– Я вообще не буду это слушать, – заверил он, снова убрав телефон в карман. – А зачем тогда? – Кое-кто другой послушает. Я испугался. – Мы поедем в полицию? – Надеюсь, нет, – размыто ответил Лев. Когда автомобиль, выехав с территории больницы, преодолел узкую улочку между «Пятерочкой» и хрущевками, мы оказались на автостраде, и я вспомнил, что наркодиспансер находится за городом. Значит, если мы поедем в город, дорога будет такой же долгой, как в прошлый раз, – не меньше часа. Вырулив на шоссе и поравнявшись с потоком машин, Лев сказал: – Да, я был скинхедом. Прозвучало так, словно между моим вопросом и его ответом не было паузы длиной в несколько минут. Я на миг растерялся: не сразу понял, к чему это неожиданное признание. Вернувшись к тому разговору, с усмешкой спросил: – Шмотки с тех времен остались? – Нет, шмотки с тех времен на меня бы не налезли, – серьезно ответил Лев. – Мне было четырнадцать. – Нифига себе, – присвистнул я. – Такой маленький, а уже скинхед! – Слушай, это были девяностые, тогда было сложно не стать ублюдком, – с некоторым сожалением в голосе произнес отец. – Да и потом, я не был идейным, я был влюбленным. – Влюбленным? – не понял я. – Ага, парень, который мне нравился, был скинхедом. – И… вы кого-то били? – Я – никого, я всего месяц с ними болтался, пока Шева не умер. – А, Шева, – вспомнил я. – Знакомое имя. У вас там была какая-то история любви, да? Лев мрачно усмехнулся. – Как по мне, это история не о любви. – А о чем? Расскажи, ехать-то дофига. Лев, глянув в зеркало заднего вида, сбавил скорость со ста до восьмидесяти и перестроился в крайний правый ряд. Он долго молчал, постукивая большим пальцем по рулю, и я, уже отчаявшись услышать хоть какую-нибудь историю, потянулся в карман за наушниками. Заметив путаные провода в моей руке, Лев вдруг сказал: – Ладно, хорошо, расскажу. Юра – так его звали по-настоящему, а откуда взялась эта кошачья кличка – я не помню. Я уже тогда, в четырнадцать лет, этого не помнил, спрашивал у Шевы, но он тоже забыл. Но все детство он был для меня просто Юрой: мы жили в соседних квартирах, играли в одной песочнице, потом пошли в одну школу, попали в один класс и все время были только вдвоем, пока в пятом классе он не прибился к компании лиц с сомнительными интересами. Вот они и называли себя скинхедами, но, кроме внешнего вида, это больше ни в чем не выражалось. Ты же знаешь, я не поддерживаю никакие ультраправые идеи, в термине «субкультура» есть слово «культура», а у тех пацанов ее не было, никакой. Целыми днями они шатались по спальным районам, трясли деньги с младшеклассников, избивали стариков, чтобы отобрать у них пенсию, а в перерывах нюхали клей. Там, с ними, Юра сначала превратился в Шеву, а потом – в токсикомана. Чем больше он проводил времени с ними, тем меньше ему нравилось дружить со мной, и, когда к восьмому классу наше общение сошло на нет, я решил прибиться к той же самой компании – просто для того чтобы больше времени проводить с Юрой. Это сработало, ему понравилось, что я «тоже стал нормальным», и наша дружба возобновилась, только теперь уже все было по-другому. Шева везде таскал с собой клей. Каждый час, где бы мы ни находились, он им дышал. Даже в школе, в туалете. Я всегда был рядом, смотрел на это. – Зачем? – не понял я. Мне было страшно, что с ним что-то случится, что он умрет во время прихода. Когда я увидел это в первый раз, мы сидели компанией в дворовой беседке, и Шева вытащил свой набор токсикомана из рюкзака. Занюхав, он сполз со скамейки, как будто умер. Хорошо, если он просто вот так лежал, а бывали дни, когда его трясло, как от судорог. Каждый раз думал, что это конец. – И ты был в него влюблен? – с сомнением покосился я на Льва. – Да. – Интересные у тебя были вкусы, конечно. – Дело не во вкусах. Я знал его с рождения. И я знал его другим. – А он знал, что ты его любишь? Думаю, знал. Однажды он вот так валялся в подвале… Подвал был ничей, и его заполонили подростки. Короче, однажды мы