— Изначально мама хотела поехать в «Дигнитас»[15], это в Швейцарии, но мы сказали, что все будет хорошо, она справится с болезнью. Ей было всего пятьдесят пять, и она проходила самую интенсивную из программ химиотерапии. Врачи были уверены, что в итоге болезнь удастся победить. Но у мамы случился инфаркт. После терапии ее состояние ухудшилось настолько, что она не перенесла бы перелет, но мне все равно не хотелось везти ее в Швейцарию. Мы с папой побывали в том центре, пока мама лежала в реанимации. Там было так холодно. Пусто и безлико, как в отельном номере на станции технического обслуживания. — Она прячет руки в рукавах футболки, прежде чем продолжить. — Я не могла представить ее там. Умирающей. На долю секунды я задумываюсь о своей маме. Вижу ее в постели, в комнате, где-то далеко, одну. В ночь после аварии. После того как ее нашли, изломанную, промокшую от дождя. Я не знаю, где была та палата и оставалась ли мама одна. Я лишь надеюсь, что палата выглядела не так. Алекса снова смотрит мне прямо в глаза. — Никто из нас не хотел даже представлять ее там. Поэтому мы забрали ее домой. И ей стало хуже. А потом наступил день, когда она попросила меня оставить ей морфин. Я знала, что это значит… — Ее голос дрожит. — Я оставила его на ночном столике, но она не смогла взять бутылочку. Она все роняла и роняла ее на простыни. Я позвала папу, и мы обсудили это, все втроем. А потом я пошла наверх, принесла камеру, папа установил штатив, и мама рассказала на камеру, для суда, что она в здравом уме и хочет покончить с собой. Она продемонстрировала, как не может сама поднять бутылочку с лекарством, не говоря уже о том, чтобы сделать себе укол, и объяснила, что просит меня помочь ей. После видео мы пообедали. Я накрыла в гостиной стол со свечами. Мы пили шампанское. Потом я оставила их с папой. После разговора он вышел в коридор. И ничего не сказал. Я хорошо это помню. Он просто прошел мимо меня наверх, в спальню. Я подоткнула маме одеяло на диване, и мы немного поболтали, но потом она устала. Она проговорила бы со мной всю ночь, но была слишком истощена для этого. У Алексы перехватывает дыхание. Она отворачивается. Я молча жду. — Она устала. Так что я сделала то, о чем она просила, поцеловала ее перед сном, и она заснула. И довольно скоро перестала дышать. — Она снова останавливается и смотрит на меня. — Мы ведь никогда не лгали, знаете. Ни разу. Мы с самого начала говорили правду. Нам просто не повезло со временем. И ужесточением правил. Но такова жизнь, верно? Иногда ты собака, а иногда — фонарный столб. Она сдержанно улыбается. Я улыбаюсь ей в ответ. И не представляю, как она сумела остаться в здравом уме, проведя так много лет в этом месте после того, что совершила. За то, что совершила. Помогла человеку, которого любила. Смогла бы я сделать это для Марка? А он для меня? Я смотрю на Алексу. Четырнадцать лет — достаточный срок для «подумать». — Чем ты занималась до тюрьмы, Алекса? — спрашиваю я. Я хочу вернуть ее к разговору. — Я была партнером в фирме, занимавшейся корпоративным правом. И, судя по отзывам, отлично справлялась. Мама и папа мной гордились. Гордятся. Я бы не вернулась туда, даже если бы могла, чего, определенно, мне уже не удастся сделать. Но я и не стала бы. — Почему нет? Почему ты не стала бы? — Для начала потому, что не нуждаюсь в деньгах. Я много зарабатывала раньше. И хорошо вложила заработанное. У нас уже есть дом. Точнее, у моего отца. Я снова буду жить с ним, он законный владелец, кредит за дом выплачен. И я могла бы больше не работать, живя только на дивиденды от вложений. Я не стану, но я могла бы. Она улыбается и подается вперед, кладет локти на стол и опирается на них. — Я планирую… я планирую попытаться забеременеть. — Она понижает голос и внезапно кажется моложе, уязвимее. — Я знаю, конечно, что я уже в возрасте, но я говорила об этом с тюремным врачом, и он сказал, что доступное сейчас ЭКО на несколько