— Я вчера слышал, как к вам подходил этот блатной, — вы не напугались, — сказал Щелкачов. Артём ничего не ответил. Раз Ксива на баланах, то его как минимум не будет на обеде. «Не то Митя имел бы все шансы немедленно во мне разочароваться», — подумал Артём с невесёлой иронией. — А я бы им сразу отдал посылку, — сказал Щелкачов, смеясь даже чуть более радостно, чем следовало бы. — Всё бы отдал сразу! Когда вышли после обеда, Сорокина опять не было; тут даже Артём начал волноваться, хотя виду не подавал. Однако на лавочке больше не стал сидеть — встал посередь монастырского двора, нарочито расслабленный. Прошёл куда-то поп в красноармейском шлеме. Хлыщ в лакированных башмаках и с тростью — явно из артистической роты. «Или из журнала», — прикинул Артём. Под конвоем куда-то провели трёх леопардов — худых, грязных, морды в коросте, смотреть гадко, всё вдохновение испортили. Сивцев заприметил какого-то своего знакомого, пошёл у него справляться, не видел ли он десятника Сорокина… Щелкачов опять засмотрелся на архитектуру… Артём увидел оленёнка — захотел погреться о ласковое и пахучее тепло. Так получилось, что он направился к олешке одновременно с женщиной, не замечая её. Это была Галина из ИСО, она несла сахар в руке. Когда Артём её, шедшую с другой стороны, справа, увидел, было уже неловко делать вид, что он идёт в другую сторону. Они подошли к олешке почти разом, и это обстоятельство вынудило Артёма сказать «Здравствуйте!». Вообще, он не имел никакого права с ней здороваться — как и все заключённые двенадцатой роты не могли обращаться к начальству напрямую; но, может, она не знала, откуда он. Вдруг он пожарник из пятой роты. Галина была в гимнастёрке и в юбке. Отлично начищенные сапожки на каблуках. Под гимнастёркой была очень заметна крупная грудь. — Вы со мной здороваетесь или с оленем? — спросила Галина строго и быстро посмотрела на Артёма. — Мы с вами виделись, — сказал Артём, расчёсывая оленя Мишку в одном месте, словно у того там зудело. — Да? — переспросила Галина просто. — Я на вас не обратила внимания. «Сука какая», — подумал Артём с неизъяснимой нежностью. Она скормила оленю сахар и ушла, даже не кивнув Артёму. Он не мог отвести от неё глаз. Кажется, Галина это осознавала — походка её дразнилась. Олень сделал шаг вперед, видимо, недовольный тем, что Артём так и чешет его в одном месте. — А сахарку я бы тоже съел, — негромко сказал Артём, чтоб как-то сбить своё тяжёлое и душное возбуждение. Представил, как ест сахар с тёплой руки, видя линии в ладони, запястье и слыша чистый и еле ощутимый запах женского пота. Если потом лизнуть ладонь в том месте, где лежал сахар, она будет сладкой. От сахара отвлёк Сорокин — на этот раз он не орал, но всё приглядывался к Артёму. — Весь день ненаряженные просидели, — нудил он. — Не ломит в костях-то? — Отчего? У нас была работа, — не сдержался Артём: на него напал задорный стих. — Гражданин Эйхманис проходил сегодня, велел монастырских чаек сосчитать. Сорокин на секунду поперхнулся, но потом понял, что его дурят. — Шутишь всё? Я тебя запомню теперь, — сказал он. Что-то ему, впрочем, мешало раздавить Артёма немедля. Работа им досталась не самая тяжёлая, но грязная: разгребать свалку мусора у больнички. Больничка — трёхэтажное здание неподалёку от ворот кремля. Возле больнички стояло несколько жёлтых монашеских диванов — сами больные, видимо, по указаниям врачей вынесли и грелись на солнце, подставляя цинготные ноги. Почему-то чайкам всё это особенно не нравилось. «После такой работы она тебя точно не стала б сахаром кормить», — легкомысленно размышлял Артём, стараясь не вглядываться в гнойные бинты и пропахшее полудохлой человечиной тряпьё. Всю эту грязь они грузили в тачку, которую поочерёдно отвозили за ворота то Митя, то Сивцев, то Артём: с тачкой было веселее всего — прогулка всё-таки, ветерок. Разворачивая очередную тачку с мусором, Артём вдруг заметил женские лица в окнах третьего этажа — и засмотрелся. Спугнули чайки: они носились за каждой тачкой, чуть взбудораженные запахом встревоженной мерзости — им, верно, казалось, что от них могут увезти что-то съестное. Пришлось уходить. Отдал на прощание молодым женщинам честь двумя пальцами. Те засмеялись. — А как бы ты доложил обо мне Кучераве? — спросил вдруг Сорокин у Артёма, когда тот, не очень торопясь, возвращался с пустой тачкой. Наверное, всё это время обдумывал Артёмову угрозу настучать ротному. — Вам же, чертям, запрещено обращаться к начальству напрямую? «Наверное, какими-то своими гнусными делами занимался до обеда, — догадался Артём. — И трясётся теперь». — А я письменно, — сказал