Тест Грисса — простая, быстрая процедура, предполагающая использование десенсибилизированной фотобумаги, которую обрабатывают раствором сульфаниловой кислоты, дистиллированной воды и альфа-нафтола в метаноле. Когда бумагу прикладывают к исследуемому участку одежды, а затем выпаривают, остатки солей окрашиваются в оранжевый цвет. — И конечно, проведем растровую микроскопию с ЭДС, — добавляю я. — Но в наше время искать лучше не что-то одно, а сразу несколько, поскольку свинец понемногу уходит из боеприпасов, а большинство тестов нацелены на поиски свинца, который токсичен для окружающей среды. Так что нам следует начать с тестов на сплавы цинка и алюминия плюс различные стабилизаторы и пластификаторы, которые добавляют в порох в процессе производства. Во всяком случае, у нас, в Соединенных Штатах. В боевых условиях, где отравление окружающей среды тяжелыми металлами считается прекрасной идеей, это не так распространено. Там другая задача — создать грязную бомбу, и чем грязнее, тем лучше. — Перед нами, надеюсь, такая задача не стоит. — Нет. Этим мы не занимаемся. — Уж и не знаю, чему верить. — Зато я знаю, по крайней мере, кое-что относительно некоторых вещей. Я знаю, с чем к нам возвращаются те, кого доставляют в Довер. Знаю, что в них есть, а чего нет. Знаю, что производится нами, а что — другими, например иракскими повстанцами, талибаном, иранцами. Этим, помимо всего прочего, мы здесь и занимаемся — анализируем материалы, чтобы выяснить, кто что изготавливает, кто поставляет. — То есть, когда я слышу про снаряды или бомбы, изготовленные в Иране… — Да, там их и производят. А здесь, в США, мы узнаем об этом от наших убитых солдат, именно такую информацию они нам и дают. На этом мы заканчиваем нашу беседу о войне, так как у нас тут война другая, та, на которой был убит молодой парень, которому бы еще жить да жить. Он вышел в цивилизованный мир Кембриджа погулять с собакой и оказался на моем секционном столе. — В Техасе разработали одну весьма интересную технологию, и я хочу ее испытать. — Я возвращаю разговор к прежней, более безопасной теме. — Объединили твердофазную микроэкстракцию с газовой хроматографией и азотно-фосфорным детектором. — Неудивительно, если принять во внимание, что в этом штате едва ли не каждый ходит с пушкой. — Наверное, у них огнестрельное оружие не подлежит обложению подоходным налогом? — Ну, не совсем так, — отвечаю я. — Но было бы неплохо иметь нечто подобное в ЦСЭ, так как производство «зеленых» боеприпасов будет лишь увеличиваться. — Конечно. Не загрязняй окружающую среду, когда палишь из проезжающего автомобиля. — В Форте Сэм Хьюстон создали штуку, которая может обнаружить даже одну-единственную частицу пороха, что для нашего дела существенно, поскольку нам известно, что металла внутри много, хотя и на микроскопическом уровне. Во всяком случае, Марино сначала следовало проверить наличие следов выстрела на его руках. Раз уж наш клиент был вооружен. — Насколько мне известно, он так и сделал, прежде чем снял его отпечатки, — говорит Анна. — Именно из-за оружия, хотя, судя во всему, из него не стреляли. Но я видела у него валик, когда заходила в отдел идентификации. — Однако рану он не осматривал, так как вы обнаружили ее позднее. С нее мазки не брали. — Я ничего такого не делала. Это не в моей компетенции. — Хорошо. Я займусь сама, когда мы его перевернем, — решаю я. — Давайте извлечем органы, тогда я смогу обработать поверхность раневого канала промокательной бумагой. Постараюсь собрать побольше этих металлических частиц. Пусть даже мы их и не видим. Нам известно, что это металл. Вопрос лишь в том, какой именно и каково его происхождение. В обитых сталью шкафах со стеклянными дверцами я нахожу коробку с промокательной бумагой, в то время как Анна вынимает из тела органы и кладет их на секционную доску. — Люди носят в себе столько металла, — говорит она, выбирая фрагменты органов из грудной полости, которая открыта и пуста, как фарфоровая чашка; за блестящими красными тканями тускло мерцают ребра. — Включая старые пули. В госпитале объявили прием волонтеров, и приходили вполне нормальные люди. Но сколько же в них всего. И никто ни на что не жалуется. Словно это абсолютно нормально — жить со старой пулей в теле. Она расставляет фрагменты левой почки, левого легкого и сердца в их правильной анатомической позиции в блоке органов, словно собирает