– Я не верю в добрых. – А я верю. – Он положил пачку в нагрудный карман моей джинсовки и, подмигнув, хлопнул меня по плечу. – Пока, Мики. Больше не плачь. Я проследил за ним взглядом: он, поежившись, накинул на голову капюшон от толстовки, сунул руки в карманы, пошел в обратную сторону. Голова у меня заработала как вычислительная машина: симпатичный, интересный, способный к сочувствию, достиг девятнадцати лет, выращивает коноплю – чем не идеал? Положив руку на сигаретную пачку – как раз в области сердца, – я раздраженно подумал: «Почувствуй хоть что-нибудь, бездушная скотина». Оно размеренно билось под моими пальцами, словно говоря: «Тук-тук-тук. Ничего не чувствую». Insomnia На протяжении четырех дней мы с папой навещали брата в больнице, и каждый раз Слава объяснял Ване, где тот находится, что случилось и когда станет легче. Как заевшая пластинка, практически одними и теми же словами, он будто бы проводил монотонный инструктаж. На третий раз я спросил, зачем он это делает, Слава ответил: – Не хочу, чтобы Ваня испугался, если придет в себя, а никого не будет рядом. Ваня не испугался. На пятый день, зайдя в палату, я поймал на себе его взгляд. Раньше он блуждал глазами по стенам и потолку, не задерживаясь ни на чем, а тут пристально вглядывался в меня, словно хочет что-то сказать. Попятившись назад, я выскочил в коридор – там Слава беседовал с лечащим врачом – и замахал руками, завлекая их за собой в палату. От волнения я сам забыл, как разговаривать, поэтому получилось только невнятно промычать. Они поторопились за мной, и уже втроем мы синхронно замерли над Ваниной кроватью – он остановился глазами на каждом из нас по очереди. – Ваня, ты слышишь нас? – спросил доктор. Брат слегка повел бровями, будто попытался нахмуриться. Врач несколько нервно попросил Славу: – Поговорите с ним, поговорите на русском. Слава на секунду растерялся. – А что спросить? – Слышит ли нас, узнает, помнит ли что-нибудь. Врач держал в руках свои роговые очки – они мелко тряслись в такт его рукам. Мне показалось, Ванино пробуждение вызвало в нем азартный интерес. Слава наклонился к Ване, аккуратно убрал с его лба прядь отросших волос, ласково спросил: – Ты меня слышишь? Ваня быстро мигнул глазами. – Это значит «да»? – уточнил папа. Он снова мигнул. Слава расплылся в улыбке, глаза заблестели – я поймал себя на мысли, что вообще не помню, когда последний раз видел у него на лице такую искреннюю эмоцию. Шепотом он спросил у Вани: – Можно тебя обнять? Получив молчаливое согласие, Слава осторожно, чтобы не сместить провода с Ваниной груди, приподнял его, обхватив за плечи. Он целовал его лицо: щеки, лоб, подбородок – и что-то с горечью шептал между делом. Я постарался прислушаться, мне почудилась фраза: «Прости меня». Ваня не обнимал в ответ, но я видел, какими влажными стали его глаза, стеклянная отрешенность, которая так пугала меня последние дни, пропала. Ваня возвращался. От этого зрелища меня самого пробило на слезы. Я представил, каково это: тебе десять, ты просыпаешься в палате реанимации, весь в проводах, ничего не помнишь, перед тобой члены семьи, но ты даже не можешь с ними заговорить, только мигаешь глазами – и это единственное, что у тебя получается. Прибавить к этому дерьмовое самочувствие, и ситуация становится совсем стремной. Я понял, что если обниму Ваню, то не выдержу: разревусь прямо в его плечо, а ему ни к чему мои рыдания. Подойдя к постели, я сжал его руку. – Не уходи больше, пожалуйста. Он не держал мою руку в ответ, только едва заметно хмурил брови, глядя вниз. Наверное, ему хотелось объяснить, что у него не получается пошевелиться, но говорить не получалось тоже, и он злился. – Ничего страшного, это пройдет, – пообещал я, перебирая его пальцы. Врач хлопнул в ладоши, разрушая