Он замолкает, и мне приходится брать инициативу на себя. — Когда звонила? — После того, как в новостях заговорили о ее сыне. Наверное, неделю назад, когда он признался в убийстве Марка Бишопа. — Ты разговаривал с ней? — В последний раз просто переключил ее на Джека Филдинга, когда она снова спросила вас. — Снова? — Лучше об этом спрашивайте у него. Я подробностей не знаю. — Таким осторожным Брайс редко со мной бывает. — Но он разговаривал с ней. — Это было, дайте посмотреть… — Он по привычке устремляет взгляд в потолок, как будто все ответы находит там. А еще это его излюбленная тактика затягивания. — В прошлый четверг. — И ты с ней разговаривал. Прежде чем переключить на Джека. — По большей части слушал. — Как она держалась? Что говорила? — Очень вежливая, воспитанная, интеллигентная женщина, судя по тому, что я слышал. Вообще, о семье Донахью и Джонни Хинкли-младшем столько всего написано и сказано. Он стал просто знаменитостью… И, увидав, что натворил, в кобуру вложил свой верный пневмомолоток… Но вы, наверное, не читаете все то дерьмо, что выливается на сайтах вроде «Морбидия Тривия», «Викид-как-ее-там-педия», «Криптозаписки» и прочих, а мне приходится, это часть моей работы, и я обязан знать, о чем говорят в этой грехолюбивой киберландии. Успокоился. Снова стал самим собой. Ему неприятно, лишь когда я расспрашиваю его о Филдинге. — Мамочка в прошлой жизни была почти знаменитой концертирующей пианисткой, играла в симфоническом оркестре. По-моему, в Сан-Франциско, — продолжает Брайс. — Где-то даже писали, что ее учил Юнди Ли[58], но я серьезно сомневаюсь, что Ли дает уроки, к тому же ему только двадцать восемь, так что нет, не верю. Разумеется, она тревожится за сына, вы же представляете? Говорят, он какой-то ученый, выдающиеся способности, умеет различать отпечатки протекторов. Об этом и детектив, если можно так сказать, салемский, Сент-Илэр — вы его еще не знаете, — говорил. Ясно, что этот самый Джонни Донахью может посмотреть на отпечаток протектора и выдать: «„Бриджстоун батл винг“ от переднего колеса мотоцикла». Я это только потому, что у Итана такие же на БМВ, который он, по-моему, любит слишком сильно. Считается, что этот Джонни умеет решать в уме математические задачки, причем определенно не те, где один банан стоит восемьдесят девять центов и нужно вычислить, сколько будут стоить шесть, но такие, эйнштейновские, сколько будет три на корень квадратный из семи. Но это вы, конечно, и без меня знаете. Вы ведь уже в курсе дела? — Что конкретно она хотела обсудить со мной? Эрика вам говорила? Я знаю Брайса. Он не передал бы Эрику Донахью кому бы то ни было, не дав ей выговориться до последнего слова или не исчерпав ее терпение до последней капли. Моего администратора хлебом не корми, но дай сунуть нос в чужие дела, а в голове у него настоящая мельница, перемалывающая все слухи и сплетни. — Мальчишка, понятное дело, никого не убивал, и, если бы кто-то потрудился беспристрастно рассмотреть факты, он сразу обнаружил бы несовпадения и непоследовательности. Противоречия. — Не глядя на меня, Брайс дует на кофе. — Какие именно противоречия? — Она говорит, что разговаривала с ним в день убийства около девяти утра, перед тем как он отправился в то кафе в Кембридже, которое стало теперь таким знаменитым. Оно же рядом с тем местом, где вы живете… «Бисквит»? Такая реклама — теперь очереди на улице. Еще бы — убийство. По словам мамочки, в тот день Джонни не очень хорошо себя чувствовал. Ужасная аллергия или что-то там, а еще он жаловался, что таблетки или уколы больше не помогают, что ему приходится увеличивать дозу и что из-за этого он чувствует себя полным придурком. Она так и сказала — придурком. Заключение такое: если у человека течет из носа и резь в глазах, он никого убивать не пойдет. Я не стал ей говорить, что присяжные в такое алиби не очень-то поверят… — Мне нужно позвонить, а потом заняться делами, — вмешиваюсь я, потому что говорить Брайс может бесконечно. — Загляни в трасологическую лабораторию и, если Эвелин там, пожалуйста, скажи ей, что у меня есть кое-что срочное для нее. Начнем с этого, потом проверим отпечатки, потом ДНК, токсикологию и еще кое-что отработаем в лаборатории Люси. Что у нас с Шейном? Ждать его или нет? Мне необходимо получить заключение по одному документу. — Ну, мы же не команда регбистов, застигнутая метелью в Андах и уже готовая обратиться в шайку каннибалов, — упаси бог. — Между прочим, метель мела всю ночь. — Вы слишком долго жили на