На другом конце линии, похоже, не понимают, что я говорю, поэтому приходится повторить. Объясняю, что я — доктор Кей Скарпетта, звоню в связи с письмом, которое получила от Эрики Донахью, и прошу пригласить ее к телефону. — Прошу прощения, — произносит хорошо поставленный голос. — Но кто со мной говорит? — Голос женский, я в этом уверена, хотя и низкий, и вполне мог бы принадлежать молодому мужчине. Слышен звук фортепиано. — Миссис Донахью? — Мне становится не по себе. — Кто вы и почему звоните? — Голос звучит строже и четче, тон становится сухим и слегка раздражительным. Еще раз повторяю сказанное. Узнаю музыку — этюд Шопена — и вспоминаю концерт в Карнеги-холл. Михаил Плетнев мастерски исполнил на том концерте эту совсем не легкую в техническом отношении пьесу. Сейчас играет человек внимательный и дотошный, предпочитающий, чтобы все было так, как должно быть. Человек четкий и скрупулезный, не допускающий ошибок. Такой не станет пачкать тисненый конверт, запечатывая его клейкой лентой. Исполнитель явно не отличается импульсивностью, он все обдумывает очень тщательно. — Я не знаю, кто вы на самом деле, — говорит голос, принадлежащий, в чем я уже не сомневаюсь, именно миссис Донахью, голос твердый, но с резкими нотками недоверия и боли. — И я не представляю, как вы узнали номер моего телефона, ведь в справочниках его нет. Если это какой-то розыгрыш, то вам, кто бы вы ни были, должно быть стыдно… — Уверяю вас, это не розыгрыш, — торопливо говорю я, пока она не положила трубку и не вернулась в свой мир Шопена, Бетховена, Шумана, мир тревоги и мучительной боли по сыну, который, скорее всего, доставил ей немало проблем с самого своего рождения. — Я — директор Кембриджского центра судебной экспертизы, главный судебно-медицинский эксперт штата Массачусетс. — Я говорю уверенно и спокойно, тем же голосом, что и с родными умерших, которые в любой момент могут потерять контроль над собой и сорваться. Говорю так, словно она — Джулия Гэбриэл и вот-вот закричит на меня. — Меня не было в городе, и, когда я прибыла в аэропорт прошлым вечером, ваш водитель ждал меня там с письмом, которое я внимательно прочитала. — Это невозможно. У меня нет водителя, и я не писала вам. Я не писала никому в ваш офис и понятия не имею, о чем вы говорите. Кто вы на самом деле и что вам от меня нужно? — Письмо передо мной, миссис Донахью. Я положила его на стол и теперь аккуратно разглаживаю еще раз. Мне не терпится спросить ее о Филдинге, почему она звонила ему и что он ей сказал, но я не хочу задевать ее чувства, не хочу, чтобы она сочла меня бездушной и жестокой. Возможно, Филдинг представил ей меня не в самом лучшем свете, как произошло, вероятно, в случае с Джулией Гэбриэл. Я уже решаюсь задать вопрос, но в последний момент останавливаюсь. Что сказали Эрике Донахью? В чем ее убедили? Нет, не сейчас. Держи себя в руках. — Если оно, как вы предполагаете, от меня, то о чем оно? — возмущенно интересуется миссис Донахью. — Оно написано на плотной бумаге с водяным знаком. — Я подношу верхний лист к настольной лампе, поворачиваю ее так, чтобы свет проходил через бумагу, и на ней явственно — как внутренности краба под еще несформировавшимся панцирем — проступает рисунок. — Открытая книга с тремя коронами, — произношу я, не веря своим глазам. Мне удается не выдать себя голосом, не дать ей почувствовать то, что вихрем проносится в моей голове при виде проступившего на бумаге знака: открытой книги между двумя коронами с третьей короной внизу и тремя пятилистниками вверху. Именно о них, этих цветках, и забыл упомянуть Марино, и именно они указывают на то, что герб не имеет никакого отношения ни к Оксфорду, ни к Городскому университету Сан-Франциско. Передо мной совсем не тот рисунок, который сегодня утром нашел в Интернете Бентон, но идентичный тому, что я видела