световых лет обходит то, что существовало до моего заключения. Мне сорок два, и я выйду на свободу через месяц. Я уже связалась с клиникой. У меня назначена встреча с врачом на следующий день после моего выхода. — Донорская сперма? Я могу лишь предполагать. Она ни разу не упоминала о мужчинах во время наших телефонных разговоров. Да и мало кто способен ждать кого-то четырнадцать лет. Сомневаюсь, что я способна. Она смеется. — Да, донорская сперма. Я привыкла действовать быстро, но не настолько! Она выглядит искренне счастливой. Радостной. Сотворить нового человека. Создать новую жизнь… Я чувствую, что и мое сердце начинает биться быстрее. От мысли о ребенке. Нашем с Марком ребенке. Теплое чувство… На мгновение мы обе погружаемся в него. Мы с Марком уже обсудили это. И решили попытаться. Месяц назад я перестала принимать таблетки. Мы попробуем завести ребенка, и если это произойдет в течение медового месяца, тем лучше. Странно, что мы с Алексой одновременно пришли к такому решению. При всей разнице наших с ней судеб. Она подается вперед. — Я собираюсь начать как можно скорее. С каждым годом шансы на успех падают, но верхней границей для ЭКО считают сорок пять лет, так что у меня есть еще три года. Три года шансов. Я здорова. Все должно пройти хорошо. — Почему ты хочешь родить ребенка? — Звучит глупо, даже я это признаю. Но она воспринимает мой вопрос серьезно. — А почему люди хотят завести детей? Полагаю, в моей жизни было слишком много окончаний, завершений и ожидания. Даже до тюрьмы: я ждала выходных, или более подходящего времени, или следующего года, или еще чего-нибудь. Я даже не знаю, чего я ждала. Но теперь я получила новое начало. И больше не хочу ничего ждать. Я покончила с ожиданием и теперь буду просто жить. Она откидывается на спинку стула, ее лицо сияет, она явно потерялась в мире открывающихся возможностей. А я использую этот шанс, чтобы взглянуть на телефон. Мы превысили свое время на десять минут. Пропущенный звонок отображается на экране. А за маленьким окошком двери я вижу плечо Найджела. Он не торопит нас, но я не хочу испытывать удачу. — Благодарю, Алекса. На сегодня мы закончили. Я встаю и нажимаю кнопку открытия дверей на стене. Украдкой смотрю на телефон и читаю уведомления. Звонок был от Каро, не от Марка. Разочарование так велико, что я буквально чувствую его вкус. Судя по всему, работу ему пока не предложили. А я на миг почти в это поверила. Но не важно. Слишком рано. Слишком рано. Внезапно звучит сигнал, замки щелкают, и Найджел, слегка удивленный, входит в комнату. Я выключаю камеру. 10 Воскресенье, 4 сентября Свадебное путешествие Слова сказаны. Он надевает тонкий золотой ободок на мой палец. Его глаза, его лицо. Его руки на моих руках. И музыка. Ощущение холодного камня под тонкими подошвами туфель. Запах благовоний и цветов. Или просто лучших парфюмов всех восьмидесяти гостей. Счастье. Чистое и незамутненное. Мы целуемся, за нами звучат знакомые голоса. А затем вступает орган с монументальным свадебным маршем Мендельсона, что пробирает до костей. И лепестки, лепестки падают вокруг нас, когда мы выходим в осенний воздух Лондона. Муж и жена. Меня будит тихий стук. Марк еще не проснулся, он крепко спит, устроившись рядом со мной на огромной кровати отеля. Мой муж. Мой спящий новобрачный. Тихий стук продолжается. Я скатываюсь с постели, набрасываю халат и на цыпочках выбираюсь в гостиную нашего номера. Это принесли кофе. Два серебряных кофейника на покрытой белой скатертью тележке ждут меня в коридоре. Дежурный официант шепчет мне «доброе утро» и улыбается. — Большое вам спасибо, — шепчу я в ответ, разворачиваю тележку и везу ее по неподатливому ковровому покрытию номера. Я подписываю и возвращаю счет, добавив к нему чертовски огромные чаевые. Сегодня я официально делюсь с людьми радостью. Шесть часов воскресного утра. Кофе я заказала вчера, потому что надеялась сгладить им ранний подъем. Но, честно