— Ноль-пять? Размером с пылинку? — Бентон думает о чем-то другом. — Немного больше, — отвечает Анна. — Скорее размером с частичку несгоревшего пороха, — добавляю я. — Пуля может быть уменьшена до фрагмента не больше частицы сгоревшего пороха, — задумчиво повторяет Бентон, и я понимаю, что он связывает сказанное мной с чем-то еще. Интересно, что же именно сообщила ему моя племянница, когда они сидели вдвоем в ее лаборатории? Я думаю о дротике подводного ружья и нановзрывчатке, но напоминаю себе, что ни термических повреждений, ни ожогов не обнаружено. Какая-то бессмыслица. — Никакой пули я не видела, — говорит Анна, и я соглашаюсь с ней. — Нам известно что-то еще о том, кем он может быть? — Она кивает в сторону лежащего на столе тела. — Надеюсь, скоро узнаем, — отвечает Бентон. — Похоже, какие-то догадки у тебя уже есть. — Первый отправной пункт — он пришел в Нортон’с-Вудс в то время, когда там находился доктор Зальц. Здесь нужна проверка, поскольку у этих двоих были определенные общие интересы. — Судя по всему, Бентон имеет в виду роботов. — Доктор Зальц? Не слышала. — Ученый, получивший Нобелевскую премию. Экспатриант. — Наблюдая за ними, я напоминаю себе, что Бентон и Анна — коллеги и друзья, что общаются они легко и непринужденно и что мой муж выказывает ей доверие, которого редко удостаиваются даже близкие люди. — И если он, — Бентон указывает взглядом на труп, — знал, что доктор Зальц приезжает в Кембридж, то встает вопрос откуда. — А нам известно, что он знал? — спрашиваю я. — Наверняка — нет. — Итак, доктор Зальц присутствовал на свадьбе. Но наш клиент был одет не для свадьбы. И у него был с собой пистолет. И собака. — Пока мне известно только, что невеста — дочь жены Зальца от другого брака. — Бентон говорит так, словно этот факт уже установлен. — Отец, который и должен был выдать ее замуж, заболел, и невеста обратилась к отчиму. Поскольку все случилось в последнюю минуту, успеть в два места он не мог. В субботу Зальц прилетел в Бостон и на церемонии в Уайтхолле появился виртуально, трансляция шла через спутник. С его стороны это немалая жертва. Уверен, меньше всего ему хотелось приезжать в Штаты, и тем более в Кембридж. — А как же агенты под прикрытием? — спрашиваю я. — Зачем его охранять? Да, у него есть враги, но с какой стати ФБР предлагать свою защиту гражданскому ученому из Соединенного Королевства? — В том-то и дело, что охраняли не его. Большинство приглашенных прибыли из Великобритании. Дело в семье жениха. Жених — сын Рассела Брауна, Дэвид. Приемная дочь Лайама Зальца, Рут, и Дэвид вместе учились в Гарвардской школе права. В том числе и по этой причине свадьбу устроили здесь. Рассел Браун. Теневой министр обороны, речь которого я только что читала на веб-сайте КИОС. — И наш клиент идет на свадьбу в такой вот одежде, имея при себе пистолет со спиленным номером? — Я направляюсь к секционному столу. — Верно. Для чего ему оружие? — Бентон смотрит на меня. — Для защиты? Для нападения? И если для защиты, то, может быть, по причине, никак не связанной ни со свадьбой, ни с людьми, которых я упомянул? — Возможно, это как-то связано со сверхсекретными технологиями, в разработке которых он участвовал, — говорю я. — Это стоит больших денег. За них могут и убить. — И не исключено, что убили. — Анна бросает взгляд на тело. — Надеюсь, скоро узнаем, — повторяет Бентон. Я тоже смотрю на труп. Он лежит на спине, и его пальцы, руки, ноги, голова точно в том же положении, что и раньше, — ни перевозка, ни сканирование ничуть его не потревожили. Трупное окоченение уже сковало его члены, но при осмотре он не сопротивляется — из-за худобы. Мышечной ткани совсем мало, а раз так, то и мало ионов кальция, которые осели в ней после остановки нейромедиаторов. Я справляюсь с ним без труда. Я могу легко подчинить его своей воле. — Мне пора, — говорит Бентон. — Знаю, тебе не терпится заняться делом. Когда закончишь здесь, мне понадобится твоя помощь. Напомни ей, чтобы позвонила, — обращается он к Анне, которая наклеивает ярлычки на пробирки и коробочки для образцов ткани. — Позвони мне или Марино. Заранее, примерно за час. — Марино