на печатке, которую достала из сейфа перед тем, как подняться наверх. Я беру плотный конверт для вещдоков, вытряхиваю на ладонь кольцо, и золото ярко вспыхивает под светом лампы. Я поворачиваю его так и этак и замечаю, что оно сильно поцарапано и что низ ободка очень тонкий. Печатка выглядит старой, почти старинной — по крайней мере, на мой взгляд. — Похоже, и герб, и бумага мои. Да, согласна, — говорит миссис Донахью, и я зачитываю адрес на конверте и шапку фирменного бланка. Она снова подтверждает, что и первое, и второе — ее. — Моя почтовая бумага? Но как это возможно? — Сердитые нотки в ее голосе подтверждают, что она напугана. — Что вы можете сказать о вашем гербе? Пожалуйста, объясните, что он означает, — прошу я, рассматривая выгравированный на золотой печатке идентичный герб под увеличительным стеклом. Гравировка местами стерлась, пятилистники едва различимы — печатка определенно старая и, возможно, сменила не одного владельца, последним из которых был человек из Нортон’с-Вудс, носивший ее в день смерти на мизинце левой руки. В том, что это его кольцо, сомнений нет; оно и поступило в морг вместе с телом. Ни полиция, ни санитары, ни похоронное бюро ничего не могли напутать. Кольцо было при погибшем, когда Марино вчера утром взял личные вещи убитого и запер их в шкафчике, ключ от которого потом передал мне. — Моя девичья фамилия — Фрэзер, — объясняет миссис Донахью. — И этот герб — герб моей семьи. Последние изменения в дизайн внес, по-видимому, мой прадед, Джексон Фрэзер, добавивший в его основание лазурь, кайму и третью корону. Увидеть детали можно лишь на дубликате герба, он точно воспроизводит тинктуры и хранится в моей музыкальной комнате. Так вы хотите сказать, что некто написал письмо на моей почтовой бумаге и передал его вам через шофера? Не представляю, как такое возможно и что все это значит. Кому это нужно? А какой был автомобиль? Но мы, разумеется, не держим шофера. У меня есть старый «мерседес», а мой муж ездит на «саабе». В любом случае мужа сейчас нет в стране, но шофера, еще раз повторяю, у нас никогда не было. Мы берем водителя, только если путешествуем. — Скажите, ваш фамильный герб присутствует еще на каких-то вещах? Может быть, вышит на чем-то или выгравирован? Где-то, помимо вашей музыкальной комнаты. Может быть, он был где-то опубликован или выставлен? — Как я ни стараюсь выражаться как можно мягче, Эрика сразу же настораживается. — Но зачем? С какой целью? — Хорошо. Возьмем, к примеру, бумагу. Давайте подумаем, кому и для чего она могла понадобиться? — На том письме, которое у вас, печать или тиснение? — спрашивает она. — Вы знаете, чем отличается печать от тиснения? «Ты не знаешь, кто он, — думаю я. — Не знаешь, что человек, умерший с этим кольцом, не член семьи, не родственник тех, кому это кольцо принадлежало». Бентон говорил, что у Джонни Донахью есть старший брат, который работает в Лэнгли. Что, если вчера в Кембридже был именно он? Остановился где-то неподалеку от Гарварда, может быть, у друга, в квартире которого есть старый пэкбот, который держит у себя борзую и, возможно, работает в какой-то робототехнической лаборатории? Что, если старший брат или кто-то другой, хорошо знакомый миссис Донахью человек, находился в Великобритании и неожиданно вернулся, а теперь мертв и она ничего об этом не знает? Только вот как выглядит старший брат Джонни? Только не спрашивай у нее. — Бумага тисненая, — отвечаю я. Что, если ее семья неким образом связана с Лайамом Зальцем или кем-то, кто мог присутствовать на свадьбе его падчерицы в воскресенье? Может быть, Донахью имеют отношение и к члену парламента по фамилии Браун? Не касайся этого. — Тисненую бумагу просто так не возьмешь и за минуту не сделаешь, — произносит миссис Донахью. Я смотрю на конверт, на клейкую ленту, которую не разрезала и