– Пятнадцать недель. Наверное… – она как будто опять смутилась. – Он потому и уволиться хотел, чтоб сразу в деревню уехать, чтоб я… доносила на свежем воздухе, а не… – она многие фразы не договаривала до конца. То ли от непрерывно подступающих слез, то ли мысли разбегались. И ведь не поторопишь – извольте радоваться, она еще и беременная, не дай бог в обморок грохнется, вон, бледная как утопленница. Да, жалко девчонку… Не ври, Арина, прошелестел в голове ехидный шепоток, ничего тебе ее не жалко, ты терпеть не можешь ангелоподобных созданий. Арине стало стыдно – шепоток был прав – но вместо человеческого сочувствия в голове крутилось: да ладно, поплачет и успокоится, наверняка найдется кто-нибудь, чтоб утешить, вокруг таких нежных ромашек всегда навалом благородных джентльменов, готовых обогреть беспомощную крошку и решить все ее проблемы. Тот же повар наверняка спит и видит, как будет Лялю утешать… Это было ужасно несправедливо, хуже того – это было категорически непрофессионально, но Арина ничего не могла с собой поделать. Уж если допрос не задался, то он не задался. – Ляля, как вы думаете, кто мог Филиппа убить? Тот же ехидный шепоток прошелестел в голове: эта сейчас скажет, что Светлана. Но прозрачные глаза явственно повлажнели, девушка замотала головой так, что Арина заметила три-четыре разлетевшиеся в стороны искорки – слезинки. – Н-не знаю… Он со всеми ладил. Все думают, что раз такие танцы исполняет, значит… ну я не знаю… как будто грязный. А он совсем не такой был! В деревню хотел уехать, – повторила Ляля, словно цепляясь за это «уехать в деревню», как за кусочек бывшей прекрасной жизни, той, что в один момент стала грудой бессмысленных осколков, – дом построить… Добрый был. Когда у нашего охранника дочка заболела, мы деньги собирали, и Филипп отдал все, что на машину копил, представляете? Ему потом старуха машину подарила, а то он на такой развалюхе ездил, что стыдно… – Старуха – клиентка? – Ну да, – этот кивок разлетающимися слезинками не сопровождался. – У нее еще имя такое старинное… Калерия Стефановна, вот. Каждую неделю приходила, а то и не по одному разу… Она да племянница ее – самые частые были клиентки. Еще банкирша и из театра такая дамочка, но те пореже… А племянница старухина просто ненормальная, – внезапно выпалила девушка. – В каком смысле? – Вы что, не понимаете? – у Ляли презрительно дрогнула верхняя губа. – Ну… женщины, когда стриптиз смотрят, им кажется, что это их персонально соблазняют. Если приватный танец, то вообще… Типа этот мальчик в меня влюблен и все такое. Не все, конечно, но… Ее манера не договаривать фразу – дескать, домысливайте, как хотите – начала Арину понемногу раздражать. Она поймала себя на том, что чуть ли не боится эту небесную Лялю. Собственно, не саму ее, а боится слово ей сказать построже – вдруг разрыдается. Да еще, может, и жаловаться пойдет. На жестокое обращение со стороны следователя. На жалобщицу Ляля не была похожа ничуть, но мысли в Арининой голове неслись именно такие: злые, несправедливые, раздраженные. Ну-ка возьми себя в руки, насмешливо скомандовал ехидный шепоток внутри. Сама в истеричку превращаешься, а на девочку ни за что злишься. Поставь себя на ее место: приезжая, квартиру снимает в каких-то курмышах, работа официантки – не курорт, только-только жизнь начала налаживаться – любовь, грядущая свадьба – и все в хлам. Как ни странно, совет внутреннего голоса сработал: безграничного сочувствия к Ляле Арина не ощутила, но и раздражаться перестала. Ну девочка, ну глупенькая, ну приятно ей думать, что она ничем не хуже богатых успешных дамочек, что приходили любоваться на ее Филиппа. Даже лучше, раз уж он ее выбрал. Свысока на этих дамочек смотрит? Да ради бога! Если ей от таких мыслей легче – да пусть! – Некоторые просто нос задирают, – продолжала Ляля, – раз на меня такими глазами смотрят, значит, я королева. А это ж профессиональный взгляд, часть номера и все. Но некоторым прямо башню напрочь сносит. Банкирша сперва такая же была, в последнее время поуспокоилась. А старухина племянница вцепилась в него, как пиявка. Истерики закатывала: милый, хороший, скажи мне что-нибудь ласковое. Климакс у нее, что ли? Арина еще немного порасспрашивала девушку о чем попало – о клиентках, об атмосфере в коллективе, об отношениях с начальством – и отпустила ее. И только через полчаса после ухода Ляли хлопнула себя по лбу – не спросила, где та живет. И телефон Лялин, как на грех, опять не отвечал. Что, если убийца Филиппа и ее решит ликвидировать? Девушка действительно выглядела слегка напуганной, но, может, она всегда так себя ведет? Бывают такие, что вздрагивают от любого шороха. И Ляля, кажется, как раз из них. Арина, похоже, и сама от нее слегка заразилась – или, если вспомнить лекции по судебной психиатрии, вовлеклась. Здраво рассуждая, опасаться за девушку нет никаких оснований. Строго говоря, ей могло бы что-то угрожать, если стриптизера убила одна из поклонниц. Та же, к примеру, «сумасшедшая племянница». Из ревности. Но угрожать могло не сейчас! Раньше, когда Филипп был жив. Теперь-то, когда объект раздора ликвидирован, ее зачем убивать? Разве что… Арина помотала головой: что это сегодня мозг работать не желает? Ляле ведь может грозить опасность вовсе не потому что некая поклонница оказалась чрезмерно ревнива – вплоть до убийства. Опасность может грозить просто потому что Ляля что-то знает об этой самой… поклоннице. Если вообще речь идет о поклоннице… Впрочем, ладно. Девушку, конечно, надо отыскать и присмотреть за ней, но вряд ли придуманная Ариной опасность действительно существует. И да, кстати: не пора ли еще раз побеседовать со Светланой? Да не в клубе, а официально вызвать. И нажать – пусть объясняется: зачем наворотила столько вранья? Но главное – страстная племянница скончавшейся недавно старухи. Та, что, если верить тощенькой Альбине, явилась в стрип-клуб аккурат перед убийством. И удалилась четыре с половиной минуты спустя после появления. А что? Времени как раз хватило бы… Как ее бишь – Райская Марина Леонидовна? Если, конечно, она еще не успела скрыться… * * * Ляля зачем-то свернула в попавшийся по пути парк, где в голых ветвях мелькали желтые синицы и серые белки, а из-под неровных, как будто обгрызенных сугробов кое-где виднелись проплешины бледной мерзлой земли. Как же такую копать? Наверное, могильщикам нужно будет приплачивать – за промерзлую землю? Или нет? Денег было не очень много, но на похороны точно должно хватить. Банковские карты полицейские изъяли вместе с бумажником, но она знала, где Филипп хранит наличку. Он ничего от нее не скрывал. Говорил, глупо скрывать, если у нас теперь все общее. Все. Все, кроме будущего. Филиппа было жалко ужасно. Филиппа. Она так и не привыкла называть его Севой. Да он и не настаивал. Глупейшее имя – Сева. Он был для нее – Филипп. Был. Ужасное слово. Его произносят только пергаментные, с хрюкающими суставами, еле-еле шевелящиеся старики. У них все – было. Ничего – есть. Тем более, ничего – будет. Только – было. Лето – было. Жизнь – была. Любимый – был… Был. Стариков Ляля почти ненавидела. То есть те, которых показывают в кино – чистенькие, бодрые, румяные, улыбчивые – ей нравились. Только таких, кажется, в реальной жизни вообще не существовало. Потому что старость, конечно же, не может быть… привлекательной. Детдомовская директриса в служебной квартире – первый этаж, отдельный вход, но все равно рядом – поселила свою мать. В глубоком склерозе, слюнявая и вонючая, она ничего уже не соображала, и с нее ни на минуту нельзя было спускать глаз – двигалась старуха шустро, как молодая. Воспитанникам приходилось дежурить при ней по очереди, это называлось «развитие социализации» и, если повезет, засчитывалось как «навыки ухода за больными», даже с выдачей соответствующего дипломчика. Ляле, можно сказать, повезло, вдобавок к аттестату о среднем образовании она получила и эту комическую бумажонку. Нет, правда, смешно: санитарка с дипломом. Ну, с другой стороны, хоть что-то. По телевизору, как ни глянь, показывают «нанайских мальчиков» – как их продюсер в детдоме нашел, и как у них жизнь переменилась, и как все замечательно стало. Брехня все это. И не потому что «мальчики» уже изрядно потасканные и выглядят… не очень, и не так уж все у них шоколадно. И живы, гм, не все. Нет, не потому. А просто – брехня. Детдом не отпускает, хоть наизнанку вывернись. И, наверное, не отпустит никогда. Кое-кто губу высокомерно морщит: можно-де вывезти девушку из деревни, но деревню из девушки не выведешь – ни-ког-да. Кто-нибудь когда-нибудь задумывался, как и что чувствует та самая «девушка из деревни»? Когда детдом наконец остался позади, оказалось, что хваленые «огни большого города» (ну не в своем же поселке на десять тысяч населения было оставаться!) светят не так чтобы приветливо. Без проблем принимали почти на любую стройку – учеником маляра-штукатура и тому подобное. Даже жилье выделяли – койку в шестиместной комнате общежития: умывальник в одном конце коридора, кухня в другом, душ двумя этажами ниже. Даже в детдоме комфорта было на порядок больше. Ляля устроилась – спасибо «навыкам социализации», что бы это ни значило – в интернат для хроников. Что-то среднее между домом престарелых и психушкой. Там неплохо платили и выделяли комнату – да, там же, в двух шагах от «хроников», но отдельную! И даже с собственным душем! Душ был абсолютно необходим, потому что пациенты… благоухали. Их неистребимым сладковато-гнилым запахом пропитывались вся одежда и даже кожа. Казалось, еще немного, и она сама станет такой же, как «эти»: шамкающей, полуслепой, вонючей… безнадежно старой! Как будто старость – что-то вроде гриппа. Она продержалась, наверное, около полугода, когда в интернате появился Эльдар – он навещал не то двоюродного деда, не то троюродного дядю, не то… Ай, какая разница! Через неделю Леля уже работала в «Сладком месте». Ну официанткой, ну клиенты бывают… всякие. Но по сравнению с интернатом это был сущий рай. Она готова была Эльдара отблагодарить – но он только уголком рта дернул: оставь, мне из признательности не надобно, если впрямь что почувствуешь – тогда другое дело. Эльдар до сих пор, кажется, готов был распахнуть ей свои объятья. И при том ничего-ничегошеньки никогда не требовал! Хотя ведь мог бы, наверное… Но – видел, что не нужен ей, и – отступил в сторону. Только иногда Ляля ловила его долгий темный тягучий – безмерно тяжелый – взгляд. Так глядят, наверное, только собаки… Собаки, замученные верностью – и собственной звериной силой – до того, что не могут вцепиться в глотку истязателю… не дай бог – подать этот чертов повод… Ляля вздрогнула: кусты справа от дорожки шевелились, постукивали странным жестяным звуком. Нет-нет, за ними никого не было, невозможно спрятаться за прозрачными зимними ветками. Никого там нет! Сейчас – нет. А минуту назад? Неужели кто-то за ней следит? Следовательница отправила за ней «хвост»? Зачем? Но тогда – кто? Эльдар не стал бы – зачем ему? Ведь она вправду готова была его тогда отблагодарить – единственным доступным ей (как говорили девочки, единственным, что нам по карману) способом – он сам не захотел. Потом появился Филипп. Точнее, он не появился, а… проявился. Почему-то обратил на нее внимание. Она так и не поняла – почему. Сперва не верилось, но постепенно, Ляля, хоть и сторожилась, не уловила – как – появилось «мы». Так странно… Недаром она не любила стариков. Если б не та проклятая старуха, все было бы по-другому. Они с Филиппом тихонько поженились бы, накопили бы денег на квартиру, потом на квартиру побольше… Все шло бы как шло. И ей сейчас не пришлось бы вздрагивать от каждого шороха, не пришлось бы думать сразу о тысяче вещей. Обо всем думал бы Филипп. Было бы это лучше? Спокойнее – это точно. А сейчас до спокойствия – как до Китая на четвереньках. Ничего. Она справится. У нее есть… маленький. То есть его пока вроде бы и нет, но он же есть! Так странно, так удивительно… Кажется, впервые в жизни у нее есть что-то по-настоящему свое… Если бы можно было сейчас – ну хоть ненадолго – отключиться. Никого не видеть, не слышать, забиться в уголок и… поплакать, что ли? Так ведь и этого не дают! Лезут, предлагают помощь, делают вид, что сочувствуют. Сочувствуют они! Ну или готовы сочувствовать… Когда договаривались снимать жилье, казалось, что вместе – это очень удобно. Уж как минимум трешка на троих выходит гораздо дешевле, чем однокомнатная лично для себя. Ну и удобно, да. Вместе на работу ездить, есть, если что, у кого соли-кофе-сахару перехватить. А потом как-то… что менять, если скоро и так все переменится. Теперь все это мешало, конечно. Оглянись: не следит ли кто-то, как ты выходишь из квартиры, не дожидается ли кто-то у окна, как ты войдешь в подъезд, не подслушивает ли, как ты набираешь номер… или бьешься в подушку, потому что нет уже номера, который ты можешь вдруг набрать – не потому что надо, а потому что захотелось… Да, больше некому звонить посреди ночи, это точно… Зато подслушивать – этой публики сколько угодно. Впрочем, у нее-то как раз есть уголок, куда можно забиться. Это не слишком удобно и даже, быть может, небезопасно, но если станет совсем невмоготу, то ничего, можно. А может, и не понадобится, может, не станет никто в дверь стучать. Даже скорее всего. Некому будет. Светка в соседнем подъезде снимает, от этой квартиры у нее ключей нет, и открыть ей некому. Вика уехала родных навестить, Леська второй месяц как к парню своему переселилась, в квартире появляется только по какой-нибудь надобности вроде забытой «особенной» юбочки… Правду говорят: всем на тебя плевать, всякого беспокоят лишь свои собственные… юбочки. Нет, любопытства никто не отменял, но даже любопытничать людям… надоедает. Они подсматривают и подслушивают по привычке лишь. Не вникая и не запоминая. Ну да, те, кому от тебя что-то нужно, не так равнодушны. Но и с этим вполне можно справиться. Длинные тяжелые – выжидающие – взгляды Эльдара не опасны. Совсем не опасны. Ну да, ему наверняка хочется Лялю вернуть, взять, присвоить, а темперамент такой, что даже намек на объяснение в любви выглядит угрозой… Но это пустяки, с ним справиться легче легкого. В первый раз, что ли? Эльдарчик гордый, он навязываться ни за что не станет. И ничего дурного Ляле никогда не сделает. Будет молчать и смотреть издали. Вот тот невнятный типчик из пультовой… она вечно забывала его имя – Вадик, что ли? Он – Ляля нутром это чувствовала – действительно может быть опасен. Тихий, вежливый… странный. Иногда даже страшный, хотя это смешно, конечно. Возомнил себя вершителем судеб и строит невесть что. Да кто он такой, чтобы ей указывать! Ну да, она всего лишь официантка, но он-то вовсе не пойми что. Смешно, когда такая тля пытается изображать Властелина Галактики. Но в его блеклых глазах куда больше угрозы, чем в жарком взгляде Эльдара. И защитить ее теперь некому… * * * – Наши плюшки и румяны и пышны! – напевала Арина на мотив «наша служба и опасна и трудна», осторожно пристраивая куртку на крючок. Вешалка была симпатичная, но узкая, шаткая, при неаккуратном обращении так и норовила завалиться, а одежных шкафов, как у Евы в приемной, в следовательских кабинетах не предусматривалось. – Наши плюшки и румяны и пышны… м-м… и в рабочем расписании важны: если, сидя в кабинете, целый день ты поесть не сможешь… То, хоть голову об сейф расколошмать, никого тебе вовеки не поймать, и допросы ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла! – дальше не сочинялось, потому что рифма к «расколошмать» просилась однозначная и, конечно, совершенно не годилась. – Без плюшек жить нельзя на свете, нет! – напела она на мотив знаменитой арии из «Сильвы» и расхохоталась. До появления вызванной на половину второго госпожи Райской – что удивительно, даже и не пытавшейся затеряться среди необъятных просторов России или скрыться за ее границами – оставалось вполне достаточно времени, чтобы выпить чаю – нет, не кофе, а именно чаю – спокойно, сосредоточенно, обдумывая схему предстоящего допроса. Эта самая Райская, судя по всему, та еще штучка. Вот возьмет и вообще не явится! Впрочем, плюшки уж точно ничем не виноваты, цыкнула она на начавшее внезапно портиться настроение. Не явится – попрошу оперов, под руки приведут. Пакет с плюшками посреди стола царапал своей неуместностью. Почти неприлично жизнерадостное поблескивание их румяных – даже на вид ясно, что хрустящих! – бочков и запах – боже мой! Ваниль, корица, чуть подгоревший на донцах сахар… В холодноватом неуютном кабинете – как Арина ни старалась, тут все равно было неуютно – под тускло подмигивающими трубками дневного света, пропахшем бумажной пылью и чем-то неуловимо, но однозначно официальном эта кучка рыжих, лаково блестящих «солнышек» была все равно что рождественская елка в операционной. Ну например. Или сковородка с яичницей посреди оперной сцены… Да, есть хотелось – ужасно. От теплого, щедрого, почти домашнего ванильного духа кабинетные запахи как будто попятились, разбежались по углам. И вообще знакомая наизусть комната словно бы превратилась во что-то совсем другое. Или дело было вовсе не в плюшках?.. Арина медленно обвела комнату глазами: уставленные папками и справочниками стеллажи подпирают стену, из-за шторы выглядывает стеклянный бок электрического чайника, из-под стола виднеются провода, выходящие из системного блока, на столе, возле монитора, разные необязательные бумажки. Нужные все – в притулившемся в углу сейфе. Все как всегда. И все-таки, пока она бегала за плюшками, в кабинете действительно что-то изменилось. Но – что? Все на местах, ничего лишнего. Кроме плюшек с их сногсшибательным запахом, конечно. Давай-ка, дорогая, усмехнулась она сама себе, все-таки чайку выпьем. Авось и паранойя пройдет. Она щелкнула кнопкой чайника так осторожно, словно опасалась, что привычный стеклянный «бочонок» вместо привычного умиротворяющего бульканья разразится вдруг грохотом, разлетится осколками… Или из сейфа вывалится здоровенный букетище… Нет, не букетище… апельсины… запрыгают мячиками по серому линолеуму… Ау, Вершина, ты чего? Ладно – взрывающийся ни с того ни с сего чайник. Глупо, но можно понять. Но какой букетище, какие апельсины? С какого… Она замерла, тупо глядя в стену справа от сейфа – как будто там, как «мене, текел, фарес» должны были появиться огненные буквы, объясняющие… ну ладно, пусть не огненные, но непременно объясняющие хоть что-то. Никаких букв на стене, разумеется, не появилось, но минутная заминка помогла сосредоточиться. И успокоиться. Нет, это не паранойя, уф. Можно выдохнуть. Или вдохнуть. Между привычным кабинетным амбре и веселым плюшечным духом как будто пробивался еще какой-то запах. Вот почему в голову пришли «букет» и «апельсины»! Нет, аромат был не цветочным и не цитрусовым, но как будто и тем и другим сразу. Очень слабый, почти неощутимый – но он был! Пока ее не было, в кабинет кто-то заходил. Но какой смысл? Ничего ценного тут Арина не держала, дела честно запирала в сейф, да и вещдоки – те, что еще не отправились по экспертам – тоже. На виду ничего никогда не валялось, разве что-то совсем гигантское, которое ни в один угол не задвинешь, вроде обломка бетонной балки – была однажды такая «улика» по делу о преступной халатности с летальным исходом. Но таких у нее сейчас не имелось. А имелось у нее… Чайник щелкнул, веселенькая синенькая подсветка погасла. Сунув пакет с плюшками с глаз подальше – не до чая – Арина повыдвигала ящики стола. Ни цветов, ни апельсинов, ни более обыденных неожиданностей не обнаружилось. Блок листочков для записей, чистые блокноты, пачка бумаги А4, несколько прозрачных файловых папок, клей, шпагат, ручки с карандашами и прочая канцелярско-кабинетная мозаика. Никто ничего в ящики не подбрасывал. И не брал тоже. Уж будто из этих ящиков имеет смысл что-то тащить, ругнула она себя и кинулась к сейфу. Папки с делами, пакетик с Лялиной сережкой, обойма от «макарова» (ох, давным-давно надо в хранилище отдать), кухонный нож (и это тоже, дело о ссоре двух соседок сто лет как завершено) и прочий аналогичный хлам. Вроде все… Пр-роклятье! Если бы сейф был покрупнее, она залезла бы туда с головой – чтоб удобнее было копаться.