* * * Вскоре Адер волей-неволей пришлось признать, что случившееся у Негасимого Колодца, если и не было подлинным явлением божества, для нее стало маленьким чудом. На призыв Лехава стекались теперь не только Сыны Пламени. Простые олонцы, сыновья и дочери горожан шли сперва десятками, потом сотнями, а там и тысячами: одни умоляли принять их в святое воинство, другие корзинами несли провизию, а кто-то всем на удивление пожертвовал десяток железных граблей. – Грабли не хуже меча обдерут шкуру с ублюдков-легионеров, – гордо заявил даритель. При этих словах Адер стало дурно. Она не сомневалась, что с радостью увидит низвержение ил Торньи, но сейчас, глядя, как собирается ее войско, впервые начала осознавать истинную цену задуманного. Она готовила не просто войну, она собирала армию против аннурцев, верных солдат, которые будут, не щадя себя, отстаивать свой пост и защищать империю. Эта безрадостная мысль не оставляла Адер, пока она вместе с Лехавом готовила войска к выступлению. Обнаружилось, что сбор армии не сводится к тому, чтобы водрузить знамя, произнести несколько воодушевляющих речей и раздать мечи. Даже для принцессы. Даже для пророчицы. Адер считала, что изучила по книгам военную логистику. Но в книгах все казалось четким и управляемым, будто бы главное – это выстроить повозки, назначить пайки, распределить ранги и установить дисциплину. Как видно, авторы писали свои труды в удобных креслах далеко от реальной сумятицы призывной кампании. Целую неделю Лехав сбивал из разрозненных Сынов Пламени достойную уважения воинскую часть. Большинство солдат бросили Аннур и ушли на юг: кто-то – чтобы спастись из столицы, кто-то – наслушавшись шепотков о тайном сборе в Олоне. Численность их была достаточной – по городу и в округе насчитывалась не одна тысяча Сынов, но, кроме нескольких сот посвященных в тайну Лехава, они не знали ни командиров, ни места сбора, ни правил распространения и подтверждения приказов – их объединяло только общее желание защитить Интарру силой оружия и ненависть к Малкенианам. Чудо у Колодца многим вернуло почтение к Адер, но Лехав слишком долго и щедро сеял антиимперскую пропаганду – отчего такое множество горожан и решились взяться за оружие, – и теперь потребовались целенаправленные усилия, чтобы убедить десятки, потом сотни и тысячи, что Адер, в сущности, жертва того же гнусного предательства, что подкосило церковь Интарры. Лехав с Адер каждое утро и каждый вечер выступали перед новыми ожесточенными лицами, объясняя, что их разделило недоразумение, что оба горячо жаждут сильной империи, сосредоточенной вокруг культа Интарры, а кенаранг и новоявленный регент ил Торнья для них – общий враг. – Он ждет нас, – объявил однажды ночью Лехав, сидя с ней за столом и выбирая кости из жареного карпа. Фултон, несмотря на ожоги, вернулся к своим обязанностям, но сейчас стоял за дверью, оставив Адер наедине с солдатом. – Лазутчиков из дворца здесь, как и везде, хватает, а скрыть, чем мы заняты, невозможно. – Особого выбора у нас нет, – утомленно кивнула Адер. – Выбор есть всегда. Она отставила рыбу, вглядываясь в его лицо. Общее дело, прощение Фултона и неожиданное возвышение Адер среди Сынов Пламени не вполне избавили ее от настороженности. Лехав принял ее, сотрудничал с ней, но она никак не могла уловить его к ней отношение и забыть тот день в Ароматном квартале, когда он чуть не оставил ее на растерзание канальным крысам. В его преданности богине она не сомневалась, но оставалось только надеяться, что этой преданности хватит, чтобы им было по пути. Лехав, в отличие от прочих, по-прежнему держался с ней как с принцессой, а не как с пророчицей. – У вас есть сомнения? – спросила она. Видит Интарра, у нее хватало и своих, но при всем при этом она никак не могла отказаться от Сынов Пламени. Без Сынов их дело – мертвое, и сама она будет жить, только пока ил Торнья не доберется до нее. – У меня есть вопросы, – сказал он, отложив нож так, что лезвие утонуло в густом соусе на дне тарелки. – Ну что ж, – кивнула Адер, – спрашивайте. Он еще помолчал, изучая рыбий скелет. Отделил тонкое ребро, обсосал и кинул обратно. – Каков он собой? – спросил наконец Лехав. – Кенаранг. Что за человек? Какой солдат? – Это вас надо спросить. Вы ведь служили под его началом. – Служил – на юге, в джунглях. Ил Торнья тогда командовал всей областью до самой Раалте. Я с ним никогда не встречался. Адер хмуро мотнула головой: – Я перечитала все труды классиков, но в военном деле ничего не смыслю. Говорили, что он блестящий полководец, что побеждает