говоря, я в порядке. Я полностью проснулась и полна нетерпения. Я очень рада, что вчера вечером почти не пила. Мне и не хотелось. Мне хотелось сохранить ясное сознание, сосредоточиться. Запомнить каждый миг и дорожить им. Я толкаю тележку мимо шикарной мебели в спальню, где оставляю ее, чтобы быстро заскочить в душ. Надеюсь, богатого аромата кофе хватит, чтобы Марк проснулся сам. Мне очень хочется сделать так, чтобы сегодня все для него было идеально. Он любит кофе. Я запрыгиваю под душ и намыливаюсь, стараясь не намочить волосы. Через полчаса нам нужно будет выйти из отеля и мчаться к аэропорту. Строго говоря, сегодня будет самый длинный день в нашей жизни. Мы пересечем в обратном порядке одиннадцать часовых поясов и международную линию смены дат, так что через двадцать один час в воздухе и на воде мы окажемся на противоположной стороне планеты, а на часах будет всего десять. Я позволяю горячей мыльной воде омывать мои плечи, руки, новое золотое кольцо у меня на пальце. Перед глазами проносятся образы вчерашнего дня: церковь, тост Фреда, тост Марка, разговор Каро с родителями Марка, первый танец. Последний танец. Вчерашняя ночь, когда мы наконец остались наедине. Отчаянно соскучившиеся друг по другу. Я слышу тонкий звон фарфора. Он встал. Выскакиваю из душа и в мгновение ока, вся мокрая, оказываюсь в его руках. — Слишком рано, Эрин. Слишком рано, — сонно протестует он, наливая нам обоим горячий кофе. Я осыпаю его поцелуями и каплями воды. Он протягивает мне чашку, и я стою, полностью обнаженная и совершенно мокрая, попивая кофе. Выгляжу я, если честно, замечательно. Я в форме. И стараюсь это показать сегодня. Не каждый же день девушка выходит замуж. Марк пьет кофе, устроившись на краешке кровати, его взгляд лениво скользит по моему телу, когда он делает глоток за глотком. — Ты прекрасна, — говорит он, все еще не проснувшись. — Спасибо, — улыбаюсь я. Мы очень быстро одеваемся и покидаем отель. «Мерседес» скользит в сумерках воскресного утра. Водитель представляется Майклом, но почти не говорит с нами по дороге в Хитроу. Мы словно плывем по пустынным в такую рань улицам, надежно укутанные запахом кожаного салона. На улицах — лишь редкие полуночники, все еще не добравшиеся домой. Где-то там, в этих сумерках, но ближе к северной стороне Лондона, в запертых коридорах, в окружении множества спящих тел дремлют Алекса, Эдди и Холли, в камерах с голыми стенами, которые я никогда не видела, в преддверии дня, который я никогда не смогу осознать. Я с обновленной ясностью ощущаю собственную свободу. В Хитроу Марк проводит меня мимо уже вьющихся очередей «Британских авиалиний» к пустым стойкам регистрации в конце зала. Первый класс. Я никогда раньше не путешествовала первым классом. И теперь испытываю странное смешанное чувство возбуждения и вины за саму мысль об этом. Я хочу роскоши, но знаю, что не должна хотеть ее. Марк летал первым классом с клиентами — и заверяет, что мне понравится. Нужно перестать так много думать об этом. За стойкой женщина с ослепительной улыбкой приветствует нас так, словно мы ее давно потерянные друзья, наконец-то вернувшиеся домой. Фиона, наша помощница по регистрации, назвавшая только свое имя, безгранично приветлива и полезна. К такому определенно легко привыкнуть. Полагаю, деньги покупают тебе время, а время покупает внимание. И ощущается это чудесно. «Не стоит увлекаться анализом, — говорю я себе. — Просто наслаждайся. Довольно скоро ты снова станешь бедной». Мы шествуем мимо охраны. Охранники выглядят так, словно им стыдно проверять наш багаж. Как только я снова надеваю туфли, Марк указывает мне на дальнюю правую стену за залом досмотра. В стене дверь. Самая обычная белая дверь. Без каких-либо вывесок. Выглядит она как дверь для персонала. Он улыбается. — Это дверь миллионеров. — Он усмехается и вскидывает бровь. — Пройдем? — спрашивает он. Я могу лишь следовать за ним. Марк целеустремленно пересекает