А потом, конечно же, с жестокостью, на которую способно только мироздание, все ее торжество обратилось в прах, стоило ей осознать это. Джон. И она тут же почувствовала, как снова погружается в месиво сомнений и вопросов, как благо забвения обращается в свою противоположность, а расслабленная душа снова скручивается в узлы обиды, подозрительности и разочарования. Джон Айзенменгер. Это имя стало значить для нее так много и вызывало в ней такую бурю чувств, словно само его существование жгло и иссушало ее, будто на нем лежало какое-то заклятие, будто сами буквы и их сочетания обладали какой-то колдовской силой. Она распаковала вещи, налила себе кофе и вместе с кружкой отправилась в ванную, чтобы принять душ перед сном, печально размышляя о том, что ни струи горячей воды, ни мыло не в состоянии смыть с человека жизненный опыт, особенно опыт разочарования. Неужели он действительно спал с Беверли Уортон? За последние месяцы она задавала себе этот вопрос так часто, что слова утратили свой смысл и стали звучать как полная тарабарщина, так что приходилось прикладывать определенное усилие для того, чтобы они инициировали мыслительный процесс. Впрочем, это не означало, что этот вопрос перестал вызывать боль и отчаяние. Она и подозревала, что так оно и было, и не могла в это поверить. Может, Беверли лгала? Скорее всего. Елене казалось, что после долгих лет одиночества, отсутствия тепла и полного отказа от чувственной жизни, обычной для большинства людей, ей наконец удалось найти человека, которому она могла доверять. Она считала Джона особенным, и то, что он оказался не таким, причиняло ей неожиданно сильную боль. Она включила душ и начала раздеваться, бросая вещи в корзину для грязного белья, которая и без того была переполнена вещами, вынутыми из чемодана. Перед тем как забраться под душ, она поймала себя на том, что рассматривает в зеркале свое отражение, снова пытаясь проанализировать собственные чувства, то есть опять занимается бесконечным процессом, который все никак не может довести до конца, а потому и не в силах от него отказаться. Она уже тысячу раз проигрывала в памяти разговор, состоявшийся девять месяцев назад между нею и Беверли Уортон, и всякий раз обнаруживала в словах последней новые смыслы и нюансы. Открыто она ничего не признала, но подтекст, казалось, был вырезан заглавными буквами. Поэтому сначала Елена сочла это ложью, а потом… Черт бы побрал эту суку! Чувствовала бы она себя иначе, если бы он изменил ей (однажды она поймала себя на том, что использует слово «адюльтер», и это вызвало целый фейерверк размышлений о том, что под ним подразумевалось) не с Беверли Уортон, а с кем-нибудь другим? Наверняка. Она не сомневалась, что, если бы он переспал с любой другой, самой соблазнительной женщиной, это не причинило бы ей такой боли и таких страданий. Не то чтобы ей удалось запросто от этого отмахнуться — ее родители привили ей моральные устои, которые мешали мириться со слабостями окружающих. И если бы Джон не был способен хранить ей верность, то и говорить было бы не о чем. Однако она знала, что, когда он совершил это преступление, между ними не существовало никаких обязательств — с ее стороны уж точно, и она подозревала, что и с его тоже. Следовательно, она не могла выдвигать против него обвинений. А спросить его напрямую ей не хватало смелости. Это мучило ее не меньше самого факта его предательства, загоняя боль в глубины души и возводя между нею и Джоном барьеры недоверия. Она вздохнула и решительно разорвала цепочку своих размышлений. Наконец ей удалось сосредоточить взгляд на собственном отражении, и она потерла лицо, ощущая под рукой грязь и жир, который постоянно вел с ней борьбу за власть. Была ли она привлекательна? Еще один неизменный вопрос, на который Елена не могла найти удовлетворительный ответ. Она никогда не использовала применительно к себе слово «красивая», но с годами диапазон возможных эпитетов еще больше сузился. «Очаровательная» и «сексуальная» уже не годились, и она неумолимо перемещалась в область «милой» и «симпатичной». Однако она с трудом находила объективные подтверждения этих реальных, но крайне субъективных взглядов. Ее глаза по-прежнему были большими и