юге. У нас что? Восемь дюймов снега? Немного приморозило, вот и все. — А еще лучше, если прямо сейчас попросишь Эвелин спуститься и проводишь ее в кабинет Джека. — Я вспоминаю про свернутый лабораторный халат в корзине и понимаю, что откладывать не стоит. Я объясняю Брайсу, что лежит в кармане халата, и говорю, что это нужно незамедлительно проверить на сканирующем электронном микроскопе и что мне понадобится неразрушающий химический анализ. — Будь очень осторожен. Не открывай пакет и ни к чему не прикасайся. И скажи Эвелин, что на пластыре есть отпечатки. А значит, будет и ДНК. Пока мой администратор тихонько занимается делами по другую сторону нашей общей закрытой двери, я решаю повременить со звонком Эрике Донахью и как следует продумать, что делать дальше. Мне нужно сосредоточиться. Глядя на ясное голубое небо, я вспоминаю все, что случилось после того, как я улетела из Довера. Разговор с матерью Питера Гэбриэла остался как похмелье. Воспоминание о Джулии Гэбриэл отравляет меня, как и присутствие трупа в доверском морге. Ее обвинения и оскорбления были горьки и неприятны, но я не пропускала их в себя, не давала им власти надо мной, пока не прочитала записи на листке в кабинете Филдинга. С тех пор тень, холодная и темная, как не видящая Солнца сторона Луны, омрачает мои мысли и настроение. Я не знаю, что говорят обо мне и какие решения принимаются в связи с моей персоной, но понимаю, что что-то воскресло, подобно некой хладнокровной твари, так и не умершей окончательно и теперь снова очнувшейся от забытья. Что такое они нашли, чего я втайне боялась и о чем в то же время забыла? Хотя правда всегда была рядом, как нечто непристойное, запертое в кладовке, то, чего я сама никогда не искала, но о чем, стоило лишь напомнить, знала всегда. Эта гадость не ушла, потому что ее не выбросили и не вернули законному владельцу, которым я никогда и не была. Но ее, эту отвратительную тварь, как не в чем ни бывало передали мне. И она так и осталась со мной. До тех пор пока содеянное в Южной Африке висит, скрытое от глаз, в моей кладовке, будет хорошо. Это мне дали понять после возвращения в Центр Уолтера Рида. Меня даже поблагодарили за оказанную Институту патологии услугу и отпустили досрочно на все четыре стороны. Долг выплачен сполна. Мне нашли уютное место в Вирджинии и оставили в покое — с условием, что я буду молчать и заберу с собой грязное белье. Что-то случилось снова? Бриггс снова использовал меня и вскоре намерен избавиться от Кей Скарпетты окончательно? Куда он отправит меня на сей раз? В досрочную отставку? Ситуация развивается явно не по лучшему сценарию, одна мерзость тянет за собой другую — после такого не выживают, прихожу я к выводу, потому что ничего другого придумать не могу. Бриггс передал кому-то информацию, кто-то сказал Джулии Гэбриэл, а уже она обвинила меня в расизме, предубеждении, бесчестии и черствости, и теперь мне нужно помнить, что ядовитые миазмы отравляют каждое мое решение. Они и усталость. Будь чрезвычайно осторожной. Думай. Не поддавайся эмоциям. Помня о том, что Люси говорила о записях внутренней системы безопасности, я поднимаю трубку и звоню Брайсу. — Да, босс, — бодро, словно мы не разговаривали несколько дней, отвечает он. — Когда здесь была капитан Аваллон из Довера? Насколько я понимаю, Джек устроил ей что-то вроде экскурсии? — Ох, давненько. По-моему, в ноябре… — За неделю до Дня благодарения она отправилась в Мэн. Я знаю это, потому что мне пришлось остаться. Работы было слишком много. — Да, наверное, так. Именно тогда она здесь и была, в пятницу. — Ты сопровождал их на той экскурсии? — Нет. Меня не пригласили. Они с Джеком долго сидели в вашем кабинете. За закрытой дверью. И ели за вашим столом. — Вот что мне нужно, — говорю я. — Найди Люси. Отправь ей сообщение или сделай что-то еще, но найди обязательно. Скажи, чтобы подготовила все записи, где присутствуют Джек и София. Включая и ту, на которой они сидят в моем кабинете. — В вашем кабинете? — Он долго им пользовался? — Ну… — Брайс? Долго? — Да практически постоянно. Каждый раз, когда хотел пустить кому-то пыль в глаза. То есть он не часто в нем работал, но если требовалось произвести впечатление… — Скажи Люси, что мне нужны записи из моего кабинета. Она знает, о чем речь. Я хочу посмотреть, о чем они беседовали в моем офисе. — Какая прелесть. Уже бегу. — Мне нужно сделать важный звонок — пожалуйста, позаботься, чтобы никто не беспокоил. — Уже положив трубку, вспоминаю, что скоро здесь