Он что-то вытащил из сумки. Эта вещь была обёрнута в шёлковую бумагу, а размером походила на обувную коробку. — Это тебе. Ханне с улыбкой приняла подарок из его рук. Осторожно развернула бумагу и открыла коробку. Её взгляду предстала инкрустированная жемчугом маска. — О, Уве. Она прекрасна. Это же уичоли?[23] — Верно. — Господи, — прошептала Ханне. — Она выглядит такой древней. Ханне аккуратно подняла маску и повертела в руках. — Должно быть, стоила целое состояние, — добавила она. Уве не ответил, но улыбнулся, видя её оживление. — Я даже боялся, что таможня меня не пропустит, — признался он. — А как ты здесь справлялась? Не поймали ещё своего убийцу? Ханне опустила взгляд на подарок. Устрашающее впечатление сглаживалось красотой переливающихся жемчужин, покрывавших всю маску. — Нет, — ответила она, разглядывая зияющий рот. — Ещё не поймали. Вечером они поужинали чечевичной похлёбкой и распили бутылочку белого. Они включили музыку погромче и занялись любовью, но в этот раз не на полу или кухонном столе, поскольку Уве, у которого после перелёта ныла спина, предпочёл лежать на мягком. Он сразу уснул, а Ханне без сна лежала в кровати подле него. На улице поднялся ветер, и ледяной воздух проникал сквозь щели в старой оконной раме. Ханне плотнее завернулась в пуховое одеяло, но всё равно дрожала от холода. Ветер снаружи крепчал, и в конусе света, испускаемого уличным фонарём, Ханне различала беспорядочное мелькание снежных хлопьев. В комнате стояла тишина, за исключением редких глухих всхрапываний Уве. Ханне осторожно положила руку ему на грудь, и ощутив, как бьётся сердце Уве, подумала, как же ей повезло его встретить. Они познакомились, когда Уве преподавал в университете психологию. Ему было двадцать девять, и он был восходящей звездой в науке, а Ханне была молоденькой студенткой, на много лет младше его. Уве был из той породы людей, которым, казалось, от природы было дано всё: привлекательная внешность, незаурядный интеллект, а ещё такой живой интерес к своему делу и такая цельность мысли, каких Ханне прежде не встречала. Разумеется, она была ослеплена его академическими достижениями. О его диссертации много говорили, и сама Ханне много раз её перечитывала, подчёркивая исполненные самого глубокого смысла формулировки. Да, она была ослеплена. Ослеплена и очарована этим недоступным мужчиной, который стоял за кафедрой в вельветовом пиджаке и джинсах, расслабленно рассуждая о личностных расстройствах и ухитряясь при этом выглядеть столь привлекательно. По окончании лекции Ханне направилась прямо к нему и стала задавать вопросы о его диссертации. Было очевидно, что он польщён — он надолго задержался в аудитории. Повесив поношенный пиджак на спинку стула, Уве устроился рядом с Ханне на ступенях кафедры и стал рассказывать о своих исследованиях. Беседа быстро свернула на личные темы, и Ханне не удержалась: — Не хочешь пойти в паб выпить пива? — спросила она. Но Уве виновато улыбнулся, провел рукой по волосам, в которых в то время ещё не было и намёка на седину, и объяснил, что женат. Всё это было невероятно больно. Но три месяца спустя он разыскал телефон Ханне, позвонил ей и объявил, что собирается писать статью. А ей предложил подбросить ему пару вопросов. Ханне, разумеется, согласилась. А при первой же встрече Уве рассказал ей, что развёлся. И что никак не мог перестать думать о ней. Эта встреча положила начало страстному роману. Но Ханне была не просто влюблена, она была искренне впечатлена тем, как благородно Уве относился к своей бывшей жене и к ней самой. Уве напоминал Ханне её отца, которого после безвременной кончины она чуть ли не возвела в лик святых. А ещё Уве точно не имел ничего общего с теми щенками, с кем Ханне пробовала встречаться раньше. Уве был мужчиной. Надежной опорой и интеллектуальной ровней. Мысль Ханне оставила Уве и вернулась к Болотному Убийце и его жертвам. «Где же он намечал себе жертв? — думала она. — И почему его выбор пал на одиноких матерей?» Как частенько случалось, когда Ханне размышляла, лёжа в кровати, ей в голову пришла идея. Мысль, которую требовалось записать, чтобы не забыть. Ханне встала с кровати, подобрала с пола и накинула халат и вышла в гостиную, где оставила свой блокнот. Она сделала несколько коротких пометок и отправилась обратно в постель в надежде теперь уснуть. Проходя мимо корзины с бельём, сверху она заметила скомканную рубашку Уве. Из-под рубашки виднелись спортивная форма, толстый свитер и шерстяная поддёвка. «Странно, — подумала Ханне. — Зачем было брать в Майами такие тёплые вещи?» 27 По неосвещенной улице Берлингатан Анна Хёёг из последних сил пробиралась сквозь метель. Было поздно, гораздо позднее, чем Анна рассчитывала прийти домой от подруги. Снега навалило по щиколотку, и коляска беспрестанно застревала в наметённых ветром сугробах. Анна была вынуждена с силой толкать коляску вперёд по тротуару, вспахивая снежную целину. Снежный вихрь вился вокруг неё, а холод заползал под тонкую куртку прямо к телу. «Ненавижу Эстертуну, — подумала Анна, хоть погода наверняка была одинаковой во всём Стокгольме. — Ненавижу эту чёртову дыру». В коляске мирно спала её дочка, Туве, совершенно безразличная и к погоде, и к езде по пересечённой местности. Но Туве с самого начала была замечательным ребёнком — из тех, что спят по ночам, а бодрствуют днём, не наоборот. Она практически не плакала, всё, что ей было нужно, — сытый животик да сухой подгузник. А ещё Туве радостно смеялась всякий раз, как видела лицо Анны. Кем был отец Туве, Анна точно не знала. Да ей и не хотелось выяснять. Им и вдвоём с Туве было неплохо. Анна не нуждалась в муже, а Туве — в отце. Мужики — пустое место, это Анна усвоила очень рано. А если бы это понимала её мама, можно было бы избежать многих бед. Анна вошла в дверь дома номер 14 по Берлингатан. Сняла капюшон и варежки. Стряхнула со лба капли талой воды. Поставила коляску под лестницей, вынула Туве и коробку с продуктами и стала подниматься на второй этаж. В подъезде стоял дух марихуаны, и Анна вспомнила о намерении отправить домовладельцу анонимную жалобу на укурков с первого этажа, которые дымили днем и ночью. Анна смотрела на Туве и думала, что не в такой среде той должно было расти — рядом с наркотой и преступностью, где скорее правилом, чем исключением для подростков была судьба преступника или наркомана. Или того и другого одновременно. «Скоро я отсюда выберусь», — говорила она себе. Она уже скопила почти половину взноса за кооперативную квартиру. Ещё каких-то несколько месяцев — или несколько тысячных купюр — и цель будет достигнута, а тогда сестра обещала одолжить ей вторую половину. У Анны бабочки начинали порхать в животе, едва она принималась об этом думать. Кооперативная квартира где угодно, только не в Эстертуне. Несмотря на невысокую зарплату помощницы на кухне при доме престарелых, что у озера, Анна ухитрялась откладывать деньги. Это было непросто: ей вот уже почти два года приходилось подрабатывать телефонными продажами для книжного клуба, и она очень редко могла себе что-то позволить. Ни шмоток, ни косметики, ни визитов в модные клубы, где развлекались почти все её друзья. Всё, что Анна делала, и всё, к чему она стремилась, было только ради Туве. Анне считала, что если она сможет обеспечить дочери лучшие жизненные условия, чем были у неё самой, то это будет победа. Но при всём этом Анна не чувствовала себя в чём-то ущемлённой. Напротив, ей казалось, что иметь такую ясную цель в жизни — это благословение. В свете этой яркой путеводной звезды Анне было легко принимать решения, которые в любой другой ситуации принять было бы непросто. Войдя в квартиру, Анна осторожно стащила с Туве красный комбинезончик, положила её в кроватку и вложила пустышку в маленький ротик. Туве немедленно зачмокала, и пустышка стала послушно подниматься и опускаться в такт её причмокиванию. Потом Анна положила принесённые продукты в холодильник. Завтра к обеду она ждала сестру, и по такому случаю собиралась приготовить цыплёнка в горшочке. Анна знала, что они долго будут сидеть за столом и разговаривать, и знала, о чём будет разговор. О маме. О папе. И обо всём том дерьме, что им пришлось вынести. Счастье, что они с сестрой были друг у друга. Когда Анна закончила разбирать сумку, она почистила зубы и села полистать каталог Стокгольмского Университета. Но искать сейчас было рановато, вначале нужно было переехать. Но потом, когда они окажутся в надёжном месте, Анна планировала взять студенческий займ и пойти учиться. Не ради себя самой, только ради Туве. Потому что если бы у Анны была хорошая работа, настоящая работа с высокой зарплатой, она смогла бы дать своей дочке то детство, которого та заслуживала. Детство, которого не было у Анны. Она заскользила взглядом по списку курсов: право, экономика, философия. Попыталась представить себя в адвокатской конторе или экономическом отделе. Представила себе все возможности, которые откроются перед Туве, если её мать станет хорошо зарабатывать. Туве могла бы брать уроки верховой езды, ездить на языковые курсы за границу, или даже завести домашнее животное. Потому что со своего нынешнего дохода Анна не смогла бы позволить себе даже хомяка. Не то чтобы она хотела завести хомяка — она вообще ненавидела всех грызунов: и свинок, и крыс, и хомяков. Всё живое, что было покрыто шерстью, а по размерам меньше кролика, вызывало у Анны мурашки по коже. Прежде чем лечь, Анна сделала обход квартиры. Заглянула в кладовку и шкаф, проверила, заперта ли входная дверь, заглянула под кровать, чтобы убедиться, что там никто не спрятался, — ибо с тех пор, как Анна прочла об убийстве Ханнелоры Бьёрнссон, она стала вскакивать по ночам от непонятных звуков и замечать непонятные тени в парке. Тени на поверку оказывались тётками, выгуливавшими своих такс, или престарелыми дядьками в шляпах, или вовсе деревьями, согнувшимися под тяжестью снега над тропой. Кстати, Анна не была единственной напуганной женщиной в округе — на работе только и разговоров было, что об этом убийстве. Завывание ветра за окном некоторое время не давало Анне уснуть, но наконец она провалилась в глубокий сон без сновидений. Её разбудил звук. Словно бряцание металлической цепи, холодный звон удара металла о металл. Однако, уставившись в темноту, Анна смогла разглядеть лишь темноту.