будет с тобой? — спрашиваю я. — Да, мы работаем кое над чем. Он уже на месте. Я больше не спрашиваю, что значит «мы», и Бентон смотрит на меня еще раз, долго, с особым выражением нежного прикосновения, а потом поворачивается и выходит из секционной. Я слышу звук его быстрых шагов, потом голос — он разговаривает с кем-то, может быть с Роном. Слов не разобрать, но голоса звучат серьезно и напряженно. Потом — тишина. Бентон выходит из приемной и внезапно, немного даже испугав меня, появляется на видеодисплее. Он идет по коридору, застегивая на ходу меховое пальто, которое я подарила ему так давно, что уже не помню, в каком году, помню только, что это было в Аспене, где у нас был свой домик. Я вижу, как Бентон открывает боковую дверь, выходит из здания — теперь его показывает другая камера, — проходит мимо своего зеленого внедорожника, припаркованного на моей стоянке, и садится в другой, темный и большой, с включенными фарами и работающими «дворниками». Кто за рулем, не видно. Внедорожник сдает назад, потом проезжает вперед, останавливается перед воротами и наконец исчезает из виду. На часах четыре утра, и мой муж едет куда-то неизвестно с кем, может быть, со своим другом из ФБР, Дугласом. Куда и зачем они отправляются, мне так и не удосужились сообщить. 14 В приемной я готовлюсь к сражению так же, как и всегда, — надевая броню из пластика и бумаги. Я никогда не чувствую себя врачом, тем более хирургом, когда нужно проводить аутопсию, и боюсь, только тот, кто зарабатывает на жизнь, препарируя мертвых, поймет, что я под этим подразумеваю. Во время обучения в медицинском колледже я ничем не отличалась от других докторов, заботившихся о больных и раненых в палатах и отделениях «Скорой помощи», потом ассистировала на хирургических операциях в Орегоне. Так что мне известно, что это такое — резать теплые тела, у которых присутствует кровяное давление и которым есть что терять. То, чем я собираюсь заняться, не слишком сильно от этого отличается, но когда я впервые вставила лезвие скальпеля в холодную, бесчувственную плоть и сделала первый надрез на моем первом мертвом пациенте, то утратила нечто такое, чего уже никогда не смогла вернуть. Я перестала думать, что могу быть богоподобной, героической или более одаренной, нежели другие смертные. Я отбросила все иллюзии относительно того, что могу излечить любое живое существо, включая саму себя. Ни один врач не способен заставить кровь свертываться, ткань или кость обновиться, а опухоль рассосаться. Мы не создаем, а только побуждаем биологические функции работать (или не работать) самостоятельно, и в этом отношении доктора более ограниченны, чем механики или инженеры, которые действительно выстраивают что-то из ничего. Мой выбор медицинской специализации, который мать и сестра до сих пор считают ненормальным, вероятно, сделал меня более честной, чем большинство медиков. Я знаю, что, когда занимаюсь мертвыми, их совершенно не заботят ни я сама, ни мои манеры. Они остаются такими же мертвыми, как и были прежде. Они не говорят «спасибо», не посылают мне открыток по праздникам, не называют в мою честь детей. Конечно, я была осведомлена обо всем этом и тогда, когда только решила стать патологоанатомом, но это все равно что заявить, будто ты знаешь, каково это — воевать, когда только записываешься в морскую пехоту и отправляешься в горы Афганистана. В действительности люди не знают, на что та или иная штука похожа, пока сами с ней не столкнутся. Чувствуя едкий, масляный, резкий запах формальдегида, я всегда вспоминаю, какой наивной была, когда полагала, что вскрытие трупа, отданного науке для обучающих целей, подобно аутопсии незабальзамированного человека, сама причина смерти которого стоит под вопросом. Мое первое вскрытие проходило в морге больницы Хопкинса, заведении более грубом в сравнении с тем, что у меня за стеной. Я складываю полевую форму судмедэксперта на скамью, совершенно позабыв о стыдливости или существовании индивидуального шкафчика. Той женщине, чье имя все еще сидит в голове, было всего тридцать три. Умерев от послеоперационных осложнений аппендэктомии, она оставила без