карими, скулы высокими, а кожа упругой и гладкой; губы сохраняли свою полноту, которая казалась ей вполне привлекательной. Что же касается морщин, то они были еще совсем незаметными, да и располагались в таких местах, что она не видела в них ничего угрожающего, — они даже придавали ей определенный шарм. Так в чем же дело? Ее взгляд скользнул с шеи на грудь, не самую любимую ею часть тела — она была слишком маленькой, как заявил ее бывший приятель, когда она обвинила его в чрезмерных требованиях, зато ее миниатюрные размеры гарантировали, что матушке-природе будет не за что зацепиться. Живот у нее по-прежнему был плоским, хотя бедра стали несколько шире, чем раньше. Для того чтобы оценить свои ноги, ей не требовалось зеркала, они всегда были лучшей частью ее тела — достаточно длинные и привлекательные. Она заметила, что в данный момент ее щиколотки слегка опухли, но путь был длинным, а погода в Париже стояла жаркая. Она залезла под душ, закрыла глаза от жаркого влажного пара и тут же, как по команде, в ее мозгу снова замелькали вопросы. Он спал с ней? Неужто его половой член настолько подчинял себе его жизнь, что он ничего не мог с этим поделать? Неужто он, как на поводке, затащил его в ее постель? Эта дрянь была очень недурна — Елена не могла не признать этого, — но ничего завораживающего в ней не было. В ней не было ничего гипнотически непреодолимого, что могло бы извинить его поступок, заставить его лишиться сознания и прийти в себя лишь в посткоитальном объятии. Значит, он знал, что делает, и, вероятно, надеялся на то, что ему удастся спать с ними обеими. Этот вывод звучал как приговор, за которым должна была последовать казнь. Без права смягчения и апелляций. И, кипя от возмущения, Елена начала втирать пальцами шампунь в свои короткие густые волосы. Они знали, а она продолжала оставаться в неведении. Этой суке, наверно, это нравилось, так же как ей доставило удовольствие приоткрыть свою тайну. «Да, кстати. Ты же знаешь Джона? Он ведь тебе, кажется, небезразличен? Ты считаешь его особенным и неповторимым? А может, он не такой уж неповторимый, как ты думаешь…» Елена почувствовала, как вместе с потоками горячей воды ее затапливает чувство обиды, и принялась энергично тереть шею, плечи и грудь. И именно в этот момент она нащупала уплотнение. Райт делал это уже в двухсотый раз, и этот случай ничем не отличался от предшествующих ста девяноста девяти. Именно из-за этого повтора чувств, мыслей, фраз и обстоятельств он опасался, что не сможет на должном уровне разыграть предписанный ему сценарий. Он боялся оказаться заурядным актером в давно идущей пьесе, который лишь повторяет слова, воспроизводит жесты и пытается изображать чувства. Он сидел в комнате вместе с Амандой Кларк, весьма мужеподобным констеблем среднего возраста, и Дэвидом Мюиром, вдовцом Дженни. Кларк сидела рядом с Мюиром, и Райт сразу заметил, что она глубоко потрясена — ее довольно грубые черты выражали такую скорбь, какой он никогда еще не видел на ее лице. Это больше, чем что-либо другое, вывело его из состояния подавленной и циничной усталости и дало возможность по-новому взглянуть на происходящее. Если даже Кларк испытывала такие чувства — а она была знакома с вопиющими картинами убийств не меньше, чем он, — значит, и он мог пробудить в себе сострадание и скорбь. В конце концов, Дэвид Мюир овдовел таким жутким образом, что уже одно это заслуживало несколько более глубоких чувств, чем отвращение. Райт ощутил, как в нем просыпается сознание того, что произошло, — не только фактов, но всех физических, духовных и интеллектуальных последствий этого чудовищного поступка. Все это явилось Райту в каком-то акте откровения. Дэвид Мюир плакал, и его покрасневшие глаза выглядели больными и воспаленными. Райт много раз видел, как люди реагируют на утрату близких. Он был свидетелем молчаливого, но непреклонного отрицания, искреннего и деланного приятия, холодной и бурной ярости и потрясения, от которого подкашивались ноги. Он видел сломленных и раздавленных людей и видел, как люди изображали потрясение, и тогда он сразу понимал, что имеет дело с убийцами. Однако в поведении Дэвида Мюира не было ничего нарочитого. Узнав о смерти своей жены несколько