совершила в своей жизни. Сейчас следует сказать «нет». Она так строга с Марко и не должна потакать его сестре. Но Стелла такая славная, такая уступчивая и доверчивая. Как можно отказать ей в сладком? — Если Марко доест свой шницель, — невозмутимо говорит Люси, — то мы закажем мороженое и поделим его на всех. Это явно несправедливо по отношению к Стелле — та закончила есть свою порцию десять минут назад и не обязана ждать, пока ее брат закончит свою. Но чувство несправедливости Стелле, похоже, еще неведомо. Она послушно кивает и говорит: — Быстрее доедай, Марко! Как только Марко заканчивает, Люси берет у него тарелку и ставит ее на тротуар, чтобы собака доела крошки. Приносят мороженое. Три шарика разного вкуса в стеклянной вазочке, политые горячим шоколадом, посыпанные измельченным пралине и украшенные пальмой из розовой фольги на коктейльной палочке. Голова Люси снова пульсирует от боли, и она смотрит на горизонт. Им нужно найти крышу над головой, и как можно скорее. Она просит принести счет, кладет карточку на блюдце и, затаив дыхание от недоброго предчувствия, что на этом счете, возможно, нет денег, что денег нет нигде, вводит в считывающее устройство терминала код. Она ждет, пока Стелла оближет стеклянную вазочку, затем отвязывает от ножки стола поводок собаки и собирает сумки; две их них она вручает Марко и одну — Стелле. — Куда мы пойдем? — деловито спрашивает Марко. Его карие глаза серьезны, во взгляде сквозит тревога. Она вздыхает и смотрит на улицу, ведущую к старому кварталу Ниццы, затем в другую сторону — в сторону моря. Она смотрит даже на пса, как будто тот может предложить нечто разумное. Пес глядит на нее с нетерпением, как будто его ждет еще одна тарелка, которую он мог бы вылизать. Осталось только одно место, куда они могут пойти, и ей меньше всего туда хочется. Но Люси заставляет себя улыбнуться. — Я знаю, — говорит она, — давайте пойдем проведаем бабулю! Марко издает стон. Стелла колеблется. Оба прекрасно помнят, как в прошлый раз они гостили у бабушки Стеллы. Когда-то Самия была кинозвездой в Алжире. Сейчас ей семьдесят лет, она слепа на один глаз и живет в тесной, грязной квартирке на седьмом этаже многоквартирного дома в Л'Ариане со своей взрослой дочерью-инвалидом. Ее муж умер, когда ей было всего пятьдесят пять, а ее единственный сын, отец Стеллы, исчез три года назад, и с тех пор о нем больше ни слуху ни духу. Самия очень злая, и у нее имеются на то причины. Зато у нее есть крыша и пол, у нее есть подушки и вода. У нее есть все, чего сама Люси в данный момент не может предложить своим детям. — Только на одну ночь, — говорит она. — Только сегодня вечером, а потом я что-нибудь придумаю на завтра. Обещаю. Они успевают дойти до дома Самии в тот момент, когда начинается дождь: крошечные водяные бомбы взрываются на горячей пыли тротуара. В размалеванном граффити лифте по пути на седьмой этаж Люси чувствует, как они пахнут: сырой душок нестиранной одежды, немытых жирных волос, кроссовок, которые слишком долго не снимали с ног. Особенно ужасно воняет пес, с его густой жесткой шерстью. — Я не могу, — прямо с порога заявляет Самия, преграждая им вход. — Я просто не могу. Мази больна. Сегодня сиделке придется заночевать у нас. Здесь нет места. Здесь просто нет места. Над головой грохочет раскат грома. Небо у них за спиной становится ослепительно-белым. Дождь обрушивается плотной стеной. Люси отчаянно смотрит на Самию. — Нам больше некуда пойти, — говорит она. — Я знаю, — говорит Самия. — Знаю. Я могу взять Стеллу. Но ты, мальчик и собака… извини. Вам придется поискать другое место. Люси чувствует, как Стелла прижимается к ее ноге. По тельцу девочки пробегает дрожь тревоги. — Я хочу с тобой, — шепчет она Люси. — Я не хочу оставаться здесь без тебя. Люси опускается на корточки и берет Стеллу за руки. Глаза девочки зеленые, как у ее отца, в темных волосах кое-где виднеются рыжеватые прядки, лицо загорелое, темно-коричневое от долгого жаркого лета. Красивый ребенок. Иногда люди подходят к Люси на улице, чтобы с легким вздохом сказать ей об этом. — Детка, — говорит она. — Тебя здесь не намочит дождь. Ты сможешь принять душ, и бабушка почитает тебе на ночь сказку. Самия кивает. — Я прочитаю тебе ту самую сказку, которая тебе так нравится, — говорит она. — Сказку о луне. Стелла еще крепче прижимается к матери. Терпение Люси на исходе. Она бы отдала все на свете за возможность спать в постели Самии, принять душ и надеть чистую пижаму и чтобы кто-то почитал ей книгу о луне. — Всего на одну ночь, детка. Завтра утром я приду сюда и заберу тебя. Договорились? Она чувствует, как подрагивает голова Стеллы, уткнувшейся ей в плечо, слышит, как дочка пытается сдержать слезы. — Хорошо, мама, — соглашается Стелла. Люси вталкивает ее в квартиру Самии прежде, чем кто-либо из них успевает передумать. Теперь их трое — она, Марко и пес. Неся на спине свернутые коврики для йоги, они в сопровождении пса выходят под ливень, в темную ночь, совершенно не представляя, куда идти. Какое-то время они укрываются от дождя под эстакадой транспортной развязки. От постоянного шуршания автомобильных шин по горячему мокрому асфальту закладывает уши. Дождь даже не думает стихать и все так же льет как из ведра. Марко держит пса на коленях, уткнувшись лицом в собачью спину. Затем поднимает голову и смотрит на мать. — Почему наша жизнь такая дерьмовая? — спрашивает он. — Ты сам знаешь, почему наша жизнь дерьмовая, — сердито отвечает она. — Но почему ты не можешь с этим что-то сделать? — Я пытаюсь, — отвечает она. — Неправда. Ты опускаешься на дно. — Я пытаюсь, — шипит она, со злостью глядя на сына. — Каждую минуту каждого дня. Марко недоверчиво смотрит на нее. Он слишком умен и слишком хорошо знает свою мать. Люси вздыхает. — Завтра я заберу скрипку. Я смогу снова зарабатывать деньги. — А как ты заплатишь за ее ремонт? — спрашивает Марко, буравя ее взглядом. — Я найду способ. — Это какой же? — Ну хорошо, я не знаю как. Не знаю. Но что-то придет. Так всегда бывает. Потом она отворачивается от сына и смотрит на шоссе, на параллельные линии автомобильных фар. Над головой гремят раскаты грома, небо вновь озаряется вспышкой молний, дождь становится — если такое возможно — еще сильнее. Люси достает из наружного кармана рюкзака свой потертый смартфон и включает его. И видит, что осталось восемь процентов зарядки батареи. Она уже готова его отключить, как вдруг замечает, что телефон отправил ей «напоминалку». Сообщению уже несколько недель, но она не может заставить себя стереть его. Оно короткое: малышке 25 лет. 3 Меня, как и моего отца, зовут Генри. Это не раз служило причиной путаницы, но, так как моя мать называла моего отца дорогой, а моя сестра называла его папой, и почти все остальные называли его мистер Лэм или сэр, то в целом это нам не слишком мешало. Мой отец был единственным наследником состояния его отца, заработанного на игровых автоматах. Я никогда не знал своего деда, он был очень стар, когда родился мой отец, но знаю, что он был родом из Блэкпула, и его звали Гарри. Мой отец не работал ни единого дня в своей жизни, просто сидел и ждал, когда Гарри умрет, чтобы самому стать богатым и ничего не делать. Он купил наш дом на Чейн-Уолк в Челси в тот же день, когда деньги приплыли ему в руки. Когда Гарри доживал свои последние дни, он вовсю «охотился» за недвижимостью. Он еще при жизни отца положил глаз на этот дом и несколько недель дрожал, что кто-нибудь другой купит его, прежде чем он сам сможет вступить в наследство. Когда мой отец купил его, дом был пуст. Он потратил многие годы и тысячи фунтов, наполняя его тем, что он обычно называл предметами старины: обшитые панелями стены венчали лосиные головы, над дверными проемами крест-накрест висели мечи, за банкетным столом в средневековом стиле на шестнадцать персон стояли троны из красного дерева с витыми спинками, обшарпанные и изъеденные жуками-древоточцами, шкафы были полны пистолетов и длинных пастушьих кнутов. Добавьте к этому двадцатифутовый гобелен, зловещие портреты предков чужих людей, горы книг в кожаных переплетах с золотыми застежками, которые никто никогда не прочтет, и настоящую пушку в палисаднике. В нашем доме не было ни удобных кресел, ни уютных уголков. Все было из дерева, кожи, металла и стекла. Все было крепким и жестким. Особенно мой отец. Он поднимал штангу в подвале нашего дома и пил «Гиннесс» из своего личного бочонка в своем личном баре. Он носил костюмы ручной работы за 800 фунтов, сшитые в Мейфэре, которые едва налезали на его крепкую, мускулистую фигуру. У него были волосы цвета старых бронзовых пенсов и красные руки с крепкими красными костяшками. Он водил «Ягуар». Он играл в гольф, хотя ненавидел его, потому что его тело не было предназначено для этой игры — он был слишком крепок и слишком упрям. По выходным он ездил на охоту: в субботу утром он уходил из дома в тесном твидовом пиджаке, неся чехол, полный ружей, а в воскресенье вечером возвращался домой с парой лесных голубей в переносном холодильнике. Однажды, когда мне было лет пять, он привел домой английского бульдога, которого купил у какого-то человека на улице, отдав за него несколько новеньких пятидесятифунтовых купюр, которые он носил свернутыми в трубочку в кармане пиджака. По его словами, пес напомнил ему самого себя. Затем бульдог нагадил на антикварный ковер, и отец поспешил от него избавиться.