матери и жены двух маленьких детей и мужа. И по сей день мне жаль, что она была моим научным проектом. Мне жаль, что ей вообще довелось стать проектом какого-либо патологоанатома, и я помню, как думала тогда: до чего ж это абсурдно: такая молодая здоровая женщина, и надо же — умерла от инфекции, вызванной удалением из толстой кишки похожего на червя, относительно бесполезного отростка. Мне хотелось сделать для нее что-нибудь, прихорошить ее. Работая над ней, упражняясь, я жаждала, чтобы она встала и спрыгнула с этого исцарапанного стального стола, стоящего на грязном полу в самом центре унылого подвала, в котором поселился запах смерти. Мне хотелось увидеть ее живой и здоровой, почувствовать, что я принесла ей хоть какую-то пользу. Я не хирург. Я лишь раскапываю, извлекаю улики, сокрытые в теле, чтобы отстоять справедливость, когда иду на войну с убийцами или — что менее драматично, но более типично — с адвокатами. Анна позаботилась о том, чтобы у меня были свежевыстиранные халат и брюки из хлопчатобумажной ткани, среднего размера и того казенного зеленого цвета, к которому я привыкла. Надеваю их, после чего накидываю на себя одноразовый фартук и плотно завязываю его на спине. Потом натягиваю раздобытые где-то Анной резиновые медицинские сабо, а поверх них — выплюнутые раздаточным аппаратом бахилы. Затем наступает черед защитных нарукавников, шапочки, маски, защитного щитка и двух пар перчаток. — Не попишете за мной? — прошу ее я, возвращаясь в комнату, где проходит аутопсия, просторное, пустое помещение, вся обстановка которого состоит из отбрасывающих яркие отблески стальных предметов. Если учитывать моего пациента, нас здесь всего трое. — На тот случай, если не смогу сразу надиктовать, мне, возможно, придется уйти. — Только не уходите одна, — напоминает мне Анна. — Бентон забрал ключи от машины, — парирую я. — Ну и что; машин у нас хватает, так что не пытайтесь меня одурачить. Когда придет время, я позвоню, и аргументов у вас уже не останется. — Что бы Анна ни говорила, из ее уст это никогда не звучит неуважительно или грубо. Пока я беру мазок с входного отверстия в нижней части спины, Анна делает снимки. Я беру еще два мазка на случай, если это убийство могло иметь сексуальный подтекст, хотя, основываясь на услышанном, даже и не представляю, что такое возможно. — Мы ищем единорога, а не заурядного пони. — Я запечатываю анальный и оральный мазки в бумажные конверты и подписываю их. — Так что, раз уж не удалось посетить место преступления, придется все ставить под сомнение. — Ну, там не был ни один из нас, — говорит Анна. — Что конечно же ужасно досадно. — Даже если бы там кто-то и побывал, я бы все равно искала единорога. — Я вас не виню. На вашем месте я бы тоже не верила тому, что мне говорят. — На моем месте… — Я вставляю новое лезвие в скальпель, пока Анна заполняет формалином помеченную биркой пластиковую баночку. — Я не стала бы лгать, ловчить или присваивать себе то, что мне не принадлежит. Не стала бы вести себя здесь так, словно это место — мое. Ну да ладно. Не следует мне лезть во все это. — продолжает Анна, не глядя на меня. Я и не хочу, чтобы она лезла. Не стоит ставить ее в положение, когда приходится предавать людей, предавших меня. Я знаю, каково это. Приходится снова и снова лгать, открыто или посредством недомолвок, и это ощущение мне тоже знакомо. Ложь поселяется в твоем сердце и остается, словно непереваренное зернышко, какие находят в египетских мумиях. От лжи не избавишься, если только сам ее не вырвешь с корнем, и я не уверена, что мне достанет смелости сделать это, когда думаю о ветхих деревянных ступенях, ведущих в подвал нашего дома в Кембридже, о шероховатых каменных стенах и пятисотфунтовом сейфе с композитной дверью два дюйма толщиной, снабженной тремя замками. — Вы, наверное, не в курсе, кто и где находился, когда вы и Марино были в Маклине. — Я делаю глубокий Y-образный надрез, от одной ключицы до другой и резко вниз, с небольшим крюком в районе пупка и заканчивающийся у лобковой кости в нижней части брюшной полости. — Знаете, кто был на парковке и что вообще происходит? Я ведь вроде