Артём несколько даже панибратски похлопал Василия Петровича по колену: хор-ро-шо! Всё хорошо! Василий Петрович невесело покивал головой: ну-ну. Ну-ну-ну. Брусника кислила. «Сахарку бы», — ещё раз подумал Артём, жмурясь. Плоть его звенела и требовала жизни. * * * Артём и не видел, когда вернулся Ксива, — на вечерней поверке ушедшего на баланы наряда всё ещё не было. Однако утром, сколько Артём ни мечтал, Ксива образовался живой, хоть и наглядно замудоханный работой, к тому же приболевший: говорил в нос и так трудно шмыгал соплями, словно они весили по полкило. — Целый день ждал: посылки всё нет, а здоровье моё всё хуже, — процедил Ксива, поймав Артёма, шедшего с чистой миской к своим нарам, за рубаху. — Шинель отдай, — сказал Ксива. — А вот хер, — ответил Артём. Так как он держал миску в правой руке, этой самой миской и смазал Ксиву по лбу — получилось звонко и весело. Ксива был не один — на Артёма бросились ещё несколько блатных, он, словно играя, рванул вбок, в другой, зачем-то наискосок прыгнул к своим нарам, как будто у него там лежал под шинелью заряженный револьвер. Но не было никакого револьвера, и бежать было бессмысленно. Понимая это, Артём всё равно улыбался и, бросая левой рукой под ноги одному из блатных табуретку, одновременно успел заметить Митю Щелкачова, поднявшегося на нарах, готовившегося спрыгнуть со своего места Афанасьева — но всё-таки не прыгающего, Василия Петровича — пока ещё не понимающего, что предпринять, Моисея Соломоновича, открывшего рот так, словно он желает запеть, и даже Самовара, с необычайной строгостью в лице на всякий случай бросившегося остеречь от разора нары Бурцева. Самого Бурцева Артём не видел — но именно он поймал Артёма за шиворот. Хорошо ещё Артём его сразу опознал, а то досталось бы и Бурцеву миской по бледной щеке. — В чём дело? — крикнул Бурцев. — Что за танцы? Быстро на место! — Построение возле нар! — закричал дневальный Хасаев. — Построение возле нар! В роту быстро входили Кучерава, несколько чинов из ИСО, красноармейцы надзорной роты. Начинался шмон. Лазили под нарами, перерывали вещевые мешки, выворачивали наизнанку одежду. — Начальник, подкладку-то зачем рвать?! — вскрикивали в соседнем взводе. Кому-то дали в зубы. Кто-то под шумок норовил порыться в своих вещах, перепрятать запретное — его ловили за ногу, тянули вниз с нар, учили сапогом по бокам. Тяжело дыша, лихорадочно соображая, Артём быстро посматривал то в сторону блатных, то почему-то на Бурцева, с очень серьёзным видом следовавшего за Кучеравой и время от времени забирающегося в тряпки тех людей, с которыми уже несколько месяцев спал рядом. Сорокин тоже был здесь и суетился, как остальные, — хотя это вообще была не его забота. «Зарежут меня сегодня или не зарежут?» — спросил себя Артём и не без удовлетворения заметил, что отчего-то не боится. «Ещё бы тебе бояться, — ответил сам себе. — Тебя ж не режут. Стоишь под охраной красноармейцев… Я посмотрю на тебя, когда действительно резать начнут… Хоть бы шмон так и продолжался до самого вечера. А с утра — новый шмон». Понемногу очередь дошла и до Артёма — он даже не смотрел, чего там у него ищут: вещи его были все наперечёт, добра пока не нажил. — Чей мешок? — спросил красноармеец откуда-то сверху; Артём в это время разглядывал ботинки Бурцева. Для смазки обуви комсостав мог пользоваться бочкой рыбьего жира, стоящей возле ИСО. Бурцеву, как исполняющему обязанности, бочка была не положена, но он явно ею уже попользовался. — Кешер чей? — громко повторил Кучерава. Бурцев толкнул Артёма в грудь: — Заснул? Оглянувшись, Артём увидел, что красноармеец протягивает сверху колоду карт. Василий Петрович сделал шаг вбок. Артём почему-то решил, что карты подают ему, и, не подумав, зачем он это делает, взял их, хотя колоду уже собирался принять в свои волосатые