часов назад, он пребывал в подавленном состоянии, пытаясь найти ответы на вопросы, на которые никто не мог ответить. Это было только началом, и он был обречен на то, чтобы возвращаться к этому снова и снова; однако в данный момент его погружение в бездну приостановилось и внутреннее смятение отступило. — Мистер Мюир? Он был невысоким хрупким мужчиной, а его бледность, возможно, объяснялась пережитым потрясением. Райт заметил, что его руки покрыты мозолями и ссадинами. На нем была форменная рубашка серого цвета с нашивками Британского совета. Мюир не ответил. Выражение его лица свидетельствовало о том, что он погружен в глубокие размышления, челюсти его едва заметно двигались, словно единственная проблема заключалась в надоедливом хряще. — Вы работаете в совете, мистер Мюир? И снова никакой реакции. Брови Райта недоуменно поползли вверх, и он кинул взгляд на Кларк, после чего та осторожно прикоснулась к руке Дэвида Мюира. — Мистер Мюир? Дэвид? Тот наконец издал слабый стон, свидетельствовавший о том, что он вышел из задумчивости. Подняв голову, он посмотрел в квадратное, несколько пугающее лицо констебля, и на мгновение в его глазах появился проблеск надежды, тут же погасший при осознании реальности. Кларк кивком указала на Райта, и Мюир медленно, но покорно перевел на него взгляд. — Мне надо задать вам несколько вопросов, мистер Мюир. Райт начал формулировать первый вопрос, не дожидаясь, когда Мюир кивнет, — это являлось нарушением процедуры. — Когда вы хватились своей жены? Ответа не последовало. Кларк осторожно потрясла Мюира, который то погружался в пучину ужаса, то вновь всплывал на поверхность. Тот вздрогнул, ощутив ее прикосновение, и с расширенными от страха глазами уставился на ее руку, словно та была каким-то отдельным существом. Затем он медленно поднял голову и по безмолвной подсказке Кларк снова перевел взгляд на Райта, который уже начал сомневаться в том, что ему удастся чего-нибудь добиться от этого свидетеля. — Мистер Мюир, я знаю, что вы пережили страшное потрясение, но мне надо задать вам несколько вопросов. Мы хотим поймать ублю… человека, который это совершил, но нам будет трудно это сделать, если мы не выясним все подробности того, что произошло вчера вечером. Это был слишком длинный текст для Райта, однако он возымел действие. Дэвид Мюир закивал, сначала медленно, затем все быстрее, и в его глазах появилось что-то похожее на понимание. — Когда вы впервые хватились своей жены, мистер Мюир? Он не сразу ответил, но на этот раз было видно, что он пытается сосредоточиться. — Она должна была прийти без двадцати десять. Она обычно заканчивала работу в девять. И ей надо было еще проехать на автобусе. — Где она работала? — Она была уборщицей, работала неполный день. В финансовой компании «Остертаг», в Сити. Райт записал это своим неаккуратным почерком, который Гомер как-то сравнил со следами, оставляемыми обмакнутым в чернила обезглавленным тараканом. — На каком автобусе она ездила? — Кажется… сорок втором. — А на какой остановке выходила? Мюир махнул рукой, указывая за спину Райту: — Дорога Пирамид. Райт помолчал, делая соответствующую запись. — Значит, вы ждали ее без двадцати — без четверти десять… но она не появилась. Мюир покачал головой и, видя, что Райт молчит, поднял на него взгляд и добавил: — В четверть одиннадцатого я позвонил в Остертаг, и когда мне сказали, что она ушла пораньше, я сразу понял… Райт уже сотни раз слышал об этом предчувствии. О нем говорят все, когда речь идет о внезапной смерти: жены догадываются, мужья не сомневаются, родители безошибочно убеждены. Он сверился со своими записями. — Согласно данным полицейского участка, вы позвонили туда лишь двадцать минут двенадцатого. — Райт вопросительно приподнял брови. — Чем вы занимались в течение этого часа, сэр? Возможно, кто-то и расслышал бы в этом вопросе подтекст: «А не в это ли время вы ее и убили? Вам потребовался целый час, чтобы выпотрошить ее?» — но Дэвид Мюир понял лишь то, что было на поверхности, — хороший знак. — Том проснулся, — простодушно ответил он. — Ему приснился плохой сон. В последнее время его часто мучат кошмары. «И вы занимались им целый час?» — мелькнуло у Райта, но он произнес лишь: