– Наверное, нет, – пролепетал Овечкин, снова краснея. – Вот видите! Как, кстати, ваше полное имя… Михаил Анатольевич? Очень приятно. Пациентка эта – молодая девушка, почти дитя, пережила, по-видимому, сильное потрясение, в результате чего лишилась памяти и воображает себя совершенно другим человеком. Ее подобрали на улице, без документов, родные неизвестны. Я увидел ее в клинике для душевнобольных и, честно признаться, испытал глубокую жалость к этому ребенку. Желая спасти девушку от ужасов пребывания в подобном месте, я взял ее к себе… женился на ней, чтобы быть до конца откровенным. Елена – очень трогательное существо, вы все поймете, когда увидите ее. Если, конечно, согласитесь работать у меня. – Я… – Овечкин был в полной растерянности. – Я никогда… и потом – женщина?!.. я не справлюсь, боюсь… – Справитесь, – снисходительно сказал Басуржицкий. – Она вполне разумна, пока не вспоминает о своей мании, и с нею очень даже приятно беседовать. Спокойный, уравновешенный человек… для вас трудность, скорее, будет заключаться в том, чтобы не поддаваться обаянию образа, в котором она пребывает. – А кем она себя считает? – с любопытством спросил Овечкин. – Об этом после, – лицо Басуржицкого затуманилось грустью, но ненадолго. – Да… я забыл сказать об оплате. И он назвал сумму, в два раза превышавшую библиотекарское жалованье Михаила Анатольевича. – Это в день, – добавил он, – за несколько часов. У Леночки на самом деле уже есть одна сиделка, особа женского пола, так что вам не придется проводить с моей бедной больною весь день… Подумайте. Он опять загрустил, перестал сверлить Овечкина своим пронзительным взглядом и уставился на дорогу. – А куда мы, собственно, едем? – опомнился вдруг Овечкин, совершенно сбитый с толку таким трудным и одновременно заманчивым предложением. – Мы, собственно, едем ко мне. Прежде чем вы примете решение, я хотел бы показать вам Леночку. Надеюсь, вы не возражаете? – Н-нет, – неуверенно сказал Михаил Анатольевич, окончательно впадая в панику. Если бы у него было время на спокойное размышление! Но времени не было. Выглянув в окно, он едва успел заметить Петропавловскую крепость и понять, что они въехали на Петроградскую сторону, как совсем скоро машина затерялась в путанице мелких улочек и остановилась перед солидным шестиэтажным домом серого камня. – Пойдемте, – сказал Басуржицкий, открывая дверцу со своей стороны. – Это займет всего несколько минут. А потом, если пожелаете, я отвезу вас домой. Ничего другого не оставалось, и Михаил Анатольевич неохотно выбрался из машины. Лифт вознес их на шестой этаж, и вскоре они уже стояли перед массивной дубовой дверью, на которой горела огнем начищенная медная табличка с надписью «Басуржицкий Даниил Федорович». Хозяин отпер дверь и сделал приглашающий жест. – Прошу! Михаил Анатольевич переступил порог, испытав при этом на мгновение странное, полуобморочное состояние. Перед глазами все поплыло, колени подогнулись, он пошатнулся… но тут же все и кончилось. Он вполне твердо стоял на темном навощенном паркете прихожей и вдыхал запахи мастики и дорогого мужского одеколона, витавшие в воздухе этого дома. Михаил Анатольевич подивился пережитому только что состоянию, но приписал его своему волнению и опять немного рассердился на себя. Сколько можно робеть! И, стараясь ступать как можно тверже, он прошел вслед за Даниилом Федоровичем в небольшую, красиво обставленную комнату, судя по всему, приемную – с низеньким кожаным диванчиком, круглым столиком, на котором яркими пятнами выделялись дорогие журналы, с высокой напольной вазой, где красовался сухой осенний букет. Навстречу им из-за боковой двери вышел совсем молоденький парнишка, худенький и черноволосый, роста едва ли не лилипутьего, и сухо кивнул головою, здороваясь. Из-за спины Овечкина хозяин дома сделал малышу некий знак глазами, оставшийся незамеченным Михаилом Анатольевичем, вслух же сказал: – Это мой секретарь. Приветствую вас, милейший. Все ли в порядке? Мальчик снова кивнул, столь же сухо, и выражение лица его не изменилось. Он посторонился, и Басуржицкий с Овечкиным прошли в кабинет, совершенно ошеломивший Михаила Анатольевича, привыкшего думать, что подобную обстановку можно увидеть нынче только в музее. Все здесь говорило о богатстве и солидности. Мебель темного дерева сделана была как будто на заказ, либо же являлась прекрасно отреставрированным антиквариатом, потому что выглядела одновременно и очень старой, и очень новой. На письменном столе возвышались резные подсвечники из чистого серебра, тяжелый малахитовый чернильный прибор матово отблескивал в свете дня, проникавшем сюда меж бархатных портьер густого винного цвета, обрамлявших окно. Пол кабинета покрывал толстый ковер, выдержанный в темных тонах, как и вся обстановка, но с узорами поразительной красоты. Возле письменного стола стояли два кресла с подлокотниками в виде мощных львиных лап, а спинки их венчали сумрачные химерические лики, обрамленные искусно вырезанными змеями. В одно из этих кресел и опустился по приглашению хозяина окончательно оробевший Овечкин, а Басуржицкий, встав у стола, принялся набивать табаком трубку, тоже являвшую собою шедевр резьбы по дереву. – Еще пару минут, Михаил Анатольевич, – сказал он, раскурив трубку. – Я должен предупредить сиделку о нашем визите. И вышел из кабинета, обдав своего гостя облаком душистого голубого дыма. Михаил Анатольевич, мысли которого совершенно разбежались, успел подумать только, что вовсе не одеколоном пахнет в доме, как ему показалось сначала, а именно этим необыкновенным трубочным табаком, когда дверь отворилась и вошел юный секретарь, неся на подносе дымящуюся чашку с чаем. Он молча поставил ее на стол возле Овечкина и удалился. Михаил Анатольевич остался один. Чай оказался удивительно вкусным, с добавлением каких-то необычных пряностей. После первого же глотка Овечкину стало почти по-домашнему уютно и спокойно в кабинете Басуржицкого, остановка перестала подавлять. В голове прояснилось, и он увидел предложение Даниила Федоровича совсем в другом свете. Это были деньги прежде всего, и деньги немалые, что позволяло жить не за счет великодушного Никсы или хоть того же Каверинцева. Это была работа, и работа вроде бы несложная – несколько часов в день просто пообщаться с больной девушкой. И никто здесь не спрашивал документов и рекомендаций, что было бы неизбежно при устройстве на любое другое место. Можно было обойтись пока без паспорта и не думать о походе в брошенную на произвол домового квартиру. Так что ему редкостно повезло на самом деле – не успел он даже толком проникнуться безвыходностью своего положения, как уже нашелся выход. Надо было соглашаться. Михаил Анатольевич отпил еще глоток, и сомнения его окончательно рассеялись. Да и что это были за сомнения? Его смущала профессия Басуржицкого… но, во-первых, никто его не просит рассказывать психиатру о своих злоключениях с домовым, а во-вторых, если этот психиатр слышал рассказ Никсы Маколея в ресторане и не счел их обоих сумасшедшими, то, стало быть, человек он вполне разумный… Таковы были рассуждения Овечкина на протяжении нескольких минут отсутствия хозяина, и когда Басуржицкий возвратился в кабинет, Михаил Анатольевич встал ему навстречу и сказал: – Я буду у вас работать. Он чувствовал себя удивительно уверенно и спокойно. Басуржицкий окинул его слегка насмешливым взором и довольно произнес: – Вот и прекрасно. Я знал, что вы согласитесь, и очень, очень рад. А теперь пойдемте, познакомитесь с Еленой. Она нас ждет. Они снова вернулись в приемную и вышли из нее в просторный коридор, одна стена которого была сплошь стеклянной и выходила на зеленый, веселый двор. Миновав несколько дверей в противоположной стене, очутились в гостиной, обставленной еще более роскошно, чем кабинет, но Михаил Анатольевич после хозяйского чая воспринимал это уже как должное. Квартира оказалась на удивление велика. Пройдя гостиную насквозь, они миновали еще несколько проходных комнат непонятного Овечкину назначения, столь же богато убранных, и за очередною дверью взгляду Михаила Анатольевича неожиданно открылся сад… домашняя оранжерея со стеклянным куполом, полная тропических растений, пестрых цветов, названия которых были ему неизвестны, щебечущих птиц, перелетавших с дерева на дерево. Скамеечки таились среди кустов, фонтанчик играл, журчал и переливался, воздух был теплым, влажным и душистым… это все-таки выбило Михаила Анатольевича из его необычного равновесия. Никогда не подумал бы он, что в городской квартире можно встретить нечто подобное. Снова взволновавшись и растеряв все мысли, он шел за Басуржицким, вертя головою в разные стороны, пока тот не остановился перед дверью в другом конце оранжереи и не сказал грустно, со значением в голосе: – Вот и половина моей жены. Он вытащил связку ключей и отпер дверь. Что-то в этом показалось Овечкину странным, но в тот момент он был не слишком способен соображать. Волнение его еще более усилилось. Дверь отворилась, невидимый механизм сыграл при этом «К Элизе» Бетховена, и они вошли в еще один коридорчик со стеклянной стеной, выходившей на двор. Здесь было три двери, и к средней из них и подвел Басуржицкий Михаила Анатольевича. Он распахнул ее властной рукой и вошел внутрь, а Овечкин нерешительно остановился на пороге. В комнате, открывшейся взгляду, столь же красиво обставленной, как и все предыдущие, сидели за столом две женщины. При появлении психиатра обе одновременно подняли головы и повернулись к дверям. – Здравствуй, Леночка, – начал Басуржицкий и продолжал что-то говорить, но Михаил Анатольевич ничего более не слышал. Он увидел прекрасные, глубокие светло-карие глаза, в которых промелькнул мгновенный страх, сменившийся затем спокойным вежливым интересом. Увидел царственно-небрежный наклон головы. Увидел, как солнечный закатный луч заиграл в волосах цвета бронзы, соскользнувших с плеча на грудь. Увидел, как шевельнулся четко очерченный розовый рот, когда она что-то произнесла. Увидел внезапно застывшее на ее лице повелительное выражение. И тут произошло нечто странное. Уверенный, солидный, блистательный Басуржицкий Даниил Федорович как-то разом съежился, потускнел и отступил к порогу, загородив от Овечкина стол и обеих женщин. Вздрагивающим голосом, силясь изобразить ироничную интонацию, он сказал: – Пожалуйста, пожалуйста!.. Затем сделал шаг в сторону – Овечкин смутно заметил, что и движения его стали более суетливыми, – поспешно и как-то совсем уж несолидно протиснулся в дверной проем и остановился за дверью в коридоре. И Михаил Анатольевич снова увидел ее. Он понимал, что ведет себя неприлично, невежливо, глазея на нее так беспардонно, но ничего не мог с собой поделать, потому что не мог вспомнить, как полагается вести себя в таких случаях. Он ожидал увидеть больную и несчастную девочку, но перед ним оказалась юная прекрасная женщина, и держалась эта женщина с достоинством и непринужденностью, живо напомнившими Овечкину безупречные манеры Никсы Маколея. Несколько мгновений и она со спокойным любопытством изучала Овечкина, затем улыбнулась и произнесла: – Садитесь, пожалуйста. Михаил Анатольевич, не чувствуя своего тела, как во сне, подплыл к столу и опустился на ближайшее сиденье. И замер, ожидая дальнейших приказаний. – Надеюсь, мы станем друзьями, – сказала Елена. – Да, – сказал Овечкин, и она опять улыбнулась. – Умеете ли вы играть в шахматы? – Нет, – отвечал Овечкин как во сне, не в силах оторвать глаз от ее нежного бледного лица с чудесными яркими глазами, розовым ртом и маленьким, но решительным подбородком. – Жаль. Здесь, в заточении, время тянется так медленно. Играете ли вы хотя бы в карты? – Я могу научиться шахматам, – сказал Михаил Анатольевич, свято в это веря. Елена кивнула, и в глазах ее заиграл смех. – Хорошо. Тогда завтра мы попробуем. Сегодня уже поздно… время близится к ночи, хотя в вашей стране это совсем незаметно. – Белые ночи, – подтвердил Овечкин и встал, повинуясь невысказанному повелению. Юная жена Басуржицкого милостиво кивнула, отпуская его, и проводила взглядом до дверей, после чего повернулась ко второй женщине и вполголоса заговорила с ней. О чем – Овечкин уже не слышал. Он бережно прикрыл за собою дверь, поднял глаза и увидел Басуржицкого, о котором совсем забыл. – Я покажу вам вашу комнату, – насмешливо сказал тот, вновь приобретший свои снисходительно-барские повадки. – Кажется, я не предупредил об одном условии – проживать вы должны здесь же, чтобы быть всегда под рукой. Надеюсь, это вас не обременит? Михаил Анатольевич машинально кивнул. Он весь был еще во власти незнакомых прежде чувств, глаза Елены сияли перед ним, в ушах звучал ее голос… быть всегда под рукой? Конечно. От Елены Басуржицкой исходила какая-то сила, которая диктовала ему и слова, и поступки, и он подчинился этой силе, не испытывая ни сомнений, ни робости. Даниил Федорович распахнул перед ним очередную дверь, пропустил в комнату, говорил что-то о ванной, о времени завтрака, обеда и ужина, и Овечкин слушал его краем уха, все так же машинально кивая, и не заметил, когда хозяин исчез и он остался один в своем новом жилище. Он подошел к окну и распахнул створки. Квартира Басуржицкого находилась на последнем, шестом этаже, и клонившееся к закату солнце заливало розовым вечерним светом толпящиеся перед взором Овечкина крыши с бездействующими печными трубами и поросшими мхом коньками, создававшие картину весьма пеструю и живописную. Но Овечкин ничего этого сейчас не видел, как не чувствовал и теплого воздуха, хлынувшего в комнату и принесшего с собой аромат сирени. Он вообще не очень сознавал, где находится. И думал только об одном – он увидит эту женщину завтра и будет видеть ее каждый день. И научится играть в шахматы… Глава 9 Баламут Доркин не заметил, как задремал в кресле, утомившись от ожидания и упорного молчания Босоногого колдуна, погруженного в какие-то свои магические размышления. Очнулся он от того, что Аркадий Степанович, поднявшись, с шумом отодвинул стул и скрипучим от неудовольствия голосом сказал: – Все, больше ждать нельзя. Слетаю-ка я еще раз к отцу Григорию, хоть он и не велел его беспокоить. Ничего другого не остается. Доркин протер глаза и уныло спросил: – А мне что – опять сидеть тут за сторожа? Старец фыркнул.