— Я поранил палец около месяца назад на заводском складе во время работы; точнее говоря, на погрузочной площадке. Я передвигал контейнеры с запчастями, готовя их к погрузке. Однако грузовик приехал за ними лишь несколько дней спустя. Я никому не говорил о том, что, передвигая контейнеры, я поранил палец; в этот момент на погрузочной площадке никого не было. Впрочем, минутку: чуть позже я упомянул об этом, вернувшись к себе в отдел снабжения. Я не могу объяснить, почему в момент ранения на площадке никого не оказалось и почему я сразу не сходил к врачу. Судя по характеру раны, по сорванному ногтю, опухоли и следу зеленки, ранение было получено около месяца назад, как и говорил Чикатило. Однако рана появилась отнюдь не из-за контейнера. Вероятно, ее нанесла предпоследняя жертва, Тищенко — крупный, сильный мальчик, который вполне мог оказать сопротивление. И вновь Костоев ощутил тот же запах и снова не понял, с чем его можно сравнить. Но уж во всяком случае, запах шел не от пораненного пальца. — Но как получилось, что контейнеры передвигали вы, старший инженер, особенно если принять во внимание, что грузовик еще не пришел? — Я просто хотел заранее навести порядок. — Не получали ли вы ранений лица в течение последних десяти-пятнадцати дней, а если получали, то при каких обстоятельствах? — В течение двух последних недель у меня на лице не появлялось ни царапин, ни ссадин. Впрочем, не совсем так: я действительно оцарапал правое ухо о кусты на Бердичевской улице по пути на работу. Чикатило говорил таким тоном, будто уже устал возражать против подобных экстравагантных интерпретаций столь банальных событий. Однако Костоеву было ясно, что сквозившая в голосе Чикатило усталость — такая же игра, как и его жалкая, старческая походка. Каждый жест, пауза, слово, произнесенное в этой полупустой комнате, — все это было игрой, и только игрой. Костоев видел, что Чикатило, будучи в некотором смысле флегматичным, сохранял ясность и логичность мышления. Ему годами удавалось избегать разоблачения, он выполнял свои обязанности по работе, жил нормальной жизнью, водил в садик внучку. Стремление выжить — если предположить, что у Костоева достаточно доказательств, чтобы его обвинить, — подсказывало Чикатило, что единственной надеждой была борьба за признание его невменяемым. Костоев понимал также, что на месте Чикатило он приложил бы все силы, чтобы точно выяснить — какими именно доказательствами располагает следствие. Зная, что Чикатило мучительно гадает, чем же располагает следователь. Костоев отметил для себя, что удачно ушел от вопроса относительно царапин на лице. Если бы Чикатило отрицал, что у него были царапины, его можно было бы изобличить показаниями Рыбакова. Он же самого факта не отрицал, но сказал, что оцарапался на улице о кусты. Многое стесняло действия Костоева, он был вынужден оставить про запас и без того крайне скудные улики и показания свидетелей, иначе в конце концов остался бы ни с чем. Однако уже в самом начале допроса следовало выложить некоторые факты, представляя их в виде вопросов, задавать их с непоколебимой уверенностью, чтобы Чикатило почувствовал: Костоев располагал весьма весомыми доказательствами. И вот наступил подходящий момент задать один из таких вопросов. — Не могли бы вы сказать, где вы находились и что делали 6 и 7 ноября 1990 года? — спросил Костоев. Седьмого числа была годовщина Октябрьской революции, об этом помнил всякий. — Да, я помню, чем занимался в эти дни, — ответил Чикатило. — 6 ноября я до обеда находился на работе, точнее до четырех часов. В тот день я был не в Ростове, а на одном из предприятий в Новочеркасске. После работы я отправился домой и провел весь вечер дома с женой. Утром 7 ноября мы с женой сели в поезд, отправлявшийся в 7 часов 50 минут в Родионовку, где живет моя сестра Татьяна. Мы гостили у нее до 9 ноября. Больше я нигде