Табличка III. «Сказ о Сновидении» переведено Одри Кэмхерст и Кудшайном Прежде городов, прежде железа, прежде нив, прежде законов привиделся дочери рода Нинлаш, именем Пели, сон. Одну ночь лежала она в пещере своей, вторую ночь проспала, на третью же пригрезилось ей непостижимое[7]. Увидела она зернышко. Поднялся ветер, бросил зернышко на каменистую почву, однако то укоренилось среди камней, и выросло из него деревце, четыре ветви из одного корня. Поднялся ветер, дунул, пригибая растущее деревце книзу, а ветви гнутся, но не ломаются. И вот расцвели на деревце том цветы, по одному на каждую ветвь, и каждый другого цвета, и вновь дунул ветер, что было сил. На этот раз сорвал он цветы с ветвей, швырнул их наземь, но всюду, куда бы цветок ни упал, начинало расти нечто новое. Из черного цветка появилась, потекла среди глинистых берегов река. Из синего цветка появился, завертелся на месте без остановки округлый камень. Из зеленого цветка появились, заколосились зернами густые травы. Из цветка же златого появилась высокая гора, вершиной достигшая солнца, а корнями ушедшая далеко в глубину земли. А Пели спала, и сон ее на том не закончился. Увидала она, как гора дрогнула, как затрепетали густые травы, как камень приостановил круженье, а река устремила течение вспять. Свет над миром угас. Из глубин земных донесся вой, скорбный плач из глубин земных зазвучал. Тогда в мир снова явился свет, но ветвей на дереве осталось лишь три. Сновидения эти внушили Пели немалый страх, ибо смысл их остался ей непонятен. Посему пошла она искать того, кто сумеет их объяснить. Через равнины шла, через реки, через леса, через горы, пока не пришла туда, где жил в то время Хасту. Пришла Пели к нему и сказала: – Видела я то, чего не в силах понять. Одну ночь я лежала в пещере своей, вторую ночь проспала, на третью же пригрезилось мне видение. Сплю, вижу его, а умом постичь не могу. Послушай и объясни мне, что оно может значить. И рассказала она Хасту о своем сне: о ветре, бросившем зернышко на каменистую землю, о дереве, что из того зернышка выросло, и о четырех ветвях из одного корня. Рассказала и о цветах разноцветных, сорванных ветром и брошенных наземь, и обо всем, что из каждого появилось. Рассказала и о случившемся следом за этим бедствии, и о трех ветвях, что остались на дереве после. Рассказывала Пели о сновидении, а Хасту, мудрый Хасту, прозорливый Хасту, шикнас[8] Хасту внимательно ее слушал. Выслушал он Пели, а, когда та умолкла, сказал: – Нелегко, однако же, это понять. – Мудрый Хасту может понять! И рассказала ему Пели все с самого начала. Выслушал он Пели, а, когда та умолкла, сказал: – Нелегко, однако же, это истолковать. – Прозорливый Хасту может истолковать! И рассказала ему Пели все снова. Выслушал он Пели, а, когда та умолкла, сказал: – Нелегко, однако же, это объяснить. – Мой друг[9] Хасту может объяснить! – сказала на это Пели и вновь повторила ему свой сон. Выслушал Хасту ее и сказал: – Сон твой – о бедствии. Породишь ты на свет четырех детенышей, четверых в одной скорлупе. Порождающее Ветер, То, Что Движется Непрестанно, покусится сразить их. Они принесут с собой перемены, множество нового, грозящего миру бедой. Река, что тебе привиделась, зальет, затопит солнце, а камень, привидевшийся тебе, сокрушит солнце в прах, а привидевшиеся тебе травы опутают солнце, точно силки, а привидевшаяся тебе гора проглотит его целиком. Выходит, дети твои ввергнут весь мир во тьму. Дабы предотвратить сие зло, по крайней мере, один из них должен умереть, но для всех нас будет лучше, если умрут все четверо, ибо тогда и беды не случится. Вот так шикнас Хасту и объяснил Пели, что означал ее сон[10]. Все это снова внушило Пели немалый страх. – Дай мне совет, мудрый Хасту, – сказала она. – Как помешать сему злу совершиться? Ибо чувствую я, что яйцо в утробе моей уже обретает форму, а плодить этаких страхов совсем не хочу. – Ступай в глушь, – велел Хасту, – где вокруг нет ничего, кроме голого камня, и отложи яйцо там. А как отложишь, возьми камень потяжелее и разбей. Разбей скорлупу на восемь, и девять, и десять осколков, а осколки ногой разотри в порошок. Только это и отведет от всех нас беду. Так Пели и сделала. Ушла она в глушь, где вокруг не было ничего, кроме голого камня, и отложила там яйцо, каких никто прежде не видывал: разноцветное, сияющее – просто диво. Глядит на него добродушная Пели и поверить не может, что из такого яйца на свет появится зло. Глядит на него мягкосердечная Пели и не может взять в руки камня. Так поглядела боязливая Пели на отложенное яйцо, подумала обо всем, что сказал Хасту, и оставила яйцо в глуши, среди голых камней, целехоньким, но без присмотра. В печали вернулась она к Хасту