Им навстречу из сушилки вышел хмурый чекист, и Афанасьев не ответил. В сушилке уже стояло человек семь отсыревших бедолаг — причём несколько из них были по пояс голые: сменной одежды они не имели. — Куда ты тянешь своё тряпьё, иди под жопой его суши! — надрывался приёмщик, наглая рожа. Всё сразу стало ясно. — Человек человеку — балан, — сказал Афанасьев на улице. * * * В роте Бурцев бил китайца. Китаец лежал на своих нарах и не хотел или не мог встать на работу. Бурцев его стащил за шиворот. Китаец не стоял на ногах, тогда Бурцев его бросил, но тут же склонился и начал неистово трясти за грудки, выкрикивая каким-то незнакомым Артёму, болезненно резким голосом: — Встать! Встать! Встать! Это «встать!» звучало, как будто раз за разом остервенело захлопывали крышку пианино. «Вот ведь как… — вяло размышлял Артём. — Подумать-то: всего лишь отделённый. И такое. А мог бы и со мной такое проделать?» Появился откуда-то Василий Петрович, весь, как курица, взъерошенный то ли от ужаса, то ли от удивления. — Мстислав! — всё повторял он. — Мстислав! «Кто у нас Мстислав?» — никак не мог понять Артём: отчего-то он никогда не слышал, чтоб кто-то называл Бурцева по имени. Бурцев выпрямился и, не глядя на Василия Петровича, пошёл к выходу: скомандовали построение на поверку. По дороге Бурцев вытирал ладони, словно только что мыл руки. Василий Петрович помог подняться китайцу. — Тём, а вот тебе не кажется странным, — привычно возбуждённый, бубнил Афанасьев, пока рота пыталась построиться, — Китай-то чёрт знает где. Там где-то ходят китайцы, живут своей муравьиной жизнью, и там есть родня этого нашего… как его зовут?.. родня говорит по-китайски, ест рис, смотрит на китайское солнышко — а их сын, внук, муж валяется на каких-то Соловках, и его бьёт отделённый Бурцев? Артём понимал, о чём говорит Афанасьев, но все эти отвлечённости не могли взволновать его. Вот Бурцев его удивил, да. Он ходил взад-вперёд, наблюдая, как строится отделение. Вид у Бурцева был сосредоточенный. Василий Петрович привёл китайца, Бурцев не подал вида, словно случилось то, что должно было случиться. Проходя мимо Артёма, Бурцев остановился, сощурился и сказал: — О, тебя не узнать. Возмужал. Артём попытался улыбнуться, но отчётливо понял вдруг, что его оплывшее, лихорадочное, больное лицо за два дня едва не съедено комарами и что Бурцев издевается. «Грёбаный хлыщ, — подумал Артём. — Ему тоже теперь надо бить в лоб? Прекратится это когда-нибудь или нет…» «Это он мне отомстил за то, что я не встал с кровати утром», — мгновенье спустя догадался Артём. Ни на какую радость после этого надеяться не приходилось, но судьба сыграла в своём жанре: Артёма с Афанасьевым сняли с баланов. Направили, правда, непонятно куда. «Кого благодарить-то? — думал Артём. — Удачу? Где она — моя удача?.. Или Василия Петровича?» Но Василий Петрович был, кажется, ни при чём. Артём старался не смотреть на крутой, обваренный лоб Крапина, чтоб ничего не напортить. Может, Афанасьев подсуетился? Но Афанасьев вида не подавал, только посмеялся, лукаво глядя на Артёма: — Главное, не центральный сортир чистить — остальное всё сгодится. По пути в роту, когда движение застопорилось, кто-то больно толкнул Артёма в спину; он быстро оглянулся. Позади были блатные. Поодаль стоял Ксива, смотрел мутно, словно что-то потушили в его голове. Под глазами у него были натурально чёрные круги. — Амба тебе, чучело, — сказали Артёму. — Что стряслось, братие? — тут же обернулся, качнув засаленным рыжим чубом, Афанасьев, шедший рядом. — Не лезь, Афанас, — ответили ему. Артём развернулся и сделал шаг вперёд. Его ещё раз, похоже, костяшками пальцев, сурово и резко ткнули под лопатку. Больше не оглядывался, наоборот, пытался скорей протолкнуться, но впереди, как назло, топтались медленные, будто под водой, лагерники. Сзади хохотнули, произнося что-то обидное и гадкое. Артём изо всех сил постарался не услышать — и не услышал. Его потряхивало, он держал руки в карманах, сжав кулаки. На улице по-прежнему орали чайки — было необъяснимо, зачем природа сделала так, чтоб небольшая птица умела издавать столь отвратительный звук. — Ты не дёргайся, — сказал Афанасьев очень спокойно. — Мы разберёмся. Артёма будто кольнули тёплой иглой под сердце — всякое доброе слово лечит, от него кровь согревается. Но виду не подал, конечно, да и верить никаких оснований не было. Ну да, Афанасьев, кажется, с риском для себя поигрывал с блатными в карты — но с чего б ему разбираться и как? — Я по юности сам воровал, Тёма, — сказал Афанасьев, будто слыша мысли своего приятеля. — Я знаю всех питерских. Попытаемся найти нужные слова. С ними базарить — это как стихи писать: уловишь рифму — и в дамки. А пока двигайся ловчей, у нас наряд по веникам. — Каким веникам? Откуда знаешь? — встрепенулся Артём. — Я ж и договорился, Тёма, — сказал Афанасьев. — Крапину тоже нужны деньги. Банные веники будем вязать. Заказ поступил от архангельских городских бань. Пока листопад не начался. — А что ты там про сортиры тогда молол? — спросил Артём. — А тебя пугал, — засмеялся Афанасьев, рыжий чуб тоже затрясся в такт смеху. — Но тут тебя вон сколько народу хочет напугать, целая очередь, поэтому… — Я не боюсь, — сказал Артём, хотя, кажется, это было неправдой. — Нет, голуба, — вдруг сменил тон Афанасьев, — ты их бойся: когда их больше одного, страшней их нет… Но добазариться иногда можно. А главное, Тёма, — венички у нас нынче! И без конвоя! Афанасьев подпрыгнул и попытался ударить кружившую по-над головами чайку, та рванула ввысь, заорав что-то несусветное, истеричное. — Проститутка! — выругался ей вслед Афанасьев и, уже обращаясь к Артёму, риторически спросил: — Ты слышал, как она меня назвала? Их обогнала подвода с трупом удавленника. На языке у него сидела жирная муха, не пугаясь тряски. Артём вдруг вспомнил, что с утра не видел потешного Филиппка. Утро оказалось слишком длинным, пора ему было переваливаться в день. * * * — Кто со мной разговаривал? — спросил Артём, совсем уже успокоившийся. «Выкружу», — сказал себе. — Бандит Шафербеков. Порезал жену, сложил кусками в корзину и отправил по вымышленному адресу в Шемаху. — А Ксива — он кто? — Карманник. Но тоже вроде какую-то бабушку напугал до смерти. — А прозвище у него откуда такое?