сохранила в целости. — Тем более если у вас нет трафарета, — добавляет миссис Донахью. Эксперты-криминалисты пользуются клейкой лентой постоянно, снимая трасологические улики — волокна, чешуйки краски, кусочки стекла, пороховую копоть и даже ДНК и отпечатки пальцев — с ковров, обивки мебели и прочих поверхностей, включая человеческое тело. Это может знать каждый. Достаточно посмотреть телевизор или задать в Интернете поиск: «Осмотр места преступления. Методы и оборудование». — Может быть, кто-то раздобыл мой трафарет? Но кто? Кто мог это сделать? Без трафарета работа займет недели. Я не вижу в этом никакого смысла. Нет, заклеить грубой клейкой лентой конверт, на изготовление которого требуются недели, она не могла. Только не эта щепетильная, гордая женщина, в доме которой звучат этюды Шопена. А если это сделал кто-то другой, то можно предположить почему. Особенно если этот «кто-то» хорошо меня знает. — Кстати, наш герб присутствует на некоторых вещах. Ведь он принадлежит нам на протяжении веков, — добавляет миссис Донахью, потому что ее уже тянет поговорить. Выговориться. Излить душу. Пусть. — …шотландский, но вы, наверное, уже и сами догадались, по фамилии. Он висит в рамке, как я уже упоминала, в музыкальной комнате, и еще выгравирован на фамильном столовом серебре. Часть его украла несколько лет назад экономка. Мы ее уволили, но обвинение выдвигать не стали — к удовольствию бостонской полиции, — поскольку доказать ничего не могли. Полагаю, что украденное вполне могло оказаться в каком-нибудь ломбарде. Но мне трудно представить, чтобы это имело какое-то отношение к моей почтовой бумаге. Насколько я понимаю, вы полагаете, что кто-то мог изготовить такую же бумагу, чтобы выдать себя за меня. Или же ее кто-то украл. Вы имеете в виду кражу? Что сказать? Насколько далеко я могу зайти? — Не могли у вас украсть что-то еще? Что угодно, но с семейным гербом? — Спрашивать напрямик о печатке я не хочу. — Почему вы спрашиваете об этом? Есть что-то еще? — У меня есть письмо, предположительно от вас. — Я уклоняюсь от прямого ответа. — Оно отпечатано на машинке. — Да, я до сих пор пользуюсь машинкой, — с некоторым недоумением подтверждает миссис Донахью. — Но обычно пишу письма от руки. — Позвольте поинтересоваться, чем? — Чем? Ручкой, конечно. Перьевой авторучкой. — А какой у вас шрифт на машинке? Извините, вы, может быть, не знаете тип гарнитуры. Это не каждый знает. — У меня портативная «оливетти». Шрифт — курсив. Как рукописный. — С ручным приводом, должно быть, старая. — Я смотрю на письмо, на знаки, оставленные на бумаге металлическими литерами, бившими по чернильной ленте. — Машинка принадлежала моей матери. — Вы знаете, где она сейчас? — Обычно стоит в шкафу в библиотеке. Сейчас схожу туда. Я слышу, как миссис Донахью, судя по звуку, кладет трубку на какую-то твердую поверхность и идет по дому. Открываются двери или, может быть, дверцы шкафа, а еще через секунду она возвращается и, слегка запыхавшись, говорит: — Да, ее нет. Машинка пропала. — А вы помните, когда видели ее в последний раз? — Не знаю. Несколько недель назад. Может быть, перед Рождеством. Не знаю. — Ее не могли поставить в другое место? Или у вас ее кто-то позаимствовал? — Нет. Это ужасно. Кто-то взял мою машинку и, возможно, почтовую бумагу. И тот же человек написал вам письмо от моего имени. Я определенно не писала. Первым приходит на ум ее сын, Джонни. Но он в госпитале Маклина. И он не мог взять машинку, ручку, бумагу, а потом еще и нанять шофера с «бентли», чтобы доставить письмо мне. Мог ли Джонни узнать, что я прилетаю на вертолете с Люси? Спрашивать об этом его мать я не собираюсь. Чем больше спрашиваешь, тем больше информации выдаешь. — А что написано в письме? — слышу я настойчивый голос миссис Донахью. — Что этот человек написал вам от моего имени? И