там, где победить невозможно. Что солдаты пойдут за ним в огонь и в воду, обойдут всю землю, если он позовет. Мне это представляется довольно опасным. Адер замолчала. Воспоминания об ил Торнье резали хуже ножа, острого и блестящего. – А как человек… – заговорила она, старясь подобрать точные слова. – Он кажется легкомысленным, порывистым, беззаботным… Но это только видимость. По крайней мере, не вся правда. Я гордилась своим умом, но он меня использовал, как используют тонкий инструмент, выбрав и заточив под себя, – а я даже не понимала, что происходит. Лехав смотрел на нее, в прищуренных глазах отражался огонек свечи. – Вы сбежали, – напомнил он. Она уныло кивнула: – А теперь мы возвращаемся. День за днем ее, как пробравшаяся в нутро крыса, грызли страхи и сомнения. Между тем от речи к речи, ото дня ко дню войско росло. Люди чистили оружие, точили клинки и вливались в лагерь за северной окраиной города. Не менее важным был приток из города и окрестностей – одни шли поглазеть на войско, другие из искренней любви к Адер или к Интарре, третьи – с товаром на продажу: с повозками, лошадьми, зерном. Приношения пророчице Интарры были не лишними, но людей надо кормить, и на снабжение армии уходили большие деньги. Где взять деньги – было отдельным вопросом, и, к радостному удивлению Адер, на этот вопрос она умела найти ответ. Олон, хоть и захудалый, полуразрушенный, стоял на пути торговых потоков между столицей и центральной Эридроей, а где торговля, там и пошлины. Адер, ссылаясь на двойное право, принцессы и министра финансов, потребовала допуска к имперской казне, полной монет. Этих монет хватило на содержание войска. Через неделю после удара молнии у Колодца Сыны Пламени были готовы к переходу в Аннур. На следующий день они выступили из города на глазах у ошеломленного, растерянного населения. Не все горожане ликовали – многие успели задуматься, чем грозит война им самим, их домам и семьям. Адер, только увидев марширующее ряд за рядом войско, в полной мере осознала, как бессильна оказалась бы без Сынов Пламени. Головой она, разумеется, понимала это и прежде, потому и пришла сюда, но теперь видела, слышала, ощущала, как дрожит под их поступью земля. Ни роспуск войска, ни частичное крушение церкви не отменяли многолетнего опыта воинской службы, и большинство Сынов легко вернулись к старому уставу, к привычной дисциплине, отличающей профессиональных военных от вооруженного чем попало скопища рассерженных людей. Даже сумей Адер, захватив олонскую казну, собрать собственную армию, ее люди не обладали бы ни опытом, ни умением держать строй – не всякий бы знал, как шагать в колонне, не оттаптывая пятки впередиидущим. А сейчас все шло так гладко, что, возвращаясь по своим следам вдоль долгих миль канала, Адер готова была забыть о предстоящей в конце пути битве. О том, что там, пророчица она или не пророчица, всех может ждать смерть. 25 Каден помнил, как в первый раз зарезал козу: провел тщательно заточенным лезвием по горлу, зажав под мышкой теплое трепещущее тело. Он помнил, как расходилась шерсть, потом кожа под ней, какой чистой и розовой была плоть в то мгновение, пока еще не хлынула горячая кровь, и как вдруг обвисли лягавшиеся ноги. Ему тогда было всего десять лет, но он запомнил, как Чалмер Олеки, стоя у него за плечом, велел положить нож, взять большой горшок для крови и подставить под струю. «Кровь и мясо, – поучал Олеки. – Немного крови. Немного шерсти. А души нет». Он негромко засмеялся своим словам – тихий смешок, как будто ручей булькнул на гладком камне. Олеки научил Кадена потрошить скотину – показывал орган за органом. «Сердце. Мозг. Требуха. Ничего больше в ней нет. И в тебе нет». Как и в том человеке, которого готовился убить Каден. Все вышло на удивление просто. Он стоял в темноте за дверью напротив своей камеры, держал нож наготове и ждал, отсчитывая последние удары сердца, когда появится стражник с подносом в одной руке и штормовым фонарем в другой. Услышав, как открывается дверь в конце коридора, Каден прикрыл веками горящие радужки глаз и дождался, пока не замолкнут шаги. Когда же открыл глаза, стражник ставил фонарь на пол, повернувшись к нему спиной. Так легко. Резануть по горлу, и дело сделано – жестокое, но простое дело. Но Каден застыл в темноте, отсчитывая дыхание стражника, прикидывая расстояние от своего ножа до его шеи, – самые простые движения вдруг показались неправдоподобными, невозможными. Как преодолеть коридор? Как занести нож? Двигаться медленно, не вызывая подозрений, или броситься разом, убить