интимную атмосферу нашего общения, и я вздрогнул от неожиданности и раздражения на этот неуместный жест. Он, довольно потерев руки, промурлыкал: – Контакт установлен, это прекрасно! В следующие несколько минут они со Славой допрашивали Ваню – он отчего-то утратил понимание иностранной речи и реагировал только на русский язык, поэтому папе приходилось переводить все, что говорил доктор. – Ты помнишь, что случилось? Два подмигивания – значит, нет. – Мы были на футболе. Ты помнишь это? Да. – Ты чувствуешь свое тело? Можешь пошевелиться? Да, чувствует. Ваня осторожно повернул голову в одну сторону, потом в другую. Было видно, что он пытался приподнять руки, но у него не получалось, словно к тем привязали тяжелые грузы. Врача, однако, это порадовало, он закивал: – Отлично, хорошо, прекрасно! Я, глянув на часы, вышел из палаты – нужно было позвонить Льву. В Ванкувере было десять утра, в России – около полуночи, но только так и приходилось общаться – выбирая из неудобных моментов для звонка наименее неудобные. Когда в Канаде утро переходило в день, у Льва полночь переходила в глубокую ночь, а когда здесь наступал вечер, в России всходило солнце, и Лев готовился к рабочему дню. Чаще всего я просыпался пораньше, чтобы поймать российский вечер, но даже в те моменты, когда у меня не получалось вовремя поднять с себя кровати, я не будил Льва своим звонком. Потому что он не спал. Первое время я не спрашивал об этом, опасаясь проявить неуместный интерес, но спустя неделю такая тенденция начала меня беспокоить. И в день, когда я звонил из больничного коридора, она повторилась. На этот раз отец отвечал не из полумрака – яркий свет, отдающий желтизной, освещал незнакомую кухню. Лев сидел за столом, вертел в пальцах прозрачный стакан с коричневой жидкостью. Вместо белой рубашки на нем была однотонная темная футболка – это меня порадовало, так он выглядел более домашним. – Что это? – сразу уточнил я, ткнув в стакан на экране. Вряд ли Лев увидел, куда я указываю, но ответил: – Чай. И тебе привет. Ты в больнице? Кивнув, я быстро изложил ему новости о Ване: смотрит, реагирует, общается и даже чуть-чуть плачет. Лев, слушая, начинал улыбаться – почти такой же улыбкой, в какой недавно расплылся Слава. – Похоже, все и правда обошлось, – произнес папа, когда я закончил. – А почему он не может говорить и, ну, хотя бы двигаться? – Потому что ему прилетели ворота по голове, – вяло пошутил Лев. – Такое, знаешь ли, всегда немного… обескураживает. Я улыбнулся, но тоже вяло. Теперь меня больше беспокоило состояние отца. – Почему ты не спишь? – осторожно спросил я. – Ждал звонка. – Нет, ты вообще не спишь. Все эти дни, даже совсем ночью. – Я сплю, просто… плохо получается. – У тебя бессонница? Лев, вздохнув, сонно потер глаза, и только тогда я заметил, какие они красные, даже воспаленные. – Типа того. Я помнил, что это не мое дело, но решил сказать: – Кажется, папа в тот день решил, что ты был не один. Лев поморщился. – Из-за рубашки? Серьезно? – Ну да. Это выглядело странно, – честно сказал я. – И ты перешел в другую комнату. Лев долго, где-то с полминуты, ничего не отвечал на мои слова, и из-за затянувшегося молчания я почти поверил, что он и правда был не один, а теперь ему нечего сказать. Он пару раз прокатил по столешнице стакан – от одной руки к другой – и вдруг быстро заговорил: – У меня здесь две комнаты: спальня и гостиная. Я не могу спать в спальне. Вообще. Не знаю почему. Там ужасно тихо. Поэтому, приходя с работы, я стал ложиться на диван и включать телик. Сначала я включал «Дискавери» или какой-то странный канал, где все время поют оперу, потому что это казалось усыпляющим, но это не помогло. Тогда я включил «Южный парк»… – «Южный парк»? – переспросил я, подумав, что ослышался.