Жители отмечали до утра. Чарли до утра их развлекал, и сейчас, когда словно по щелчку все улицы опустели, можно перевести дух и расслабиться. Чарли садится на скамейку, достает из кармана конфету, ириску. Аркадий любит ириски, любит их запах. А я люблю, когда меня никто не трогает. И нас обоих ситуация устраивает. Сижу в тишине. Совсем еще утро. Иногда проезжают машины, дворник с ведром еще только идет на работу, редкие пошатывающиеся тела бредут домой, а я пытаюсь языком отклеить конфету от зуба. – Рита в тот день не вернулась домой, – говорю, обращаясь к лжепсихиатру. Подчеркиваю, «не вернулась», и слежу, чтобы он обязательно пометил у себя в записях. Пусть запишет, что я ни в чем не виноват, что я весь день провел в городе, устал, как сволочь, так что я никого не убивал. Фальшивка пишет, я делаю паузу, жду, пусть он закончит. Утро после городских праздников всегда холодное, одинокое и грязное. Повсюду разбросаны обертки, окурки. На охоту выбираются шатающиеся санитары улиц в поиске недопитых и брошенных бутылок. Сижу в тишине, расслабляюсь, и передо мной приземляется жук. Большой такой, откормленный хрущ, или, как его еще называют, майский жук. Падает в метре от меня и начинает ползти к газону. Торопится, усатый, перебирает лапками. В тот день ему не суждено было добраться до травы. Этого он никак не мог предугадать. Судьба, хотя я и не верю в нее… Воробей перегораживает хрущу путь. Раз, два, три, шустрый клюв наносит удар за ударом. Птичка подбрасывает жука в воздух, подхватывает на лету и снова клюет. Жук тщетно пытается спастись, для него все кончено. Он переворачивается со спины и пытается взлететь, но проворный клюв треплет его из стороны в сторону, словно пасть собаки, рывками дергает и хирургически точно отделяет крыло от тела. Вслед за первым отлетает в сторону и второе. За крылом на очереди лапки. Жук не сдается, борется до конца. Но… – Чего и стоило ожидать, в итоге клюв уносит неподвижное тело майского хруща подальше с места преступления. – Я улыбаюсь и смотрю на поддельного психиатра. Фальшивка отрывается от записей. Смотрит на меня как-то загадочно. Он ищет подсказку. – Ты же сейчас нам не про жука рассказал? Ведь так? Я опять закуриваю и предлагаю фальшивке сигарету. Он игнорирует и держит ручку наготове. Напрягся весь, мой лжепсихиатр, готовится записывать признание. И я признаюсь… – Признаюсь, – говорю и виновато опускаю голову. Я смотрю на стол и представляю, как глаза фальшивки расширяются, рот роняет нижнюю челюсть, и та со звоном падает на пол, как дрожит ручка в его пальцах. – Признаюсь, – говорю нарочито театрально. Как прожженный актер, со дня на день, собирающийся на пенсию. – В то утро я стал свидетелем настоящего убийства, – улыбаюсь и продолжаю: – Воробей убил, и я так подозреваю съел хруща. Не знаю, сколько мне позволят так сидеть и дурачиться. Проверим. В любом случае мне спешить некуда, время работает на меня. Нужно подождать. Возможно, прямо сейчас, пока испытываю их терпение, Рита расправляется со своей новой жертвой. Мой окурок залезает в слона. Лжепсихиатр сидит и изображает из себя умного. Делает вид, что все контролирует. Может, он даже на самом деле верит в это. Делает вид, что все идет по намеченному им плану. Пишет и всем видом показывает, что уже давно раскусил меня, что вот-вот выведет преступника к настоящему признанию. А я упрямо жду и опускаю слону хвост. ⁂ «Вчера ночью был найден зверски растерзанный труп человека». Я переключаю канал. На другом тот же ведущий продолжает: «По словам очевидцев, тело мужчины, завернутое в пакет, выбросили из дверей фургона». Мне не хочется за завтраком на такое смотреть, опять переключаю. По всем каналам одно и то же. Фургон, тонированные стекла, автомобиль синего