пазл. — Такое случается гораздо чаще, чем обычно думают. Не вы, конечно, ведь в морге такое постоянно случается. А потом — как заведенная пластинка: пули свинцовые, магнит на свинец не действует, так что сканировать возможно. Свинец, железо, никель, кобальт. Все пули, дробь намагничиваются; уж и не знаю, являются ли они так называемыми «зелеными», но магнитное поле заставляет их вращаться. Если человек носит этот осколок в непосредственной близости от кровеносного сосуда или какого-то органа, это уже проблема. Не дай бог, чтобы что-то осталось в мозгу, если бедняге выстрелили в голову целых сто лет назад. И никакой паксил, нейронтин или другие препараты не помогут бедняге с психическим расстройством, если старая пуля переместится вдруг в неподходящее место. Она промывает часть почки и кладет на секционную доску. — Сейчас мы замерим, сколько крови осталось в брюшине. — Я гляжу на дыру в диафрагме, которую уже видела несколькими часами ранее, когда отслеживала раневой канал во время компьютерной томографии. — По моим прикидкам, по меньшей мере триста миллилитров у пробитой диафрагмы и как минимум пятьдесят миллилитров в перикарде, что обычно свидетельствует о том, что он умер от потери крови не сразу, а через какое-то время. Но эти повреждения, похожие на разрывные раны, весьма серьезны. Жил недолго. Умер сразу, как перестало биться сердце и остановилось дыхание. Если бы я захотела использовать термин «мгновенная смерть», данный случай именно так и следовало бы квалифицировать. — Это необычно. — Анна протягивает мне крошечный фрагмент почки, жесткий и коричневатый, с втянутыми краями. — Я имею в виду, что это такое? Выглядит застывшим или сварившимся… даже и не знаю, как сказать. Все еще хуже. Когда я подвожу лампу ближе и направляю свет на блок органов, то замечаю тяжелые, сухие частицы левой легочной доли и левого же желудочка сердца. Воспользовавшись стальным стаканом, я вычерпываю накопившуюся кровь из средостения, или среднего отдела грудной полости, и нахожу еще частицы и крошечные, затвердевшие сгустки крови. Получше присмотревшись к пробитой левой почке, я замечаю периренальное кровоизлияние, внутритканевую эмфизему и другие свидетельства тех же анормальных изменений ткани в непосредственной близости от раневого канала, той области, что легче всего поддается разрушению от взрыва. Но какого взрыва? — Ткани выглядят так, словно подверглись сухой заморозке, — говорю я, прикрепляя к промокашкам ярлычки с аббревиатурами, поясняющими, откуда поступил образец. ЛЛД — для левой легочной доли, ЛП — для левой почки, ЛЖ — для левого желудочка сердца. При сильном свете хирургической лампы и увеличении ручной лупы мне с трудом удается различить темные серебристые пятнышки того, что разорвалось в этом парне, когда его укололи в спину. Я вижу волокна ткани и прочие фрагменты, которые удастся распознать только под микроскопом, но меня уже начинает переполнять надежда. Здесь отложилось нечто такое, чего преступник предпочел бы не оставлять. Этот след может дать информацию об оружии и том, кто его использовал. Я переключаю вытяжной колпак на нижнее деление и начинаю осторожно промокать раневой канал. Я касаюсь стерильной бумагой поверхности разорванной на куски ткани и краев раны и один за другим подкладываю листки под вытяжной колпак, где слабо циркулирующий воздух должен облегчить выпаривание, высушивание крови без того, чтобы что-нибудь на нее налипло. Собираю образцы как будто замороженной ткани и опускаю их в пластифицированные картонные коробочки, а также в небольшие баночки с формалином, после чего говорю Анне, что нам нужны будут и другие фотографии, потому что я хочу попросить своих коллег взглянуть на снимки внутренних повреждений. Я хотела бы спросить, видели ли они такое прежде, и, говоря все это, уже думаю, к кому обратиться. Не к Бриггсу. Я не осмелюсь спросить его об этом. Естественно, не к Филдингу. Ни к одному из тех, кто здесь работает. Разве что Бентон и Люси, чье мнение мне, конечно, не поможет, да и не может иметь никакого значения. Что ж, решать придется самой, нравится мне это или же нет. — Давайте перевернем его, — говорю я. Без органов его туловище легче, а голова как будто тяжелее. Я измеряю входную рану и описываю, как она выглядит и где в точности находится; изучаю раневой канал, находя все места, пробитые узким лезвием, об этом я могу теперь сказать с