будет Бентон. И все же я не поддаюсь соблазну и не спешу. Пусть мысли войдут в свое русло, а в голове прояснится. Мне нужна ясность. Ты устала. Не забывай об осторожности. Сыграй умно. Правильный путь всегда только один, все остальные не верны. Но то, что он правильный, можно понять, лишь ступив на него. Если мысли путаются, ошибки не избежать. Я тянусь за кофе, но останавливаюсь. Сейчас он не поможет, только желудок расстроишь. Я достаю из ящика еще одну пару перчаток и вынимаю документ из пакета, в который сама же его и положила. Два сложенных листа плотной почтовой бумаги выскальзывают из конверта, который я вскрыла в машине Бентона, когда мы мчались через метель. Кажется, это было в другой жизни, хотя на самом деле с тех пор прошло лишь двенадцать часов. После всего случившегося еще более странным представляется тот факт, что благоразумная, воспитанная женщина, пианистка, заклеила свой красивый конверт грубой клейкой лентой, широкой, серо-свинцового цвета. Почему бы не воспользоваться обычной, тонкой, прозрачной и почти невидимой? Почему не сделать то, что всегда делаю в таких случаях я, и не поставить на клапане свои инициалы? Чего опасалась Эрика Донахью? Что ее водитель прочтет то, что она адресовала кому-то с фамилией Скарпетта, которую он явно никогда прежде не слышал? Я разглаживаю листки ладонью, стараясь представить, что могла написать мать студента, признавшегося в убийстве ребенка, как будто то, что она чувствовала и во что верила, обращаясь ко мне с просьбой, есть некое химическое вещество, абсорбировав которое я проникну в ее мысли. Наверное, такая аналогия пришла мне в голову из-за найденной в кармане халата пленки. Лишь теперь, спустя несколько часов после того неприятного инцидента, я понимаю, насколько плохо было мне и как нелегко пришлось Бентону. Может быть, поэтому он был непривычно скрытен и так настойчиво предупреждал о неразглашении информации. Как будто я сама этого не знаю. Может быть, он не верит в то, что я смогу держать себя в руках и рассуждать здраво и логично. Может быть, боится, что ужасы войны изменили меня. Может быть, не уверен, что женщина, вернувшаяся к нему из Довера, — та самая, которую он знает. Я не та, которую ты знал. Я даже сомневаюсь, что ты вообще меня знал. Мысли тихим шелестом проплывают в голове. Скользя взглядом по ровным строчкам, я нахожу удивительным тот факт, что на двух страницах нет ни единой ошибки, ни одного исправления, ни малейшего следа подчистки. Моей последней печатной машинкой была темно-розовая «Ай-би-эм селектрик», которой я пользовалась в первые годы своей работы в Ричмонде. Помню, что у меня постоянно возникали проблемы с лентами, которые рвались и пачкали бумагу; с валиком, оставлявшим пятна; со сменой шрифта. Не говоря уже о том, что мои торопливые пальцы так и норовили ударить не по той клавише. И хотя с правописанием и грамматикой у меня все хорошо, я все же иногда ошибалась. Как говорила моя секретарша Роза, входя в кабинет с очередным творением, вышедшим из той проклятой машинки, «и на какой же странице мне искать это у Стрэнка[59] и Уайта? Я же все равно переделываю, но вы упрямо печатаете сами». Слова сопровождались характерным жестом, словно говорившим — ну зачем так себя утруждать? Я отгоняю эти мысли, потому что не могу думать о ней без печали. Мне не хватает Розы каждый день, и, будь она сейчас рядом, все было бы по-другому. Яснее и понятнее. Она была моей четкостью. Я была ее жизнью. Такие люди не должны уходить, и я все еще не могу поверить, что ее больше нет, а вместо нее за дверью сидит молодой блондин в модных черных кроссовках. Надо сосредоточиться. Настроиться на Эрику Донахью. Что я буду с ней делать? А делать что-то необходимо, но вести себя следует умно. По всей видимости, письмо переписывалось несколько раз, прежде чем получилось безупречным. Я напоминаю себе, что ее шофер, приехав на «бентли», похоже, не знал, что получатель заклеенного грубой клейкой лентой дорогого конверта — женщина, и принял за меня представительного седоволосого мужчину. Я напоминаю себе, что мать Джонни Донахью не знает также, что психолог, которому поручено провести эвалюацию ее сына, — этот самый седоволосый мужчина, мой муж. Она не знает, что в центре Маклина нет палаты для «невменяемых» и что никто не считает Джонни таковым, а сам этот термин — юридический и никак не может быть диагнозом. По словам Бентона, она неверно излагает и другие факты. Миссис Донахью перепутала детали, тем самым серьезно