зал, словно точно знает, куда нужно идти, а я в это время совершенно уверена, что нас вот-вот остановят. На пути к двери без малейших опознавательных знаков я почти ожидаю, что вот-вот на мое плечо опустится жесткая рука и нас проведут в какую-нибудь тесную камеру для долгих часов допроса о предполагаемой террористической атаке. Но ничего подобного не происходит. Мы незамеченными проходим через зал, затем через странный маленький коридор и оттуда в прохладный кондиционированный бизнес-зал «Конкорда». Это — тайный короткий путь только для пассажиров первого класса. Сразу после быстрой проверки — к частному залу «Британских авиалиний». Так вот как живет другая половина населения? Точнее, один его процент. Я ведь понятия об этом не имею. «Британские авиалинии», как выяснилось, выплачивают аэропорту Хитроу миллион фунтов стерлингов компенсации в год, дабы гарантировать, что пассажирам первого класса не придется подвергаться унижению, проходя мимо магазинчиков дьюти-фри, набитых всяким хламом, который им совершенно не нужен. И который сегодня не нужен нам. Внутри зал представляет собой настоящий рай. Я счастлива оказаться по эту сторону двери, о существовании которой пять минут назад даже не догадывалась. Странно, правда? Когда думаешь, будто знаешь, что такое «хорошо», и вдруг осознаешь, что за гранью твоего понимания находится совершенно новый уровень качества. Это даже немного пугает. Особенно скорость, с которой нечто хорошее может оказаться недостаточно хорошим в сравнении с чем-то другим. Может, лучше никогда не видеть такого качества. Может, лучше не знать, что всех остальных в аэропорту специально направляют к розничным магазинчикам, чтобы обобрать там до последней нитки, в то время как твоим карманам ничто не грозит. «Эрин, ты слишком много размышляешь, прекрати, — думаю я. — Это нормально — радоваться хорошему». Здесь все совершенно бесплатно. Мы устраиваемся на кожаных диванчиках в ресторане и заказываем легкий завтрак: свежие французские булочки с шоколадом и английский чай. Я смотрю на Марка. Мой потрясающий Марк читает газету. Он выглядит счастливым. Я оглядываюсь на других людей в этом зале. Первый класс каким-то образом наделил их таинственностью, загадочность сквозит в каждом движении, наполняя их своего рода величием. Или, возможно, это я приписываю им подобное, потому что чувствую себя так, словно забрела на поляну с единорогами. Миллионеры на самом деле не похожи на миллионеров, правда? Илон Маск не похож даже на миллионера, хотя на самом деле он миллиардер. Я смотрю на них, уткнувшихся в айфоны и попивающих эспрессо, и думаю. Думаю, всегда ли они путешествуют только первым классом. Или иногда смешиваются с другими людьми? В своей повседневной жизни? С пассажирами бизнес-класса? С людьми из эконом-класса? Я знаю, что такие люди работают на них, но общаются ли они друг с другом? И что они делают, чем занимаются? Как они получили столько денег? Каковы они в общении? Я вспоминаю Алексу, летавшую бизнес-классом по работе до того, как все случилось. Вот ее я каким-то образом могу представить здесь. Она влилась бы в этот круг даже в своей тускло-синей тюремной робе. И Эдди. Его я с легкостью могу представить здесь, призраком в тени одного из обитых кожей угловых столиков, с чашкой кофе в руке и взглядом, который без устали все сканирует, ничего не упуская. На его электронное письмо, полученное за день до свадьбы, я ответила звонком. И это был странный звонок. Я чувствовала, что он хочет что-то сказать, но на этот раз за ним, наверное, приглядывали. Его я определенно могу представить здесь. Но не Холли. Ее я здесь как-то не вижу, в отличие от Эдди и Алексы. Я думаю о том, выезжала ли она хоть раз из страны. Ощущала ли средиземноморское солнце? Не говоря уже о влажной жаре тропиков. Я сильно в этом сомневаюсь. Но, возможно, во мне говорят стереотипы, может, Холли все время путешествовала. И снова я испытываю чувство вины.