как под домашним арестом по причинам, которые никто не удосужился мне объяснить. — ФБР. — Анна не говорит мне ничего нового, подходя к стене, на которой, рядом с пластиковыми вешалками для формуляров и диаграмм, висят на крючках дощечки с зажимом. — По меньшей мере двое агентов на парковке и еще один следовал за нами. За нами точно был «хвост». — Она собирает необходимые бумаги и снимает дощечку, убедившись, что в привязанной к ней авторучке еще остались чернила. — Детектив или агент. Уж и не знаю, кто именно, но, несомненно, тот, кто предупредил охрану прежде, чем мы туда добрались. — Она возвращается к столу. — Когда мы заявились в лабораторию нейровизуализации, нас там уже ждали трое охранников Маклина, такие взбудораженные, какими я их никогда не видела. И потом еще тот, другой, на внедорожнике, темно-синем «форде», «эксплорер» или «эскпедишн». Возможно, на том самом, на котором только что отъехал от офиса Бентон. — Этот последний, он или она, выходил из машины? Полагаю, вы с ним не говорили? — Я отгибаю мягкую ткань. Мой пациент такой худой, что жир практически отсутствует, — уже в следующее мгновение ткань вновь становится кроваво-красной. — Разглядеть было трудно, а подходить ближе и рассматривать в упор я не собиралась. И агент все еще сидел во внедорожнике, когда мы вышли, а потом поехал за нами сюда. Она берет с хирургической тележки реберные кусачки и помогает мне открыть внутренние органы. Я вижу обширное кровоизлияние и ощущаю запах уже начавшегося разложения. Запахи, исходящие от разлагающегося человеческого тела, редко бывают приятными. Это вам не трупик птички, опоссума или даже самого крупного млекопитающего, как многие склонны полагать. В смерти мы так же отличаемся от других живых существ, как, кстати, и в жизни, и зловоние гниющей человеческой плоти я распознаю где угодно. — Как вы хотите это сделать? Извлечем органы, а потом разберемся с металлом? — спрашивает Анна. — Думаю, нам следует синхронизировать все, что мы делаем, дюйм за дюймом, шаг за шагом. Не уверена, что смогу распознать эти ферромагнитные инородные тела, если только не рассмотрю их через увеличительное стекло. — Я вытираю окровавленные руки полотенцем и подхожу поближе к разделенному на квадраты видеодисплею, чтобы все снимки были передо мной. — Разброс такой же, как у пороха при огнестрельном ранении. Хотя сами металлические частицы не видны, потому что не дают сигнала. — Верно. И пустот в начале больше, нежели в конце. Наибольшее количество у входа. — Я указываю окровавленным пальцем в экран. — Но никаких следов на поверхности, — говорит она. — И в этом отличие от огнестрельной контактной раны. — Здесь все совсем другое, чем при огнестрельной ране. — Эта штуковина, чем бы она ни была, начинается, как вы можете видеть, вот здесь. — Анна указывает на входную рану в нижней части спины. — Но не на поверхности. Сразу под ней, возможно, в полудюйме от входа, что очень странно. Я пытаюсь представить, что это может быть, и не могу. Если приставить что-то к спине и выстрелить, то порох останется и на одежде, и на входной ране, но не в дюйме внутри. — Одежду я уже видела. — Ни ожогов, ни следов выстрела не обнаружено. — Ничего такого, что бы присутствовало в значительном количестве, — поправляю я, потому что, если остатки пороха не видны, это еще не означает, что их там нет. — Именно. Ничего визуально. — Как насчет Морроу? Не думаю, что он спускался вчера вниз, пока Марино занимался телом, снимал отпечатки и собирал вещи. Вряд ли кому-то пришло в голову попросить Морроу провести презумптивный тест на нитриты на одежде, раз уж мы не думали тогда ни о следах пороха, ни о входной ране, которая может коррелироваться с разрезами на одежде. — Чего не знаю — того не знаю. А вот ушел он рано. — Слышала. Что ж, провести тест еще не поздно, но я буду сильно удивлена, если это окажется тем, что мы видим на сканах. Когда появится Морроу — или, быть может, Фил, — пусть проведет тест Грисса, исключительно для того, чтобы удовлетворить мое любопытство. Могу поспорить, результат будет отрицательный, но тест не деструктивен, так что ничего еще не потеряно.