усугубив положение сына и подорвав алиби, являвшееся самым сильным пунктом его защиты. Заявив, что Джонни ушел из «Бисквита» в час дня, а не в два, как утверждает сам Джонни, она дает ему больше времени, чтобы успеть добраться до Салема и убить Марка Бишопа около четырех часов пополудни. Далее в письме говорится, что ее сын увлекается «ужастиками» и испытывает пристрастие к сценам насилия. И наконец, не соответствуют действительности или остаются неясными фразы о Джеке Филдинге, пневмомолотке и сатанинском культе. Откуда у нее все эти опасные подробности? Может быть, их внушил ей сам Филдинг в телефонном разговоре? Если так, то это он и распространяет слухи, и откровенно лжет, как считает Бентон. Впрочем, независимо от того, что сказал или не сказал Джек Филдинг, говорит ли он правду или лжет, мои вопросы адресуются матери Джонни Донахью. И мне придется их задать, потому что я не вижу главного: мотивации. Само письмо не увязывается со всем остальным. Для человека щепетильного в отношении шрифтов и стилей, занимающегося музыкой, она, на мой взгляд, поразительно равнодушна к тому, что ее сын сознался в совершении отвратительного акта насилия. В таких делах важна каждая мелочь, и умная, образованная женщина, имеющая в своем распоряжении дорогих адвокатов, не может этого не знать. Почему же она доверяется мне? Ведь она меня совсем не знает… Да еще делает это письменно, понимая, что ее сын может оказаться в психиатрическом учреждении, где проведет всю свою жизнь, или, что еще хуже, в тюрьме, где убийца ребенка, чудак с синдромом Аспергера, решающий в уме сложные математические задачи, не сумеет справиться с элементарными повседневными вопросами? В тюрьме он не протянет и года. Перечисляя все эти факты и ключевые пункты, я ловлю себя на том, что они как будто и впрямь важны для меня. А ведь так быть не должно. Я должна быть объективной. Ты не должна принимать чью-нибудь сторону. Тебе безразличен и Джонни Донахью, и его мать. Ты не детектив и не агент ФБР. Ты не адвокат Джонни и не терапевт. Ты ни во что не вмешиваешься. Я несколько раз повторяю себе это, потому что не чувствую должной уверенности. Мне приходится бороться с сильными внутренними импульсами, и я уже не знаю, что с ними делать: отогнать их или прислушаться к ним. За время работы не только в Довере, но по гражданским делам, подпадающим под юрисдикцию Службы медэкспертизы Вооруженных сил, я поняла, что не хочу возвращаться к прежней, спокойной работе. Армия или гражданка? И то и другое, но не что-то в отдельности. Я работала и в Вашингтоне, и на военной базе. Меня посылали на места крушения самолетов и туда, где люди погибали в ходе учений. В последние месяцы я занималась делами с участием спецназа, секретной службы, федерального судьи и даже астронавта, побывала в деликатных ситуациях, говорить о которых не имею права. Мои чувства, как говорится, не часть уравнения. Я не готова принимать все ограничения и сидеть сложа руки, потому что что-то — не мое дело. От меня ожидают участия в расследовании определенных аспектов жизни и смерти, которые выходят далеко за рамки обычных клинических решений. Материалы, извлекаемые из тел, типы ранений и повреждений, сила и слабость защитных костюмов, инфекции, болезни, поражения организма — от паразитов и песчаных блох, жары, обезвоживания, скуки, депрессии и наркотиков — все это вопросы национальной обороны и безопасности. Информация, которую я собираю, не направляется в суд и не помогает простым семьям, но принимается во внимание на слушаниях по военным вопросам и проблемам внутренней безопасности. От меня требуется задавать вопросы. От меня требуют идти по следу. От меня требуют передавать информацию вверх, в Министерство обороны. Я должна быть предприимчивой и активной. Теперь ты дома. Ты не хочешь, чтобы тебя воспринимали как полковника, командира или примадонну. Ты не хочешь, чтобы твои дела проваливались в суде или просто не принимались к рассмотрению. Ты не хочешь причинять неприятности. Может, уже достаточно? Чего тебе не хватает? Бриггс не хочет, чтобы ты оставалась здесь. Ты не оправдываешь его надежд. Твои собственные подчиненные не желают тебя видеть. Не создавай себе трудностей. Единственная цель твоего контакта с Эрикой Донахью состоит в том, чтобы вежливо попросить ее не связываться больше с тобой или твоим офисом — ради ее же собственного блага и безопасности. Я решаю, что именно так и скажу, и, почти убедив себя, набираю номер, указанный в конце письма Эрики. 17