уверенностью. — Если вы взглянете на рану, то отчетливо увидите два заостренных уголка отверстия, проделанного двумя острыми краями, — объясняю я Анне. — Понимаю. — В ее глазах за пластиковыми очками заметно сомнение. — Но посмотрите сюда. Раневой канал заканчивается у сердца. Видите, как идентичны оба края раны — какие они острые? — Я подвожу лампу ближе и передаю ей лупу. — Немного отличаются от раны на спине, — говорит Анна. — Да. Это потому, что, когда лезвие достигло сердечной мышцы, оно вошло в нее не так уж глубоко — лишь слегка пробило кончиком. — Я показываю ей. — Вошел кончик, а за ним — и все лезвие, и, как вы можете видеть, один из краев раны немного притуплен и слегка вытянут. Особенно это заметно здесь, где лезвие пробило левую почку и продолжило движение. — Думаю, я понимаю, что вы хотите сказать. — Это не то, чего можно ожидать от ножа-бабочки, обвалочного ножа для мяса, кинжала — словом, всего, что имеет две заостренные кромки, от кончика лезвия до рукоятки. Здесь было нечто с копьевидным наконечником — острое с обеих сторон у самого кончика, но в то же время лишь с одной заостренной кромкой, наподобие некоторых боевых ножей, в частности ножа Боуи[44] или штыка, у которых кончик лезвия заострен с обоих краев, что облегчает проникновение внутрь. Итак, что мы имеем: линейное входное отверстие в три восьмых дюйма; оба края раны — острые, один немного более притупленный, по сравнению с другим. Далее ширина увеличивается до пяти восьмых дюйма. Я замеряю, и Анна заносит данные в диаграмму. — Итак, лезвие достигает трех восьмых дюйма у своего кончика и пяти восьмых — в самой широкой своей части. Довольно узкое. Почти как стилет, — говорит она. — Но у стилета обе кромки — заостренные, все лезвие такое. — Может, какой-то самопал? Такая штука, которая впрыскивает нечто взрывающееся. — Не вызывая термических повреждений или ожогов. По сути, то, что мы наблюдаем, больше похоже на заморозку, при которой ткани становятся жесткими и обесцвеченными, — напоминаю я, замеряя расстояние от раны на спине убитого до макушки. — Двадцать шесть дюймов, в двух дюймах слева от середины позвоночника. Направление: вверх и вперед, с большой подкожной и тканевой эмфиземой вдоль раневого канала. Лезвие прошло через поперечный отросток позвонка в области левого двенадцатого ребра, параспинальную мышцу, периренальный жир, левый надпочечник, левую почку, диафрагму, левое легкое и перикард и уткнулось в сердце. — Какой длины должно быть лезвие, чтобы пробить все эти органы? — Как минимум пять дюймов. Анна включает пилу, с помощью которой мы проводим вскрытие, и мы снова переворачиваем тело на спину. Я подкладываю под шею подголовник и делаю надрез от уха до уха, строго по линии волос, чтобы позднее не были заметны швы. Верхушка черепа белая как яйцо. Я оттягиваю скальп, и лицо сползает, как носок. Черты сжимаются, словно мертвец вот-вот заплачет. 15 Я открываю дверь офиса, и в его высоких окнах меня встречает чистое голубое небо. Солнце встало, и арктический фронт умчался на юг. Семью этажами ниже, по скованной белой ледяной коркой дороге, медленно продвигаются машины; по другой стороне, в противоположном направлении ползет снегоочиститель с желтым скребком, поднятым, как лапа краба. Отыскав подходящее место, он с лязгом, которого я не слышу, опускает скребок и принимается за работу, хотя очистить тротуар полностью невозможно из-за льда. Берег занесен снегом, и река напоминает старое бутылочное стекло, гладь которого морщинится от течения. Вдалеке, на горизонте, в лучах солнца виден Бостон и возвышающийся небоскреб Хэнкок-Тауэр, могучий, крепкий, как одинокая колонна на руинах древнего храма. Неплохо бы выпить кофе. Я захожу в ванную и смотрю на кофеварку у раковины и заготовки кофе, в том числе с «Лесным орехом». Стимуляторы уже не помогут, да и кофеин я почувствую разве что в желудке, давно уже пустом. За волной тошноты приходит ощущение голода, потом все стихает. В голове туман от недосыпания и настойчивый намек на боль, скорее фантомную, чем реальную. Резь в глазах. Тяжелые, неуклюжие мысли бьются, как море о дамбу, о те же неуступчивые вопросы. Мне нужно многое сделать, и я не стану никого ждать. Ждать нельзя. И выбора нет. Если понадобится, я переступлю границы. А почему бы нет? Те границы, что установила я сама, беззастенчиво нарушены другими. Я сделаю все сама. Сделаю то, что