не был. Ложь Чикатило была приятна Костоеву. Даже если Чикатило внезапно изменит свои показания и заявит: ах да, мол, действительно, я припоминаю… — это уже не имело значения. Главным была первая реакция виновного человека, его желание скрыть правду. Аккуратно записав этот ответ, Костоев спросил: — Не появлялись ли вы 6 ноября на станции «Лесхоз»? — Нет, — ответил Чикатило, — ни 6 ноября, ни в какой иной день я не был на станции «Лесхоз». Мне там нечего было делать. Чувство радости подступило к горлу, но было важно не выдать себя. Не будь он виновен, ему незачем было бы скрывать факт встречи с Рыбаковым на платформе «Лесхоз» 6 ноября. — При аресте у вас был изъят общегражданский паспорт. Скажите, не передавали ли вы его кому-нибудь в последнее время? — Нет, я никому не передавал своего паспорта. — Я могу представить вам рапорт сотрудника милиции Рыбакова, подтверждающий тот факт, что 6 ноября 1990 года около двух часов дня вы вышли из лесного массива неподалеку от станции «Лесхоз», имея серьезные повреждения на руках и на лице. Как вы прокомментируете рапорт патрульного Рыбакова? — Я не был на станции «Лесхоз». И не понимаю, почему он решил, что это был я. Костоев помедлил, давая Чикатило возможность вспомнить последнее убийство, дождь, лес, давая ему время припомнить, что 6 ноября его личность действительно проверяли на станции «Лесхоз». Время осознать, что теперь Костоев связал его по рукам и ногам его же ложью. — На сегодня хватит, Андрей Романович, — сказал Костоев. Глава 16 22 ноября, на второй день допросов, Костоев сказал: — Я хочу кое о чем вас предупредить, Андрей Романович. Видя, что вы уклоняетесь от правды, я говорю себе: «Нет, этот человек — преступник ловкий, пытающийся избежать наказания, как это случилось в 1984 году». Одно из двух — либо вы действительно ловкий преступник, либо вы не в силах справиться с собственными навязчивыми идеями. Я бы не хотел, чтобы такой человек лгал мне, когда я спрашиваю, был ли он там-то и там-то. Так что не лгите мне, Андрей Романович, когда я спрашиваю вас, были ли вы на станции «Лесхоз» 6 ноября. Маленькая ложь вызывает большое недоверие. Если вы врете в очевидных вопросах, мне будет трудно верить вам, когда вы действительно будете говорить правду. Продумайте свое поведение. Чикатило не ответил и даже никак не отреагировал. Его сила была в его пассивности. Однако и в этом состоянии пассивности он продолжал внимательно слушать. Костоев мог бы выразиться и более ясно, сказав, что сопротивление бесполезно и даже губительно. Это лишило бы Чикатило последней надежды попасть в психбольницу вместо того, чтобы получить пулю в лоб. — Должно быть, в детстве вы находились под воздействием целого ряда разнообразных дополнительных факторов, которые нам предстоит внимательно изучить. И я уверен, что найдется немало научных организаций, которые пожелают вас исследовать, ведь вы, в конце концов, весьма редкий феномен, Андрей Романович. Внезапно Костоева охватило ощущение, будто он остался в комнате один. Серые глаза Чикатило остекленели, и душа его словно бы покинула телесную оболочку. До сих пор Костоеву не доводилось испытывать ничего подобного. Ему встречались люди, полностью уходившие в себя, когда были на грани признания, дабы в последний раз поговорить с самим собой. Однако, до какой бы степени ни доходила их самоконцентрация, Костоев всегда ощущал их присутствие; они уходили в себя, но душа их оставалась на месте. Помолчав несколько минут, Костоев заговорил вновь: — Я с вами разговариваю, Андрей Романович. Я понимаю, что все ваши действия продиктованы желанием скрыть истину, однако уже слишком поздно. Вы долгое время скрывали правду о самом себе, но теперь ваши тайны стали нам известны. Ваше молчание — не что иное, как очередная попытка избежать того, что все равно придется сделать. А вы должны сделать лишь одно: правдиво рассказать о всех преступлениях, которые совершили, и о том, что вас толкнуло на эти страшные дела. Увидев, что его речь не возымела действия, Костоев умолк. Костоеву, внимательно наблюдавшему за Чикатило после заданных ему вопросов, на которые тот так неудачно ответил, показалось: не исключено, что Чикатило думает, будто спецслужбы видели последнее его убийство, но нарочно его отпустили. Ему оставалось лишь пристально разглядывать Чикатило, съежившегося в в кресле и сложившего руки на коленях. Повязка все еще красовалась на пальце его правой руки. Руки, укушенной мальчиком, дравшимся за свою жизнь; руки, раздиравшей внутренности детей ради удовлетворения звериной страсти. Это напомнило Костоеву, что он каждую секунду должен быть настороже. Он не должен выдать ненависть, которую испытывает к Чикатило, равно как не имеет права выдать подследственному, что улик, имевшихся в его распоряжении, явно недостаточно. Казалось, жизнь стала возвращаться к Чикатило, глаза уже не глядели так остекленело. Вновь потянуло давешним запахом. — Мы с вами говорили о необходимости полного признания, — сказал Костоев, заметив, что к Чикатило вернулась способность слушать. — О том, что вы совершили неслыханные доселе преступления, мы знаем, но мы не знаем, что вас на них толкало. Это не могут пояснить даже очевидцы. Об этом говорить нужно вам самому. — Я бы хотел написать заявление на имя генерального прокурора, — отозвался Чикатило. Костоев придвинул к нему стопку бумаги и ручку. Пока Чикатило писал, он оставался в кабинете, делая вид, что ничего существенного не происходит. Костоев не ожидал от происходящего слишком многого, уж во всяком случае — полного признания. Одно было важно: ему удалось сдвинуть Чикатило с мертвой точки полного запирательства, которое магнетически притягательно для всякого преступника. Чикатило писал быстро, его рука то и дело дергалась, почерк был ровный, но вдруг буквы принимались прыгать, словно при землетрясении. Покончив с заявлением, он подписал его и протянул Костоеву. «20 ноября 1990 года я был арестован и с тех пор нахожусь в заключении. Я намерен честно изложить все, что я чувствую. Я нахожусь в состоянии глубокой депрессии и признаю, что совершал определенные действия и мои сексуальные чувства были в расстроенном состоянии. В прошлом я обращался за психиатрической помощью в связи с головными болями, потерей памяти, бессонницей, половыми расстройствами. Однако назначенное мне лечение не возымело действия. Хотя у меня есть жена и двое детей, я страдаю половым бессилием, импотенцией. Люди смеются надо мной, потому что я не могу вспомнить некоторых вещей. Я и понятия не имел о том, что зачастую прикасался к своим половым органам, мне об этом рассказали позже. Я чувствовал себя униженным. Люди оскорбляли меня и на работе и в прочих ситуациях. С самого детства я чувствовал, что деградирую, и был от этого в отчаянии. Когда я был школьником, я распух от голода, и меня непрерывно дразнили. Все надо мной смеялись. Я столь старательно занимался, что порой терял сознание и силы. У меня университетское образование. Я желал подтвердить свою ценность на работе и отдавался ей целиком. Сотрудники меня уважали, но очень часто администрация, пользуясь слабостью моего характера, вынуждала меня увольняться без всякой на то причины. Это происходило очень часто. Я жаловался в высшие инстанции, истощая свои силы в судебных процессах. И меня с позором выгоняли. Так случалось много раз. Я состарился, и половые трудности волнуют меня меньше, все мои проблемы уже носят психологический характер. А теперь мне мстят за то, что я написал в Москву о том, что какая-то свинья позволила перекрыть подъезд к дому моего сына постройками уличных туалетов и частных гаражей. Какова мера моей ответственности? Совершая извращенные половые акты, я ощущал нечто вроде ярости, чувство