и сказала ему, будто все исполнила в точности. После этого Пели [???][11]. Для архивов Обители Крыльев писано рукою Кудшайна, сына Аххеке, дочери Ицтам Возношу хвалы солнцу, надмирному страннику, наставнику нашему и вдохновителю, за то, что благополучно прибыл на берега сего острова, что лежит так далеко к востоку и так далеко к северу. Нет на земле места, тебе неведомого, нет ни одной земли, куда не проник бы твой луч! Взиравшее на мое рождение за стенами Обители, ты не оставляешь меня без присмотра и здесь, в этой далекой стране. В странствиях ты послужило мне путеводной звездой, укажи же теперь путь к мудрости и познанию! Передо мною открыта возможность изменить будущее, и я должен справиться с этим нелегким делом, принятым на себя ради всего своего народа. Ради них говорю: осияй светом эти таблички, сделай смысл их простым и понятным! Возношу я хвалы и земле, общему нашему дому, защитнице и заступнице нашей, уберегшей меня от людей, что видят во мне только зверя. Хоть дом мой и отделен от этого места водой, ты здесь все та же – все та же коренная порода, все та же опора нам всем. Тебе принадлежит вся глина, весь камень, вся бумага с чернилами – все, хранящее память о настоящем и прошлом. Твои объятия берегут эти вещи от неумолимого времени. Ты сохранила слова аневраи до сего дня, дабы до наших ушей долетел голос предков, призрачный голос давнего прошлого. Помоги мне постичь их слова до единого, позволь их речам войти в мое сердце и выйти наружу, дабы предков услышали все! Возношу я хвалы и праматерям, от первой и до последней. Складываю чашей крылья пред матерью, даровавшей мне жизнь перед жизнью вне пределов Обители, отчего я и смог приехать в эту страну ради блага сестер и братьев своих. Складываю чашей крылья перед старейшинами, общими нашими матерями, избравшими мне стезю изучения человечьих обычаев в наши дни и в далеком прошлом, отчего я ныне умею и знаю все, необходимое, чтобы представлять нас за стенами Обители. Складываю чашей крылья и перед праматерями древних времен – тех, чьи братья начертали слова, донесшиеся до нас сквозь тысячи лет, из-за бездонной пропасти Низвержения. О вечная земля, защити реликвии нашего народа от жестокости и алчности злых сердец! Укрой память прошлого от людей, готовых вырвать ее из твоей глубины и продать за деньги тем, кто стремится наполнить гостиные и библиотеки предметами, коих не понимает. Защити и эти таблички, сулящие нашему народу столь многое, убереги их от несчастливых случайностей и от рук тех, кто, быть может, желает их уничтожить. Ты же, о вечное солнце, озари сердца всех подобных людей светом знания, помоги им постичь, сколь ценны сии реликвии древности для нас, для ныне живущих! Помоги постичь всю их ценность и мне. Смотрю я на эти таблички, сокровища прежних эпох, и понимаю: они не мои. Казалось бы, я подобен древним во всем – и чешуею, и крыльями, и костьми, и скорлупой, из которой появился на свет… не хватает лишь предпосылок, сформировавших их тело и разум. Брат, покрывавший знаками поверхность сей глины, был рожден в землях, где мне не выжить и дня. Бессчетные поколения моих праматерей прятались среди гор, боясь показаться на глаза людям, тогда как его древние праматери правили древними праматерями тех же самых людей. Кто я для аневраи? Никто. Они обо мне знать не знали, а мы, невзирая на многие годы трудов, лишь начинаем их познавать. Что связывает меня с этим прошлым? Что связывает его со мной? О темная неподвижность, ниспошли мне терпения! О ясное зеркало, ниспошли мне мудрости! Открой глаза мои и сердце мое, позволь воспринять слова прошлого и понять их значение ныне. Позволь выполнить труд свой честно и со всем тщанием, и пусть память о нем хранится в архивах Обители. Пусть то, что я делаю здесь, станет благословением для моего народа, станет для нас звездой, указующей путь в будущее, земли коего еще никому не видны! Из дневника Одри Кэмхерст 24 вентиса О небеса, уже двадцать четвертое? Каждый день, садясь за дневник, датирую записи, но, честно сказать, даже внимания не обращаю, о чем пишу. В последнее время записи обычно совсем коротки: после того как весь день бьешься лбом о стену древнего текста, еще что-то писать совершенно не хочется. Звучит, словно дело идет – хуже некуда. Нет, на самом деле все не так уж плохо, если не брать в счет этой распроклятой последней фразы из второго столбца аверса третьей таблички, той, которую мы называем «Сказом о Сновидении». Ни хвоста, ни крыла в ней разобрать не могу, и Кудшайн – тоже. Как эти символы прикажете понимать? Силлабически? Логографически? Как детерминативы? Каким образом они сгруппированы? И что нам, скажите на милость, делать с начальной трехконсонантной