знаю и умею. Я одинока, более одинока, чем раньше, потому что стала другой. Меня изменил Довер. Я сделаю то, что необходимо, и, возможно, это будет совсем не то, чего хотят от меня люди. На часах половина восьмого. Все это время я провела внизу, потому что, закончив с человеком из Нортон’с-Вудс, чье имя так и не установлено, а если установлено, то мне об этом не сообщили, мы с Анной занялись другими делами. Теперь я знаю о нем много такого, что ни в коей мере меня не касается, но не знаю самого главного: кто он, кем был и кем надеялся стать, о чем мечтал, что любил и что ненавидел. Я сажусь за стол, просматриваю сделанные Анной записи, добавляю к ним свои, где указано, что незадолго до смерти он съел что-то с маком и желтым сыром. Общий объем крови и сгустков в левой половине грудной клетки составлял тысячу триста миллилитров, и его сердце разорвалось на пять неравных фрагментов в области клапанов. Нужно обязательно обратить на это внимание обвинения, говорю я себе, потому что думаю уже о суде. Для меня все заканчивается там, по крайней мере в штатской стороне моей жизни. Я уже представляю себе, как обвинитель, используя выражения и тон, недоступные мне, рассказывает присяжным, что покойный съел булочку с маком и сыр, взял собаку и отправился на прогулку. А потом его сердце разорвалось на куски, вызвав внутреннее кровоизлияние, и в течение нескольких минут в полости тела излилась почти третья часть всей его крови. Вскрытие не выявило цель смерти, но причина ее достаточно проста, и я, продолжая размышлять и строить планы, привычно записываю: Атипичная колотая рана/прокол в левой нижней части спины. Морфологический диагноз, кажущийся неуместно банальным после всего увиденного. Я останавливаюсь, пытаясь вспомнить, встречалась ли с чем-то подобным раньше. В этой ужасной смерти, в этом обширном, взрывном разрушении органов, в этом хладнокровно рассчитанном убийстве есть что-то загадочное, наглое и показное. Я снова вижу промелькнувший край длинного черного пальто и представляю, что случилось за несколько секунд до того, как некто в этом пальто ударил жертву в спину. Сначала ощущение удара, шок и боль, удивленное «Эй!..», потом он схватился за грудь и упал лицом на посыпанную галькой дорожку. Я представляю, как человек в черном пальто быстро наклоняется, стягивает с рук умирающего черные перчатки и торопливо уходит, спрятав орудие убийства в рукав или, может быть, в сложенную газету — не знаю. Но я знаю, что он — убийца, и камера сняла его. Вопрос только в том, кто записывал. Может быть, убийца ухитрился вставить микрозаписывающее устройство в наушники, чтобы следить за будущей жертвой? Я представляю, как фигура в длинном черном пальто появляется из-за деревьев, догоняет жертву, которая не слышит ничего, кроме музыки в наушниках, и бьет в спину. Умер ли мой сегодняшний клиент, так и не узнав, кто его убил? И что потом? Было ли все так, как предположила Люси? Если да, то человек в черном просмотрел видеозаписи и решил, что будет лучше не удалять их, а оставить. «На все есть причина», — говорю я себе. Да, так оно всегда и бывает, хотя, увязнув в проблеме, с трудом в это веришь. Ответы есть, и я найду их. И пусть механизм смертельного ранения остается пока непостижимой загадкой, убийца, несомненно, оставил какие-то следы. У меня есть отпечатки на промокательной бумаге, которые приведут к тому, кто это сделал. «Тебе это преступление не сойдет с рук, — мысленно обращаюсь я к убийце. — Надеюсь только, что ты не имеешь ко мне отношения, что ты не тот, кого я учила быть аккуратным, расчетливым и умелым». Я уже решила, что Джек Филдинг либо в бегах, либо задержан. Может быть, даже мертв. Моя голова соображает туго. Я устала. Я слишком долго не спала. Мысли разбредаются. Нет, не может быть, чтобы Джек умер. С какой стати? Все мертвецы внизу, я их видела, и Джека среди них нет. Мои остальные утренние дела не представляют собой ничего сложного: жертва ДТП — сильный запах спиртного, полный мочевой пузырь указывают на то, что человек выпил в баре, сел за руль в метель и врезался в дерево. Застреленный в грязном мотеле — следы уколов и тюремные татуировки свидетельствуют, что умер он так же, как и жил. Задохнувшаяся пожилая вдова — на шее пластиковый пакет с выцветшей красной атласной ленточкой, оставшийся от какого-то праздника из давно минувших лучших времен, в желудке растворившиеся белые