пальцы Кучерава. Несколько секунд Артём держал святцы в руках, машинально сообразив, что серп и молот, изображённый на верхней карте, означает туза, а не без тщания нарисованный красноармеец, лежащий под тузом, был валетом. Бурцев выхватил у Артёма колоду и передал Кучераве, несколько карт рассыпалось. — Подбери, — сказал Бурцев. — В карцер пойдёшь, — пригрозил Кучерава. — Это не мои, — Артём стоял, улыбаясь. — Ага, мои, — согласился Кучерава. — Только я их в твоём кешере храню. Десятник Сорокин, дневальный чеченец и стоявшие поблизости красноармейцы засмеялись. — Подбери, — повторил Бурцев. — Пошёл бы ты в манду кобылью, поручик, — раздельно сказал Артём, взбешённый и растерянный одновременно. Первым Артёма ударил Сорокин — у того всё было готово к тому, чтоб поквитаться. Удар был так себе — с замахом, но глупый. Подсуетился чеченец Хасаев, схватил сзади Артёма под руки, пытаясь удержать: бейте, кому надо? Артём с размаху боднул затылком назад — попал дневальному куда-то в щёку… Потом всё закрутилось втрое быстрей: Артёма больно, точно и обидно ударил Бурцев в лицо — чеченец в это мгновенье подослабил хватку, и Артём ответил Бурцеву таким же точным и обидным снизу, с подвывертом, чтоб наверняка… …дальше уже били все подряд, даже Кучерава, кажется, постарался… Артём, вдруг поняв, что могут и покалечить, постарался упасть, ввертеться, вкрутиться в грязные полы, хотя бы голову убрать под нары, но его вытягивали за ноги… несколько раз открывал глаза, видел сапоги, ботинки, чьи-то руки, снова зажмуривался, терпел, не кричал, старался уберечься… пока не угодило под дых — сбило дыхание, пустило мелко покрошенные звёзды во весь безвоздушный и чёрный небосвод, а следом тяжёлым носком попало ровно в висок. «Вот как. Вот как. Вот как…» — повторял Артём быстро, камнем уходя на дно. * * * Артём, как и все остальные больные и покалеченные, лежал на монастырском диване с высокой спинкой. Лежать было не очень удобно, но мягко: на каждом диване имелся матрац, набитый соломой. Очнулся он ещё по дороге. «Неужели хоронить несут? — подумал, встрепенувшись. — Убили и тащат хоронить?» Вся морда была в кровавой каше, в грудь словно кол забили, рот съехал куда-то набок и слипся, в виске каждую секунду тикало и ужасно отдавало в глаз. Глаза тоже не открывались. В виске пульсировало так, что казалось: голова расколота, и мозг вываливается понемногу, как горячая каша из опрокинутой миски. Артём поворочал языком во рту, нашёл зубы, даже сумел удивиться: зубы есть, поди ж ты, могло бы вообще не быть… зато губы словно зашили. Понемногу смочил их слюной — разошлись — и ещё сильнее почувствовал, какая огромная борода на лице — кровавая, шершавая борода. По крику чаек догадался — он на улице. По голосам: его несут дневальные чеченцы. Подташнивало и хотелось пить. — Это кто? Опять битый? — раздался голос. Голос принадлежал жителю Азии или Кавказа. — Нет, доктор Али, он упал, — ответил дневальный так огорчённо, словно говорил про ребёнка. — С дерева? — спросил Али. По усталости, с которой была произнесена эта шутка, Артём понял, что врач повторял её в сотый раз. — Нет, — ответил дневальный очень серьёзно. — С земли, — и цокнул языком. Артёма уложили в приёмном покое, долго разглядывали и трогали везде; это его даже начало успокаивать — хоть кто-то заботится о нём. Обнаружили рваную рану на виске, множественные ушибы, доктор Али высказал подозрение, что имеются трещина в ребре и сотрясение мозга. Дали стакан спирта, Артём, кривясь, выпил — и ему сразу же зашили висок, отмыв только одну часть башки, и то вокруг раны. Али работал быстро — Артём терпел, терпел, только хотел разораться, а ему уже командуют: подъём и проваливай. Встал — и стошнило; хорошо, увидел раковину, туда наплевал пшёнки с капустой — всё это погано воняло спиртом.