кто мог взять мою машинку? Наверное, нам следует позвонить в полицию? Но что я им скажу? Вы ведь и есть полиция. — Я — судмедэксперт, — сухо поправляю я. Темп музыки ускоряется. Тоже Шопен, но этюд уже другой. — Не полиция. — Но ведь такие же, как вы, доктора занимаются расследованиями и ведут себя так же, как и полицейские. И право оскорблять у них тоже есть. Я разговаривала с вашим заместителем, доктором Филдингом, о предъявленном моему сыну обвинении. Вы ведь тоже в курсе дела. Я звонила в ваш офис, задавала вопросы. Вам должно быть известно, как это несправедливо. Мне кажется, вы — женщина беспристрастная. Знаю, вас здесь не было, но должна сказать, я не понимаю, как можно этому потакать. Я поворачиваюсь на кресле лицом к стеклянной стене. Мой кабинет, если положить его набок, имеет ту форму, что и само здание, — цилиндрическую, с закруглением в одном конце. Утреннее ясно-голубое небо, выдраенное, как говорит Люси. На мониторе какое-то движение — я вижу на парковочной площадке черный внедорожник. — Мне сообщили, что вы звонили и разговаривали с моим заместителем. — Внутри все кипит и грозит вырваться наружу. Что несправедливо? Чему я потакала? Откуда ей известно, что меня не было в городе? — Понимаю вашу озабоченность, но… — Я не невежа, — обрывает меня миссис Донахью. — Я разбираюсь в таких вещах, хотя и никогда не имела отношения к этим кошмарам. Но это не может служить оправданием его грубости. У меня есть права. Не понимаю, как вы могли потворствовать этому. А может быть, и не потворствовали. Может быть, вы действительно не знаете об этой мерзости, но ведь вы за все отвечаете, и теперь, раз уж вы позвонили, то объясните, как могло случиться, и насколько справедливо и законно, что человек, занимающий должность вашего заместителя, вовлечен в это дело и имеет такую власть. Осторожно! В голове как будто вспыхивает и пульсирует красным цветом предупреждающий неоновый знак. — Мне очень жаль, если он был груб с вами и не смог помочь. — Я еще раз напоминаю себе об осторожности. — Вы понимаете, что мы не имеем права обсуждать… — Доктор Скарпетта. — Резкие ноты пианино — словно эхо ее жесткого тона. — Я бы никогда не стала писать вам письмо. С вашего позволения, выключу. Вы, наверное, не слышали Валентину Лисицу?[60] Боже мой! Если бы только можно было слушать и слушать! Если бы только все эти ужасы не гремели в голове, словно чугунные котлы! Моя бумага, моя пишущая машинка… мой сын! О боже, боже… — Музыка умолкает. — Я не была назойлива с доктором Филдингом, не расспрашивала его об убитом. Если он сказал вам другое, то это ложь. Гнусная ложь. Но впрочем, я не удивлена. — Вы хотели поговорить со мной, — говорю я, потому что только это и знаю наверняка, помимо ее заявлений о невиновности Джонни. Миссис Донахью, очевидно, считает, что у меня уже состоялся разговор с Филдингом, и если я буду игнорировать ее заявления или преуменьшать их значимость, то тем самым спровоцирую собеседницу на большую откровенность. — Я звонила вам в конце прошлой недели. Потому что вы — главная, и от доктора Филдинга я ничего не добилась. Вы, конечно, понимаете мою озабоченность, а такое положение вещей по меньшей мере неприемлемо, если не преступно. Я хотела пожаловаться, и мне жаль, что вы по возвращении застали такую ситуацию. Когда вы позвонили и я поняла, что это не розыгрыш, то подумала, что дело в жалобе, которую я подала. Пока о жалобе знает наш адвокат и юрисконсульт ЦСЭ. Возможно, я ее отзову, но это будет зависеть от наших с вами договоренностей. Договоренностей? О чем? Не знаю, но и не спрашиваю. Оказывается, миссис Донахью была в курсе, что я возвращаюсь домой, и это вполне соотносится с тем, что в аэропорту Хэнсом-Филд меня встречал водитель. — Что в письме? Вы можете прочитать его мне? Почему нет? — снова спрашивает миссис Донахью.