мгновенным ударом? Нет, напомнил он себе, это не убийство. «Убийство» – слишком широкое понятие, нагруженное оценками и эмоциями. Зарезать. Простое действие, не более того. «Я убивал коз, – внушал себе Каден. – И думаю, убил лича там, на седловине». И все же, одно дело – выпустить в Балендина арбалетный болт из неподвижной глубины ваниате: легчайшее движение пальца, дрожь спущенной тетивы, короткий свист – и человека нет, исчез за краем обрыва. Он тогда не чувствовал себя убийцей. И вообще ничего не чувствовал. Перерезать горло стражнику будет труднее и грязнее. Он представил себе кожу под нижней челюстью: вот нож, вот горло. В конце концов все оказалось просто: три шага через коридор и одно движение руки. Лезвие вошло сразу, наткнулось на хрящ трахеи и тут же проникло дальше, в скользкую, горячую, влажную плоть. Стражник сумел сделать пол-оборота, протянул руку, будто хотел дружески хлопнуть его по плечу. А потом жизнь ушла из тела, голова на подрезанной шее свесилась вперед. Кровь обрызгала Кадену лицо и грудь, рукоять заскользила в мокрой ладони – сердце мертвеца упрямо выбрасывало кровь на тюленью шкуру плаща. Красные лужицы усеяли пол. Потом тело обмякло и упало. Каден еще мгновение не двигался. Стоял, сжав окровавленный нож в обвисшей руке, в промокшей от крови вонючей одежде. Какое-то чувство мягкой лапкой коснулось края сознания – бесшумно, как мышь, – и ускользнуло при попытке посмотреть на него в упор. Вина? Каден взглянул на труп перед собой, груду мяса и костей – только что бывшую человеком, – и закрыл глаза, загоняя вглубь ускользающее чувство. Раскаяние? Сомнение? Что бы то ни было, оно еще раз хищно куснуло его и юркнуло в темноту. Нападая, он сбился со счета пульса, но теперь это ничего не значило. План Киля не требовал выхода в верхние коридоры, не зависел от распорядка ишшин. Каден поднял штормовой фонарь, открыл шторки, дал глазам время привыкнуть к свету и принялся ворошить одежду мертвеца. Он успел испугаться, что выбрал не того, что у стражника нет при себе ключей, но, оттянув пропитанный кровью ворот, нашел подвешенную на цепочке связку. Киля он освободил легко: просто сдвинул тяжелый стальной засов, вставил ключ в скважину, потянул на себя дверь. Только поморщился от негодующего визга петель, и сердце на миг забилось сильней, но тут же успокоилось. – Стражник мертв? – спросил, выступая из тени, Киль. Каден кивнул. – Тогда никто не услышит. – Он заглянул Кадену за спину, словно ожидал там кого-то увидеть. – Где девушка? – Сюда, – указал Каден. Камеру Тристе он отыскал еще накануне. Тюремщики разместили трех пленников далеко друг от друга, чтобы те не могли переговариваться, так что Кадену пришлось чуть не тысячу ударов сердца потратить на поиски запертой двери со следами недавнего использования. Он подумывал сразу освободить Тристе, объяснить ей свой замысел, даже заручиться ее помощью в убийстве стражника. Искушение обзавестись спутницей, сообщницей было велико, но в последнюю минуту он удержался. Неизвестно, когда Матол со своими ишшин явятся, чтобы уволочь девушку наверх. Безопаснее оставить ее в темноте и неведении до побега. Сейчас, отпирая дверь, он гадал, не ошибся ли. В скудном свете собственных радужек он видел только скорчившуюся у дальней стены тень. Тристе даже в тесной камере выглядела маленькой да еще забилась в угол, сжалась в комок боли и страха. От упавшего на нее луча света она вскрикнула, заслонила глаза и отвернулась к каменной стене, словно хотела в нее зарыться. Каден различил на ее руках порезы, ожоги, язвы. «Вот за что я убил стражника, – напомнил он себе. – Вот почему пошел наперекор Тану». Он осторожно шагнул к дрожащей девушке – как к перепуганной раненой овце, провалившейся в трещину в горах. – Нет, – простонала она. – Пожалуйста… – Тристе… – Слова камешками разбивали застывший воздух. Он заговорил снова, постаравшись вложить в голос побольше тепла: – Тристе, это Каден. Мы уходим. Уходим. Она чуть приподняла голову, заморгала еще слепыми на свету глазами из-за спутанных прядей. Кровь и грязь потеками засохли на ее лице и плечах. Кто-то срезал ей почти все волосы. Эдолийский мундир, в который она оделась в Костистых горах, превратился в лохмотья. Она пальцем погладила мокрый камень – как щеку спящего ребенка. Каден увидел, что и ногти изуродованы, запеклись кровью. – Уходим? – тихо повторила она. – Бежим. Надо спешить, пока не пришла новая стража. Пока Матол еще кого не прислал. Она задрожала при этом имени, потом нетвердо поднялась на ноги: – Что надо делать? – Иди за Килем.