цвета, без номеров. Растерзанное тело, заявления очевидцев, специальные корреспонденты с места событий. Полиция, мигалки, ограждающая лента. Власти успокаивают жителей и уверяют, что все силы направлены на поиск преступников. Я люблю кушать глазунью и смотреть телевизор, но сегодня вынужден завтракать в тишине. Экран гаснет, и я слышу, как из соседней квартиры по радио диктор сообщает о вчерашнем происшествии. Мне нет дела до их расследования. Мне не интересно, что ж такого сделали с телом мужчины, что вызвало бурную реакцию газетчиков. Я просто хочу позавтракать в тишине. – Ты уже слышал? На кухню входит Рита. Она вернулась домой под утро. Пропала на ночь. Не предупредила меня и даже не извинилась. А сейчас просто заходит на кухню без стука как ни в чем не бывало и возбужденно интересуется, слышал ли я уже… – О чем? – Я не скрываю обиды, говорю безучастно, отстраненно. – Ну как же? Убийство. Представляешь, у него срезали лицо. – Она проводит рукой, показывает на себе. Я макаю хлеб в желток, кладу кусок в рот и с полным безразличием смотрю на Риту. – Что с тобой? Я не отвечаю, продолжаю жевать и готовлю новый кусок, чтобы отправить его в рот. – Ты обиделся? На меня? На то что задержалась? Предательская крошка попадает не в то горло, и я начинаю кашлять. Пытаюсь запить чаем, но выкашливаю его на стол. – Глупенький, – говорит Рита и стучит меня по спине. – Я не хотела тебя обидеть. Хотела вместе с тобой, но ты куда-то запропастился. А я встретила такую веселую компанию. Я отодвигаю ее рукой в сторону. Предательская крошка выдавливает из меня слезу. Вытираю лицо и говорю, что не сержусь, что я не в праве ждать верности, но, говорю, хотелось бы, что б она хотя бы предупреждала, если задумает уйти так надолго. Тем более, говорю, сама посмотри, что творится в городе. По всем новостям обсуждают жестокое убийство. – О, так ты все же слышал? – Нет. – Слышал-слышал. – Нет, – коротко отрезаю и не хочу продолжать разговор. – Ну хватит. Не злись. Я же объясняю. – Рита вытирает полотенцем стол и садится рядом. – Честное слово, я тебя искала, хотела позвать вместе на вечеринку. Она говорит, что познакомилась с бесподобными людьми. Девчонки, художницы. Пишут абсолютно все, от пейзажей до портретов. Они близняшки, даже разговаривают похоже, но картины абсолютно разные. Одна создает абстракции и с натуры пишет, а другая – вылитый Серов, и зовут ее, кстати, Валентина. – Представляешь? Я представляю, и мне становится спокойнее. – Получается, ты в женском коллективе развлекалась? – Обида куда-то улетучивается. – Ну… Не совсем. Потом, говорит Рита, к ним присоединились ребята. Она говорит «приятные такие ребята», и меня перекашивает от ревности. Что еще за вонючие приятные такие ребята? Да, мы с Ритой просто друзья, да, между нами ничего «такого» не было, но она восхищается новыми знакомыми, а меня аж корежит изнутри. Она называет их имена, рассказывает, кем работают, а я представляю, чем они занимались той ночью. – Твой мотив, ревность? – резко перебивает лжепсихиатр. Фальшивка хочет застать меня врасплох. Выбрал момент, когда, по его мнению, я уязвим, и атакует. Он кричит: – Говори! Ты из-за ревности их всех убил? Он разбрасывает на столе передо мной фотографии мертвых людей. Кровь, человеческие части, изуродованные лица. Сколько же их? В новостях рассказывали о пяти или шести жертвах маньяка, а здесь… Им нет числа. Я раскладываю картинки и пытаюсь сосчитать. Не меньше двадцати фотографий. Я смотрю на девушку без лица. На ней разорванная блузка, с плеч спадают слипшиеся от крови пряди волос. Ее руки вывернуты, колени согнуты в обратную сторону. Не могу с собой совладать, меня рвет на стол, рвет прямо на снимки. – Смотри, подонок! Смотри внимательно! – кричит подделка.