Артём, стараясь, впрочем, говорить так, чтоб было понятно: он не всерьёз. — Сгною, — сказал ему Сорокин вслед, но не очень уверенно. «Надо же, — думал Артём. — Больничные отходы вожу, а вонь от Сорокина всё равно сильнее. Неужели его кто-нибудь может любить? Мать? Жена? Дети? Бог, наконец?» * * * Вечер близился — возвращались мысли о Ксиве. Артём поймал себя на том, что подробно представляет, как Ксива оскользнулся и ушёл на дно… начал выныривать — и головой о балан с острым сучком — прямо на сук черепушку и нанизал… …или привычно надерзил десятнику — а тот не рассчитал удара — и так ударил Ксиву по затылку, что у того отбило память и рассудок. Ходит теперь Ксива, слюни до пупка, никого не узнаёт… …или блатные подбили Ксиву делать плеть, такое тоже случалось. Но конвой быстро раскусил их намерения и при попытке бегства… Артём явственно видел Ксиву, которому пуля попала, к примеру, в позвоночник, и он лежит, хлопает глазами, не может пошевелиться. «Ах, какое счастье!» — думал Артём. Потом отмахнулся сам от себя: какая всё-таки дурь! Дурь какая! Попробовал рассуждать всерьёз: «Ну не убивают же меня. Пока придёт посылка — придумаю что-нибудь. А может, и отдать часть? И что ты злишься на Василия Петровича и Афанасьева? Им что, умереть за тебя? Они как-то выпутываются. И ты учись. Крапин же сказал: учись. Вот учись». В роте столкнулся с Афанасьевым: тот улыбнулся Артёму, и Артём так искренне обрадовался, что едва не обнял поэта — даже руку протянул, но ограничился тем, что похлопал Афанасьева по плечу. — На самом деле блатные заплатили Кучераве, чтоб убрал Крапина, — рассказывал через минуту Афанасьев последние новости Артёму. — А что Кучерава? У него баба в административной части, такая, мля, страшная — как моя душа с бодуна. Ему нужны деньги на неё: её ж надо как-то украшать. Он за деньги что угодно сделает. А блатных Крапин замучил — ты сам видел. Они сначала хотели Крапина на пику посадить, но потом решили, что проще с Кучеравой договориться. Афанасьев взял себя за чуб, улыбаясь. — Так кто взводный теперь? — спросил Артём. — Как кто? — удивился Афанасьев. — Бурцев исполняет обязанности. Крапин временно отстранён. Но уже не вернётся, конечно. Переведут куда-нибудь. — За беспризорника? — удивлялся Артём. — Да ладно, — смеялся Афанасьев. — Думаю, можно было б под нарами десять дохлых леопардов найти — ничего б не случилось… Хотя нет, конечно: убийство прямо в роте — тоже не шутка. В общем, думаю, Кучерава правильно всё описал в своих донесениях начальству. Главное, ты ж понимаешь, описать как надо. — А Эйхманис что? — спрашивал Артём. — А ты вообще часто Эйхманиса видишь? — смеялся Афанасьев. — Он своими питомниками занимается, охотой, в театр ходит… Он во всей этой мутотени разбираться не станет, какое ему дело до одного из взводных! — А почему Бурцев? — Кучерава — хитрый, — пояснял Афанасьев. — Хоть и убрал Крапина из-за блатных, один на один с блатными оставаться не хочет: если они возьмут в роте верх, ему самому трудно будет. Вот и организует себе поддержку в лице Бурцева. Артём задавал вопрос за вопросом, сам думая при этом: «Вот собачья жизнь! Я интересовался всегда куда более важными вещами: что за книжка вышла у Горького, — какая красивая девка спешит по Никитской, нагнать? — надо найти последний сборник Бальмонта, — мать что-то творожное запекает, пойду посмотрю, — говорят, появился некто Пильняк — и всё не читан… а тут Крапин! Тут какой-то, чёрт его, Бурцев! Какое это имеет значение? А ведь понятно, что́ такой смирный Сорокин нынче, — сам же себя оборвал Артём. — Взводного сняли, надо поскромней себя вести, пока шум не утих… А его носило где-то полдня…» Афанасьев куда-то убрёл, зато появился, неся ягоды, Василий Петрович, с той же, впрочем, темой. — А вы заметили, как наш генеральский денщик с самого утра крутится вокруг Бурцева? — еле слышно засмеялся он. Бывший генеральский денщик повадками был похож на генерала — хоть без аристократической стати, зато помпезный и надутый, за что его и прозвали Самоваром. — Самовар-то? — в тон Василию Петровичу засмеялся Артём. — А и правда! — И наш Мстислав не против, — хоть и смеясь, но с некоторой горечью говорил Василий Петрович, угощая Артёма брусникой. — Не довелось на воле побыть генералом — на Соловках погенеральствует всласть. Кушайте бруснику. Говорят, она здесь до ноября идёт, — и посмотрел на Артёма со значением: мол, зря вы всё-таки сбежали от такого благословенного наряда. Увидев, как возвращается их сосед, Василий Петрович негромко спросил: — Вы с Афанасьевым всё? Неудача ещё по следу идёт за вами — не обольщайтесь раньше времени.