таблетки, возле кровати — пустой пузырек из-под какого-то бензодиазипина, прописанного от бессонницы и для успокоения нервов. Сообщений нет ни в офисе, ни на сотовых, нет и никаких важных писем. Люси в лаборатории тоже нет, и, переключившись на пост дежурного, я обнаруживаю, что Рон уже ушел, а его место занял незнакомый мне охранник по имени Фил, долговязый и лопоухий, как Икабод Крейн[45]. На мой вопрос он отвечает, что машины Люси на стоянке нет, а ему даны инструкции не впускать никого в здание без моего разрешения. Говорю Филу, что инструкции отменены — люди вот-вот начнут приходить на работу, а кто-то, может быть, уже пришел, а я не сторож. Так что пусть входят все, кто имеет на это право. Кроме доктора Филдинга. Едва сделав эту оговорку, я понимаю, что необходимости в ней не было, и Фил определенно в курсе того, что доктор Филдинг не может, не желает или не имеет возможности прийти на работу. А еще он в курсе того, что на моей парковке обосновалось ФБР. Взглянув на видеодисплей, я ясно вижу их внедорожники. Я поворачиваюсь к рабочему столу с черной гранитной столешницей, на которой выставлен мой арсенал микроскопов и сопутствующих атрибутов, и, натянув перчатки, вскрываю один из белых конвертов, которые сама же запечатала белой клейкой лентой, прежде чем подниматься наверх. В конверте лист промокательной бумаги с пятном застывшей крови, взятой из области левой почки, где обнаружилось плотное скопление инородных металлических тел. Я включаю лампу моей верной «лейки» и осторожно кладу лист на предметный столик. Наклоняю окуляры так, чтобы не вытягивать шею и не напрягать плечи, и обнаруживаю, что параметры установки изменены для человека более высокого и праворукого и, похоже, пьющего кофе со сливками и предпочитающего мятную жвачку. Изменен также окулярный фокус. Переключившись на управление для левой руки и установив нужную мне высоту, я начинаю с увеличения 50Х — одной рукой подстраиваю фокус, а другой передвигаю лист. И вот то, что я ищу, передо мной — беловато-серебристые чешуйки и сколы в группе других частиц, таких мелких, что когда я довожу увеличение до 100Х, то все равно вижу только неровные края, царапины и бороздки на самых крупных, напоминающих несгоревшие металлические стружки и опилки, измельченные какой-то машиной или инструментом. Здесь нет ничего похожего на частицы несгоревшего пороха, никаких, даже отдаленно ассоциирующихся с ними хлопьев, дисков и шариков, как нет и рваных фрагментов заряда или его оболочки. Еще более любопытен смешавшийся с кровью мусор, разноцветное конфетти, из которого и состоит обычная уличная пыль, вперемешку с напоминающими стопки монет красными клетками и гранулами лейкоцитов, похожих на застывших во времени амеб, плавающих и резвящихся в компании с разнообразными насекомыми. При сильном увеличении все это напоминает ту саму картину, которую Роберт Гук в XVII веке опубликовал в своей «Микрографии». Именно он явил соотечественникам зубастые пасти и когти паразитов, обитающих в кошачьей шерсти и матрасах, что повергло Лондон в панику. Я распознаю грибки и споры, крошечные частички лапок и защитной оболочки яиц насекомых, похожих на тонкие скорлупки от орехов или сферические коробочки, вырезанные из пористой древесины. Передвигая лист, я снова вижу косматые конечности давно умерших монстров, вроде клещей и комаров, глаза обезглавленного муравья, тонкое щупальце того, что, возможно, было москитом, чешую животного волоса — лошади, собаки или крысы — и красновато-оранжевые крапинки чего-то, что может быть ржавчиной. Я подтягиваю телефон и звоню Бентону. Он отвечает, и я слышу чьи-то голоса на заднем фоне. — Я думаю, что нож был заточен и обработан на чем-то вроде токарного станка, возможно ржавом, в мастерской или старом подвале. Может быть, там хранятся овощи и есть плесень и гниль, может быть, лежит сырой ковер, — говорю я, открывая поисковую страницу и впечатывая слова «нож» и «взрывчатые газы». — Что заточенное? — спрашивает Бентон и говорит что-то неразборчивое кому-то еще. — Я в машине… здесь плохо слышно. — Я говорю об орудии убийства. Оно, вероятно, изготовлено на токарном или шлифовальном станке, возможно старом, со следами ржавчины, судя по металлической стружке и очень мелким частичкам. Думаю, лезвие было заточено, острие сделано обоюдоострым, наподобие копья. Скорее всего, использовался рашпиль или напильник.