логограммой? Действительно ли она означает имя Пели, и, следовательно, далее рассказывается, что с нею сталось, или здесь говорится о том самом яйце? И отчего только аневраи непременно понадобилось этимологически выводить имя Пели, дьявол его раздери, из слова «яйцо»? Уж не нарочно ли, чтобы сбить с толку будущих переводчиков? И, к слову заметить, вот первый знак третьей строчки – это «гил» или «сук»? Что помешало писцу аккуратнее нажимать на стило? Мы с Кудшайном бились над этим впустую весь сегодняшний день, еще долгое время после того, как поняли, что нужно продолжить, заняться чем-то другим: ведь сколько раз гранпапá оказывался в тупике, но, стоило ему перейти к следующему фрагменту текста, все становилось предельно ясно! Но нет, наверное, я унаследовала от Кэмхерстов слишком много упрямства… а может, это – фамильное упрямство Эндморов, или Адиарату? Выбор настолько богат, что поди разбери. Кора пожелала узнать, на чем мы застряли, и я, показав ей непонятное место, объяснила проблему. – Может быть здесь ошибка? – тут же сказала она. – Вот я часто ловлю себя на ошибках, потому и перечитываю записи в книжке каждую ночь, перед сном. – Вполне возможно, – согласилась я. – Но гранпапá говорит, главный принцип копирования текста – исходить из того, что писец не был пьян. Да, ошибки встречаются, но куда реже, чем нам хотелось бы, и, если начать править предполагаемые «ошибки» всюду, где на них ни наткнешься, вероятнее всего, исказишь оригинал до неузнаваемости. – Но как же понять, что столкнулся с настоящей ошибкой? – Чаще всего – никак, – уныло ответила я. Это только усилило недоумение Коры, и в разговор вмешался сидевший напротив Кудшайн: – О подобных вещах в кругу ученых ведется немало споров. Пусть даже все согласны, что мы имеем дело с ошибкой – далее возникает вопрос, как ее следует исправить, и на этот счет могут существовать самые разные мнения. Если задача проста, вроде случайной описки в знакомом слове, дело решается мигом. Но если очевидных доказательств тому, каким должен быть знак, не имеется, единства в прочтении не достичь уже никогда. Пока он говорил, я усердно потирала лоб, словно от этого фраза могла стать понятнее, и тут рассмеялась. – Хуже всего с позднейшими текстами, писанными после Низвержения, писцами-людьми, не получившими должного образования и с грамотой аневраи знакомыми плохо – вот где ошибка на ошибке! Над Камнем Великого Порога гранпапá безуспешно бился годы, а все из-за того, что писец, резавший надписи, постоянно путал «лу» с «ма». – Понять не могу, как вы это читаете, – сказала Кора, упрямо поджав губы. Путаницы в орфографии она древним драконианам так и не простила, но копиисткой оказалась прекрасной. Правда, работала очень медленно – я справилась бы втрое быстрее, но это лишь из-за чрезмерной, едва ли не до абсурда доведенной тщательности. В чем-либо усомнившись, она зарисовывала символы во всех возможных вариациях, а после несла и зарисовки, и оригинал нам, для окончательного решения. По завершении копирования наших табличек я усадила ее за работу над другими: в сокровищнице лорда Гленли чего только не нашлось! Наши таблички, наше бесценное предание, было лишь малой ее частицей, хотя и самым длинным, самым пространным единым текстом. Все остальное тоже со временем потребует изучения, а пока что предоставит Коре прекрасную возможность набить руку. Кстати, это наводит на мысль (и, может быть, даже дельную). Лорд Гленли – в кои-то веки – дома; поговорю-ка я с ним, пока возможность есть. Позднее Что ж, один возможный вариант исключен. Я думала, не обратился ли эрл к Аарону Морнетту по поводу работы над остальной частью его собрания. Предложение работать, так сказать, над моим объедками (а также объедками Кудшайна) наверняка привело бы Морнетта в ярость, отсюда и ночной спор. Но, насколько я могу судить, о прочих табличках лорд Гленли вообще не задумывался. Возможно, он и удивил Симеона готовностью перевести главный текст, но, что до всего остального, тут его по-прежнему волнует одно только накопление. Однако мне не хотелось вызвать подозрение расспросами, и потому я попросту донимала лорда, пока он не согласился хотя бы подготовить прочую часть собрания к изучению и перевести целиком, если она того стоит. Разумеется, заняться этим предстояло не мне и не Кудшайну. Мы были слишком заняты, а Кора, пусть и показала себя неплохой копиисткой, будет способна взяться за перевод лишь через несколько лет. Тогда я вспомнила о Картерах, и он не только сразу же согласился, но объявил, что сам позаботится о доставке табличек к ним! Очевидно, сохранение тайны относится только к эпосу, но не к древним налоговым документам (против чего я вряд ли могу возразить).