освобождения. Я был не в силах контролировать своя действия. С самого детства я чувствоват себя неполноценным и как человек и как мужчина. Все, что я делал, я делал не ради сексуального удовлетворения, а скорее для того, чтобы на долгое время ощутить умиротворение души и разума. Особенно после просмотра самых разных порнографических видеозаписей. Все, что я делал — извращенные половые акты, грубость, насилие, жестокость, — я делал после просмотра видео». Костоев сам поразился, насколько глубока брешь, которую ему удалось пробить. Чикатило все еще был не в силах назвать совершенные им преступления своим именем, он называл их «то, что я делал». Но, во всяком случае, он более не отрицал преступлений, он начинал объясняться, оправдываться. Намерения Чикатило были совершенно ясны. Он выбрал версию душевной болезни, уже в первых строках своего заявления ссылаясь на свои прежние обращения за психиатрическом помощью. Выбрав этот путь, Чикатило должен был настаивать на том, что им двигало не желание получить сексуальное удовлетворение, а его собственные навязчивые идеи, которым он был не в силах противостоять. Чикатило представил свою жизнь сплошной цепью несправедливостей, оскорблений и неудач. И это было хорошо. Он не отрицал, он оправдывался. В его защите появилась трещина, и сейчас ее нужно было полностью использовать. — А теперь, Андрей Романович, самое время вам рассказать о первом своем убийстве. — Я в этом не уверен, — ответил Чикатило. — Полагаю, мы могли бы отложить это до завтра. Более чем удовлетворенный достигнутым за день, Костоев не возражал. Кроме того, он понял: даже сам Чикатило считает свои преступления столь ужасными, что не в силах о них говорить. Глава 17 — Как вы сегодня себя чувствуете, Андрей Романович? — спросил Костоев, протягивая руку Чикатило. Тот, поколебавшись, протянул свою. Костоев шел на риск, зная, что пальцы могут невольно передать подследственному нежелательный импульс. Впрочем, рукопожатие должно было приблизить к нему Чикатило, помочь завоевать его доверие. Чикатило должен видеть в нем свою единственную на свете надежду, человека, которого больше, чем кого-либо другого, интересует его душа. Вместе с тем Чикатило должен был увидеть в нем и человека недалекого, способного поверить, будто бы он мучил детей не ради удовольствия или забавы, но лишь под воздействием непреодолимых темных сил, накопившихся в его душе и уходящих корнями а его собственное детство. Чикатило не стал отвечать на вопрос касательно своего самочувствия и лишь кивнул, подчеркивая, что все в порядке и он готов к беседе. Когда он уселся, Костоев занял свое место за столом. Чикатило так ни разу и не посмотрел ему в глаза. Об этой его особенности уже рассказывали следователи, которые беседовали с членами семьи и сослуживцами Чикатило. Он никогда не смотрел в глаза собеседнику, даже собственной жене. Это лишало Костоева его главного оружия, пристального взгляда; он обычно заставлял людей смотреть себе в глаза, чтобы они могли подтвердить свою искренность. Разумеется, Костоев мог бы неотрывно смотреть на Чикатило, с тем чтобы тот постоянно чувствовал на себе его взгляд, но это давало куда меньше, чем прямой взгляд — глаза в глаза. — Вы знаете, Андрей Романович, — сказал Костоев голосом, в котором было все меньше доверительности и все больше уверенности, — после того как вы вчера ушли, я просмотрел список ваших жертв. И был вынужден сказать сам себе — нет, не как следователю, а как человеку, что все эти люди были отбросами общества: тунеядцами, бродягами. Мне бы хотелось узнать о вашем отношении к подобным людям. — Все они — деклассированные элементы, — сказал Чикатило с легкой ухмылкой, обнажившей верхние зубы. Костоев обратил внимание, как они коротки; куда чаще становились видны нижние зубы. Услышав, как Чикатило пользуется марксистским термином, Костоев тоже слегка улыбнулся.