Глава 25 К тому времени, когда Чикатило вернули в Ростов, Советский Союз перестал существовать. Статуя основателя тайной полиции была сброшена со своего постамента перед штаб-квартирой КГБ в Москве, и над Кремлем взвился бело-сине-красный флаг новой России. Здание суда, в котором 14 апреля 1992 года должно было начаться слушание дела Чикатило, представляло собой импозантную постройку персикового цвета, кирпичные фронтоны которого были украшены множеством белых колонн и арок. Оно имело несчастье оказаться расположенным рядом с театром музыкальной комедии, который строился почти двадцать лет и был еще далек от завершения. Краны замерли в неподвижности, проект был заброшен, как и сами планы строительства коммунизма, всюду царило страшное запустение. Стены внутри здания суда также были выкрашены в персиковый цвет, но тут они имели красноватый оттенок. Было утро, но все часы в здании показывали 1 час 29 минут. Когда иностранный корреспондент обратил на это внимание судьи Акубжанова, тот, сердитый от необходимости объяснять элементарные вещи, бросил: — Что же вы хотите, это Россия. Худой, темноволосый, заядлый курильщик, Акубжанов был полон нервной энергии. Он входил в состав судебной коллегии из трех человек, которой предстояло решить судьбу Чикатило. Это был необычайно громкий процесс: 225 томов дела, представители средств массовой информации, приехавшие из множества стран, и огромное давление извне, требовавшее провести этот процесс так, как принято в «цивилизованном мире», — новая Россия должна была получить пропуск в Европу и Америку. 5 апреля 1992 года в обширном вестибюле перед залом судебных заседаний собралось множество народу. Запертые еще двери зала заседаний — высокие, в два с половиной метра, — были украшены большой темно-красной доской, на которой золотыми буквами написано: «Всем, что происходит здесь, суд воспитывает граждан Советского Союза в духе преданности Родине и делу коммунизма, в духе точного и неуклонного соблюдения советских законов». В стороне небольшими группами стояли родители и родственники погибших. Их лица выражали неизбывное горе и гнев, их губы кривились от муки, которую не мог облегчить суд. Двери в зал заседаний наконец открылись. Родственники жертв сети на скамьи в левой части зала; все остальные — справа. Трое судей прошли через зал на возвышение и сели в кресла, на высоких деревянных спинках которых были вырезаны серп и молот. Затем солдаты внутренних войск ввели Чикатило. Родственники погибших встретили его угрозами и проклятьями. Его провели в правую часть зала заседаний и поместили в металлическую клетку, которая должна была защитить убийцу от нападения. Голова Чикатило была обрита — общепринятое средство против вшей; сверкающий череп придавал ему еще более маниакальный вид. На нем была рубашка с эмблемой Московских Олимпийских игр 1980 года (тех самых, провалившихся, поскольку их все бойкотировали). Чикатило будет надевать эту рубашку каждый день, все шесть месяцев суда. Первые заседания суда были посвящены чтению обвинительного заключения, — оно вызвало гнев, слышались крики и угрозы. Солдатам Министерства внутренних дел, охранявших Чикатило, было, если не считать их командира, либо меньше двадцати, либо чуть больше, у некоторых еще только пробивались усы. Когда судья Акубжанов читал обвинительное заключение, один из этих молодых людей в форме с красными погонами побледнел и медленно осел на стул. Он был в обмороке. В течение недели Чикатило молча слушал чтение предъявляемых ему обвинений, сопровождавшееся криками ненависти, несшимися из зала. Затем он заявил (это было 21 апреля): — Я виновен во всех убийствах за исключением первого, убийства Лены Закотновой. Костоев был в ярости. Он не сомневался, что ростовские власти заключили с Чикатило сделку, ему наверняка было сказано что-нибудь вроде: «После суда, вне зависимости от того, каков будет приговор, ты какое-то время проведешь в ростовской тюрьме, чем это может обернуться — зависит от тебя. Откажись от первого убийства, какая разница — будет их пятьдесят два или пятьдесят три?» Костоев по опыту знал, как в таких случаях срабатывают все звенья правоохранительной системы, как сотрудники этой службы защищают друг друга. Если Чикатило не признается в своем первом убийстве наряду с остальными, — что ж, Костоев начнет расследование, и это даже послужит предлогом для того, чтобы заглянуть поглубже в дела 1984 года, когда в Ростове были вырваны признания у «полудурков», а Чикатило, арестовав, отпустили на свободу. Чикатило защищал в суде молодой интеллигентный адвокат Марат Хабибулин, который выглядел как английский лорд. Он сидел за столом перед клеткой Чикатило лицом к государственному обвинителю, который в своей синей с золотом форме сидел в той же стороне зала, что и родственники погибших. Хабибулин очень серьезно отнесся к своим обязанностям, было видно, как важен для него сам принцип законности, который должен господствовать в суде. К тому же защита человека, подобного Чикатило, представляла большой интерес, и профессиональный и нравственный. Вначале Чикатило прямо, хотя и с видом некоторого безразличия, подробно рассказывал о своих преступлениях. — Я просто предлагал им пойти со мной, а затем уходил, и они иногда шли за мной. В то время, как он говорил, одна из женщин вскрикнула и упала в обморок — она представила себе, как ее дочь пошла за этим человеком. Ей была оказана первая помощь (явились две мрачные молодые женщины в грязноватых халатах и с большими шприцами для подкожных инъекций). Журналисты щелкали затворами фотокамер. Дело было очень шумным, и местные газеты уже называли его «процессом века». Люди писали в редакции, предлагая разные кары для такого выродка. Один человек, решивший остаться анонимом, предложил, чтобы Чикатило был «либо сожжен на костре, либо забит кнутами до смерти публично, и чтобы казнь передавалась по телевидению на всю Россию. Родственникам жертв следует разрешить нанести по десять ударов каждому, остальное следует доверить истинным сыновьям России — казакам!». Страсть Чикатило к газетам по-прежнему была удовлетворена, поскольку администрация надеялась поддержать в нем дух сотрудничества, хотя некоторые обозреватели позднее спрашивали, допустимо ли, чтобы обвиняемый знал, как освещается его дело в прессе. Как бы там ни было, сам Чикатило считал, что и в зале заседаний, и в прессе к нему относятся так, словно его вина уже бесспорно доказана. 29 апреля Чикатило потряс суд, заявив, что здесь грубейшим образом попрана презумпция его невиновности. — Я требую нового суда, — сказал Чикатило. Голос его звучал глухо и неразборчиво, так как микрофоны больше искажали его, чем усиливали. — Этот суд нарушил мои права. Судья уже считает меня виновным и повторял это не раз. И все было подхвачено прессой… я думаю, что суд уже пришел к выводу, что я виновен, и моя судьба уже определена. Поэтому я отказываюсь от дальнейших показаний. И Чикатило замолчал, Акубжанов продолжал задавать ему вопросы, но Чикатило не отвечал ни судье, ни государственному обвинителю, ни даже собственному адвокату. Было что-то жуткое в этом угрюмом молчании, которое родителей погибших порой даже больше возмущало, чем его показания. — Скажи что-нибудь, Чикатило! — кричала, вскочив, какая-то блондинка. — Скажи что-нибудь, мерзавец! Но Чикатило на все это никак не реагировал, потому ли, что полностью отключился, а может быть, и наслаждался страданиями, которые еще мог причинить. Затем выступил государственный обвинитель, который возмутил суд заявлением, что он отчасти поддерживает позицию Чикатило, так как судьи позволили себе в его адрес несколько резких замечаний, утверждая его вину. Теперь уже весь зал вскочил, слышались крики, требующие замены государственного обвинителя. Суд был снова прерван. Судья Акубжанов и народные заседатели удалились, чтобы обсудить, кого следует сменить — их или прокурора. Вернувшись в зал заседаний, они объявили: суд остается, должен уйти прокурор, и родственники погибших встретили это аплодисментами. Несколько дней суд шел без представителя обвинения, пока юридическая общественность не заявила в печати, что это невероятно, чтобы процесс продолжался без прокурора. Нового государственного обвинителя назначили с такой поспешностью, что упустили из виду — данный человек в отпуске, это дало повод «Известиям» задать вопрос: неужто так уж трудно было выяснить предварительно, находится ли указанный юрист на месте. Был объявлен перерыв — на неопределенное время, до тех пор пока не найдут замену прокурору. — Это не суд, это цирк! — кричала в зале родственница одной из жертв Чикатило, Судьи с томами дела в руках вышли первыми. Чикатило вывели из зада конвойные, лицо его сияло. Костоев, внимательно наблюдавший за ходом процесса из Москвы, был недоволен всем этим: психологический контакт с Чикатило был потерян. К тому же он был раздражен и уже просто изумлен еще одним скандалом, связанным, хотя и не непосредственно, с этим процессом. Психиатр А. Бухановский, тот самый, кого Костоев вызывал на девятый день допроса, чтобы убедить Чикатило, будто его случай представляет большой медицинский интерес, теперь заявил в средствах массовой информации, будто именно благодаря ему убийца «раскололся». Более того, Бухановский утверждал, будто еще за пять лет до всего этого он составил психический портрет убийцы, который и оказался правильным. Соревнуясь с Бухановским, героями в борьбе с Чикатило, в его задержании и разоблачении, предстали в средствах массовой информации и иные работники милиции, в том числе и те, по вине которых в 1984 году ему удалось уйти от ответственности. В связи с этим Костоев дал интервью газете «Правда» (14 мая 1992 года). «Существуют люди, которые преследуют исключительно собственные интересы. Я имею в виду, в частности, некоего Бухановского. Он создал ассоциацию «Феникс», которая якобы консультирует задержанных преступников. Он утверждает, что составил психологический портрет убийцы пять лет назад. Но такого документа в деле не было и нет». Но не все новости были такими уж неприятными. В конце мая 1992 года Костоев указом Президента был из полковников произведен в генералы, — каждый ранг в юстиции имел соответствующий воинский эквивалент. Ирония заключалась в том, что, едва достигнув вершины славы, он мог лишиться любимого дела. Соотечественники настойчиво требовали от него, чтобы он стал их политическим лидером. До поры Костоеву удавалось противостоять этим требованиям, но в июле 1992 года в связи с чеченским кризисом Указом Президента России Б. Н. Ельцина он был назначен его личным представителем во вновь образованную Ингушскую Республику. Страшный слух разнесся по Ростову: будто бы японцы предлагают целое состояние за мозг Чикатило; для слуха этого не было, никаких оснований. Между тем как в прессе, так и в ходе разного рода споров многие высказывались за то, чтобы оставить Чикатило в живых с целью его дальнейшего изучения. Другие считали что смерть — единственная справедливая кара для такого убийцы. Дело Чикатило оказалось сильным доводом для сторонников смертной казни, однако тот факт, что за первое убийство, совершенное Чикатило, был ошибочно казнен невиновный, служил на пользу тем, кто выступал против этой высшей меры наказания. Каждая сторона могла использовать дело Чикатило для укрепления своей позиции в этом споре. Процесс продолжался, он шел неровно и с остановками. Кто-то бросил сто граммов ртути в открытое окно зала заседаний. Пришлось объявить перерыв до тех пор, пока помещение не будет очищено и обеззаражено. Виновником задержек стал Чикатило, избравший новую стратегию. Он заявил, что припомнил еще четыре других убийства, зато отрекся от шести убийств, в которых признавался ранее. — Они вспоминаются постепенно, — говорил Чикатило. — Я даже писал генеральному прокурору, что, возможно, убил около семидесяти человек. Судьи понимали, Чикатило просто хочет выиграть время любым способом. Новые убийства требовали новых расследований, и это должно занять месяцы. Время было единственным, за что мог бороться Чикатило, и он боролся. Но затем агрессия и попытки сорвать работу суда сменились отчаянными самоубийственными стенаниями: — Я стал причиной огромного горя. Настало время избавиться от меня. Я хочу, чтобы суд ускорил свою работу. Затем некоторое время процесс шел с завидным спокойствием. Давали показания люди, работавшие с Чикатило. Они все как один повторяли: этого человека нельзя было назвать ни доброжелательным товарищем, ни приличным работником, но они и представить себе не могли, что он и есть тот самый ростовский маньяк. Они на удивление мало могли припомнить о человеке, который столько лет проработал с ними бок о бок, Чикатило вообще не производил никакого впечатления, теперь, к своему ужасу, они понимали — почему. Не сумев помешать ходу процесса, Чикатило опять сменил линию поведения и принялся жаловаться на ночные кошмары, галлюцинации, бессонницу. Он утверждал, что КГБ бомбит его камеру какими-то лучами. Он требовал переводчика, который одинаково хорошо владел бы двумя языками, украинским, родным языком Чикатило, и абиссинским — по-видимому, то было желание оскорбить судью Акубжанова, фамилия которого и смуглый цвет лица выдавали восточное происхождение. Чикатило начал говорить по-украински, выкрикивал: «Хай живе вильна Украина!» — и даже начал было отращивать на украинский манер висячие усы. «Вместе со мной надо судить и милицию — за то, что она это допустила!» — объявил Чикатило, задев тем самым весьма болезненный для ростовской милиции вопрос. Замечания Чикатило стали заголовками в ростовских газетах, которые отметили, что Чикатило отдает явное предпочтение газетам «Правда» и «Известия» по сравнению с «Вечерним Ростовом». Чикатило оживлялся, когда видел, что на него в его клетку направлены фото- и кинокамеры, или когда замечал, что корреспонденты делают записи. Средствам массовой информации нравился Чикатило, а Чикатило нравились средства массовой информации. Стремление к славе было последним преступлением убийцы. — Я — не гомосексуалист! — кричал Чикатило на одном из заседаний, снимая штаны в железной клетке (причем нижнее белье он предварительно снял в камере). Его вывели прочь и на несколько дней запретили присутствовать на суде. — У меня молоко в грудях, я должен родить, — заявил Чикатило после своего возвращения, вызвав этим сенсацию в зале заседаний, прессе и стране. «Побыть бы с ним пять минут наедине, — подумал Костоев, — и он прекратит эту бессмыслицу, которую, может быть даже помимо своего желания, подсказал ему Бухановский, специалист по транссексуализму и саморекламе». Костоеву было ясно, что Чикатило, сделав все, чтобы сорвать суд и посеять сомнения в его беспристрастности, теперь решил до конца играть роль сумасшедшего. Сбывались наихудшие опасения Костоева: суд проходил без должной серьезности, без должного уважения к юридическому процессу. Из этого своего мнения Костоев секрета не делал, и высказал достаточно ясно в том же интервью, в котором отделал Бухановского. В заключение журналист спросил его: — Вы утверждаете, подобно тому как война 1905 года с Японией вскрыла гнилость царизма, так суд над Чикатило выявил пороки нашей правоохранительной системы и общества? — Примерно так, — ответил Костоев. Был Кавказ, был август, и был Костоев, которому в этот день исполнилось пятьдесят лет — важный рубеж, полвека, — жить, даже если и в этих горах, оставалось намного меньше. Погода стояла великолепная, и по вечерам во дворе при свете звезд мужчины ели бараний шашлык и пили коньяк. То были бы прекрасные дни для Костоева, но их омрачало напряжение, с каждым днем нараставшее на границе между Ингушетией и Осетией. Там уже возникали инциденты, раздавались выстрелы, гибли люди. Друзья были против того, чтобы Костоев брал на себя какую-либо политическую роль, они говорили: — Исса, ты теперь генерал, ты рожден для того, чтобы бороться с преступностью. Но политика — это значит один компромисс за другим, это не для тебя. Костоев понимал их логику, но существовала еще и другая логика, та, с которой он сталкивался в процессе своей работы и которую называл «логикой жизни». Ему говорили, что его страстная приверженность к справедливости рождена теми бедствиями, которые пришлось пережить его ни в чем не повинному народу. Теперь когда он достиг таких высот, справедливость требовала, чтобы он заплатил свой долг народу и ради него временно отказался от любимой профессии. Он стал снова много курить. Вот он в своем дворе, огороженном высокими кирпичными стенами, неподалеку загоны, где блеют овцы, из соседнего дома доносится стук молотков. Он не обращает на это внимания. В своем спортивном костюме (голубое с белым) он меряет шагами двор, останавливается возле вечнозеленой ели, вокруг нее клумба из роз, странное сочетание севера и юга, как и в его жизни. Некоторое время побыв возле цветов, Исса вернулся к столу, где все еще продолжался спор, следует ли ему заниматься политикой. Садясь на свое место, Исса сказал: — Друзья, единственное, что я хочу, — это чтобы наших вечно гонимых ингушей вновь на что-нибудь не спровоцировали. Иные политики в Москве очень этого хотят. — Вставай, проклятьем заклейменный, — пел Андрей Чикатило в ростовском суде, его голос, исполнявший Интернационал, казалось, содрогал прутья клетки. — Это есть наш последний и решительный бой!