были там с Шевой вдвоем, он опять нанюхался и валялся под батареей, а я рядом сидел, ждал, пока он придет в себя. А они очень легко в себя приходили, через пару минут открывали глаза и вставали на ноги, как будто ничего не было. Меня это всегда поражало. Ну и он тоже вот так – полежал, а потом приподнялся на локтях, посмотрел мне в глаза и сказал: – Я знаю, что ты гомик. Но я не из таких. И все. Он встал на ноги, и мы пошли домой. О домашке, кажется, разговаривали. Самое удивительное во всем этом было то, что мы действительно делали домашку. А насчет «гомика» – это не потому, что он хотел меня обидеть. Просто другого слова мы тогда и не знали – «гомик», «голубой», может быть, «педик» еще, но я не уверен. Если бы Шева знал слово «гей», он бы так и сказал, потому что ему на самом деле это было неважно. Он был хорошим человеком. До какого-то времени. Лев замолчал, сжав руки на руле. Само собой, напрашивался вопрос «До какого времени?», но, покосившись на отца, я не стал спрашивать. Мне показалось, что ему нужно время, чтобы продолжить. Потом с Шевой случилось то, что со временем случается со многими наркоманами: клей начал казаться ему слишком «легким», кайф притупился, и эффект стал не тот. Он решил достать другие наркотики, но для этого нужны были деньги, а денег тогда не было ни у кого, даже у взрослых. До того времени он хоть и терся вокруг скинхедов, но тоже никого особо не трогал – разве что ввязывался в эти уличные драки, когда район на район, но чтобы замахиваться на стариков, женщин, детей – такого не было. Ему просто хотелось принадлежать к какой-то тусовке старших ребят, которые прикольно одеваются; думаю, никаких других мотивов у него не было. Пока не появилась потребность в наркоте. И тогда у него в руках оказалась бита. До сих пор не знаю, где он ее достал, но она была не новой: замызганная, в серо-розовых разводах, будто ее уже приходилось оттирать от крови. Вокруг ручки была намотана белая изолента, и он написал на ней шариковой ручкой: «Шева». Я знал, что этой битой он планировал забить своего соседа – из-за магнитолы. Хотел выкрасть ее, продать и купить наркотики. Он рассказал мне об этих планах, а я рассказал его родителям – они были приличными людьми, но им нравилось на все закрывать глаза, они предпочитали думать, что Шева просто «перерастет» этот сложный переходный возраст. Но тогда они меня послушали. Лев снова замолчал, и теперь я не был уверен, можно ли спрашивать «И что дальше?» или лучше подождать. Когда молчание затянулось, я все-таки не сдержался: – Послушали… И? Что сделали? Лев ответил почти скороговоркой: – Отправили в наркодиспансер, где он разбил окно в туалете и вскрыл вены. – Ох. Больше я и не знал, что сказать. Учитывая, что мы ехали прямиком из наркологички, мне стало неловко, будто я отчего-то виноват во всей этой ситуации. – Я на всю жизнь запомнил, что это такое – любить наркомана, – произнес Лев, не отрывая взгляд от дороги. – И я не хочу повторять этот опыт. У меня заложило уши от стыда. Я напомнил ему Шеву. Опять. – А биту я забрал себе, – уже совсем другим, будничным тоном сказал Лев. – Зачем? – Не знаю. На память. Его родители устраивали поминки, девять дней или сорок – что-то типа этого, и я пришел. Увидел эту биту в кладовке, когда разувался, а на обратном пути стащил. Я так заслушался, что не заметил, как заснеженные поля вокруг нас пропали, сменившись новостройками, стеклянными высотками и шаблонной советской архитектурой. Деревья мигали неказистыми гирляндами и фонарями – забыли убрать еще с Нового года. Лев повернул в арку, и мы оказались в пустынном дворе: вокруг были разбросаны вытянутые девяти- и двенадцатиэтажные дома, но они не заполняли пространство, а только подчеркивали мрачную безлюдность. Лев остановился возле футбольного поля – как таковой парковки во дворе не было и машины стояли где придется. Он, взяв свой мобильный с приборной панели, быстро потыкал в экран большим пальцем и, повернувшись ко мне, сообщил: