— Легко было завести разговор с подобными людьми? — Совсем нетрудно, — ответил Чикатило, помедлив в размышлении, не признает ли он своим ответом чего-либо лишнего. — Они постоянно выпрашивают то одно, то другое — деньги, еду, сигареты, что-нибудь выпить. По роду своих занятий я часто путешествовал. Я постоянно бывал в поездах, на станциях. Они вечно попадались мне на глаза. Уже с утра пьяные. И у них всегда находились деньги на шашлык. У меня таких денег никогда не было. Костоев уловил в голосе Чикатило оскорбленную нотку, свойственную людям, обиженным несправедливостью жизни. — И вы частенько попадали в такую ситуацию? — спросил Костоев, лишь бы поддержать разговор. — Очень часто. Я объездил весь Советский Союз. И повсюду, где я бывал, мне попадались тунеядцы и бомжи. Они постоянно дерутся; пугают детей. Я видел, как они прятались в кусты и чем там занимались. Это лишь напоминало мне о моей собственной половой неполноценности. И я спрашивал себя, неужели такая нечисть вообще имеет право на существование? Только теперь у Костоева появилось ощущение, что убийца Чикатило действительно начинает с ним разговаривать. Эти бродяги частенько прятались в лесу у станций, — продолжал Чикатило. — И в таких лесополосах нередко находили трупы, об этом писали газеты, а люди только об этом и говорят. Чикатило умолк, не в силах продолжать. Костоев видел, как осторожно высказался он по поводу трупов в лесу, но, по-видимому, все еще не был готов поместить себя в рамки той же самой ситуации. Речь Чикатило напоминала почерк, которым он написал вчерашнее заявление — отрывистый, неровный. Это вполне могло оказаться очередной попыткой продемонстрировать расстройство сознания, но могло оказаться и истерической реакцией, предшествующей признанию, как нередко случается у подозреваемых, борющихся с желанием облегчить душу. — Может быть, мы сегодня сэкономим время и пообедаем прямо здесь, в кабинете? — предложил Костоев. Им принесли хлеб, сосиски и кефир. Запах, все еще державшийся в кабинете, мешал Костоеву есть. Воспоминания о верхних зубах Чикатило тоже не способствовали аппетиту. Однако он был вынужден держаться непринужденно, поскольку единственным способом добиться справедливого возмездия было сыграть свою роль до конца. Костоев отметил, что у Чикатило аппетит вполне здоровый, если не сказать большего. Он с удовольствием жевал сосиску, запивая кефиром. Охранники, наблюдавшие за Чикатило сквозь потайной глазок, доложили Костоеву, что тот занимался мастурбацией, прикрывшись газетой. Должно быть, вспоминал о былых удовольствиях. Костоев не видел у Чикатило и следа раскаяния, и это было в общем-то неудивительно, ведь раскаяние есть, в сущности, сожаление о содеянном, а Чикатило, рассказывая о своих деяниях, не проявил ни капли сожаления. Пообедав. Чикатило продолжил свои жалобы. — Окружающие постоянно отравляли атмосферу, в которой я жил. Я считал себя вполне нормальной личностью, если выражаться профессиональным языком. Однако меня увольняли при первой же возможности. И все смеялись над моей плохой памятью и над тем, что я постоянно должен был носить с собой ручку и бумагу, чтобы тотчас все записывать и ничего не забыть. Обо всем этом, конечно, можно было навести справки у него на работе, но было важно понять, зачем он делает на этом особый упор. Что хочет этим доказать? Что у него бывали провалы в памяти? Что его сознание было до такой степени расстроено, что он оказался не в состоянии выполнять свои обычные обязанности? Однако другие следователи сообщали Костоеву, что Андрей Романович был человеком весьма организованным, особенно если речь шла о его личных делах. В распоряжении Чикатило всегда была отдельная квартира, а недавно он даже устроил фиктивный развод с женой, чтобы государство предоставило ему личное жилье. Это казалось несколько странным, поскольку единственным человеком, чье мнение, по-видимому, имело значение для Чикатило, была его супруга Феня. Ему было небезразлично, что она о нем думает и чем все это кончится для нее. Это было его слабым местом, и возможно, именно по этой причине Чикатило не сумел вспомнить, в каком году он женился, когда Костоев спросил его об этом при аресте. — Я пытаюсь помочь вашей жене и детям, — сказал Костоев, решив вновь затронуть чувствительную струнку и как бы между прочим употребив слово «пытаюсь», намекнуть Чикатило, что до сих пор ничего определенного не произошло, что все еще очень многое зависит от него самого. — Как там Феня? — нерешительно спросил Чикатило. — У нее все в порядке. У детей — тоже. — Если бы я остался дома с Феней, все было бы хорошо. Костоев понимающе кивнул, хотя и не сомневался в том, что этот человек продолжал бы убивать до конца дней своих, если бы его не поймали. — А еще у меня серьезные проблемы с жильем моего сына, — продолжал Чикатило, и в его голосе едва ли не впервые появились проблески чувства. — Директор шахтинской музыкальной школы и его приспешники решили построить уличный туалет и частные гаражи во дворе, где живет мой сын, и тем самым перекрыли ему окна. Я считаю это нестерпимой несправедливостью и стал писать жалобы. Я писал в ЦК, в исполком, даже самому президенту Горбачеву. Вся эта история истощила мои жизненные силы. А если учесть еще мою импотенцию, которая, впрочем, теперь уже не так для меня страшна, да еще мой артрит, а также инсульты, которые я перенес, — все вместе это не раз приводило меня на самую грань самоубийства, — заявил Чикатило и заплакал. Костоев понимал, что значат эти слезы. Это не были слезы раскаяния или хотя бы жалости к самому себе. Слезы Чикатило были следствием физического и психического раздвоения, словно бы нечто долго ждавшее взаперти внезапно получило свободу — реакция столь же естественная, что и опилки от бревна, когда его пилят. — Не стесняйтесь, постарайтесь выплакаться, — мягко произнес Костоев без малейшего намека на насмешку. — Облегчите душу. Чикатило прекратил всхлипывать, поднял глаза и сказал: — Я устал, на сегодня хватит. Пригласите в понедельник моего адвоката, и я напишу, составлю точное и подробное заявление о совершенных мной преступлениях. Костоев на секунду заколебался. Заключенный обещал написать в понедельник подробное признание, но в обмен требовал, чтобы ему на раздумье дали оба выходных дня. А у Костоева было всего десять календарных дней до предъявления обвинения. Суббота и воскресенье — уже два дня, остается всего лишь пять. Быстро глянув в заплаканные глаза Чикатило, Костоев решился. — Итак, до понедельника, Андрей Романович, — сказал легкой тревогой отметив, как резво Чикатило выскочил из кабинета, позабыв про свою старческую походку. Глава 18 Что он допустил серьезную ошибку, Костоев понял еще до того, как утром в понедельник к нему в кабинет доставили Чикатило. Он получил весьма обеспокоивший его доклад от начальника охраны следственного изолятора КГБ. В воскресенье один из охранников, периодически заглядывавший в камеру Чикатило через дверной глазок, увидел, как заключенный согнул оправу своих очков и сломал их. Акт бессмысленный, акт, практический результат которого равен нулю. На прошлой неделе Чикатило лишь изредка надевал на допросах очки, к тому же новую пару можно было подобрать за десять минут. Его поступок мог показаться бессмысленным, но он вовсе не был бесцельным. То был явный вызов, знак нежелания сотрудничать. Чикатило не смог бы отрицать своих первоначальных намерений, однако двух свободных дней оказалось достаточно, чтобы он осознал грозящую ему опасность и направил свои усилия по новому руслу. Он вошел в кабинет в сопровождении своего защитника Милосердова. Костоев отметил, что Чикатило сегодня держится гораздо увереннее, и в то же время на его лице появилось чуть пристыженное выражение. Он по-прежнему не смотрел Костоеву в глаза. Это была победа следователя, в результате которой тот надеялся хотя бы немного поколебать уверенность преступника. Единственным способом оценить степень его уверенности было попытаться сбить с него спесь. Костоев приветствовал заключенного с отеческой иронией. — 23 ноября, — начал он, — вы заявили, что 26 ноября намерены дать полное, исчерпывающее описание своих преступлений. Готовы ли вы сделать соответствующее заявление во время данного допроса? — Я не совершал никаких преступлений, — ответил Чикатило. — Я действительно нередко ездил в пригородных поездах, но не совершал никаких убийств. Действительно, 23 ноября я сам, своей рукой, написал о том, что сегодня, 26 ноября, намерен сделать признание относительно моих преступлений. Ничто меня к этому не вынуждало, но тем не менее сегодня я заявляю, что мне не в чем признаваться. Преступлений я не совершал. Костоев хмурил брови, но на лице его застыло насмешливое выражение, которым он словно хотел дать понять Чикатило, что большей глупости ему слышать не приходилось. Неужели Чикатило забыл о самом главном — о том, что он находится в следственном изоляторе КГБ и его допрашивает руководитель группы по расследованию особо важных дел? — Находились ли вы на рассвете 31 октября 1990 года на платформе «Кирпичная», и если находились, то что вы там делали? Костоев бросил на стол свой козырь, одну из тех его немногих карт, которые имели реальную ценность. Три свидетеля видели высокого мужчину с покатыми плечами, в очках и с перевязанным пальцем, который вынырнул из лесу и остановился рядом с ними на платформе. Было четыре часа утра. Свидетелями были трое рабочих, которые выезжали на работу ни свет ни заря и каждый день садились в утренний поезд. Кроме них, в это время на платформе никого никогда не бывало. Они заметили, что мужчина испуган, он хромал и подволакивал ногу, словно та была повреждена. Костоеву было известно, что накануне вечером Чикатило убил свою предпоследнюю жертву. Виктор Тищенко, сильный, атлетического сложения парень, как подозревал Костоев, укусил Чикатило за кончик пальца и, может быть, повредил в борьбе его ногу. Чем занимался Чикатило в часы, прошедшие со времени убийства до его появления на этой дальней станции в четыре утра? — Нет, — ответил Чикатило, — я не был 31 октября на станции «Кирпичная». Такого ответа и хотел Костоев. Если бы Чикатило сказал: «Да, я там был, что из того?» — это показало бы, что он — ловкий игрок. Подобная стратегия, если ее проводить последовательно и до конца, была бы — Костоев отчетливо это понимал — практически непобедима. Но Чикатило сказал «нет». Его ответ открыл Костоеву все, что он желал узнать — сколько сил и лукавства крылось за отрицаниями Чикатило. — Как часто вы бывали на городском пляже Новочеркасска? — спросил Костоев, словно речь шла о вещах общеизвестных. Семья Чикатило проживала в городе Новочеркасске. — Я никогда не бывал на пляже Новочеркасска и даже не знаю, где он находится. Костоев печально посмотрел на него, словно говоря: «Неужели наши отношения испортились до такой степени? Вы думаете, я поверю, что вы не знаете, где находится пляж в Новочеркасске? Ведь мы оба знаем, что вы сделали с мальчиком в тамошних камышах». После продолжительной паузы Костоев с оттенком гнева в голосе спросил: — Не могли бы вы сказать, где вы были в течение выходных дней 6, 7 и 8 марта 1990 года? — Выходные дни 6, 7 и 8 марта я провел дома в Новочеркасске и не был в Ростове-на-Дону. Теперь Чикатило начинал говорить не только о том, где он был, но также и о том, где его не было. А был Чикатило в Ботаническом саду с мальчиком, которого выследил на ростовском вокзале — тот шлялся без дела, стреляя у прохожих сигареты. Чикатило тогда вспорол тело мальчика и руками вырвал сердце из его груди. — Где и когда вы приобрели складной нож, который был конфискован у вас при аресте, и почему нож оказался таким острым? — Примерно в 1987 году. Я ездил по делам в Свердловскую область на металлургический комбинат цветных сплавов в Каменск-Уральском. В общежитии комбината я нашел нож типа «лиса». С тех пор я носил его с собой и пользовался им в быту. Я не помню, когда и где я затачивал его в последний раз. Костоева не интересовало, где Чикатило достал нож. Он просто хотел напомнить Чикатило о некоторых из тех мест, где тот совершил убийства, а также упомянуть то орудие, с помощью которого были совершены преступления. Чикатило мог отвечать на вопросы, как ему вздумается, и все же ассоциациями, которые возникали в его мозгу, управлял Костоев. Он умел выуживать полезные сведения даже в разговоре, состоявшем из вопросов и ответов — ответов, полных сплошной лжи. И вот наступил подходящий момент дать понять Чикатило, что Костоеву известно о преступлениях, которые он совершил когда-то вне Ростова. — Не были ли вы в Москве во время фестиваля в июле 1985 года? — Да, я был в Москве во время фестиваля, проходившего в июле 1985 года, но моя поездка была чисто деловой. Я ездил на завод «Москабель», расположенный в центре города. Моя командировка продолжалась две недели, в течение которых я жил в общежитии «Москабеля». Я принял участие в одной массовой манифестации на стадионе «Динамо». В Москву и обратно я ездил поездом. — Не случалось ли вам оказаться в аэропорту Домодедово? — спросил Костоев, так как именно там Чикатило совершил свое московское убийство. — Вообще не припомню, чтобы я когда-либо бывал в аэропорту Домодедово. Чикатило признавал, что находился в момент убийства в Москве, но что был в аэропорту, где это убийство совершил, признавать не пожелал. При одном лишь упоминании о месте преступления он возвращался к тактике отрицания. И вновь Костоев ощутил запах — более слабый, но все такой же отвратительный и неповторимый, что-то вроде запаха жареного чеснока, сходство было весьма отдаленным.