— Мы куда демократичнее «Белого Зайца», — мимоходом замечает Видья Рао. — Я же Корта. Мы не играем в демократию. Видья Рао не в силах скрыть гримасу отвращения. Нагаи Риеко улыбается. — Вы хотите пригласить меня вступить в ваше общество, — говорит Ариэль. Видья Рао откидывается на спинку стула с искренним удивлением на лице. — Дорогая моя сеньора Корта, мы не собираемся вас приглашать. Мы хотим вас купить. Обзаведшись постелью и наличкой в кошельке, Лукасинью врывается в круговорот вечеринок. Молодому Корте легче легкого отыскать вечеринку. Он следует по цепи от знакомого к знакомому до квартиры Сяотин Сунь на Тридцатом, в хабе Водолея. Репутация бежит впереди него. Ты удрал от отца? То есть ни сети, ни углерода, ни единого битси? А где ночуешь? У Коджо Асамоа. Пока он отращивает новый палец на ноге. Я спас ему жизнь. Но они переходят прямиком к следующему вопросу: «Что это на тебе надето?» Сяотин Сунь наняла Баньяну Рамилепи, нового наркодиджея. Она смешивает и печатает разные виды кайфа, настроения и любви, превращая их в сок для батареи вейперов. Лукасинью дрейфует по вечеринке, эффектный в своем обтягивающем розовом наряде, впитывает эмпатию, религиозный восторг, удовольствие, которое лучше любого секса, эйфорию, золотую меланхолию. На двадцать минут он сильно-сильно влюбляется в невысокую широкобедрую серьезную девушку из Будиньо. Она ангел, богиня, его божественная любовь, он бы каждый день просто сидел и глядел на нее, сидел и глядел. Потом химия распадается, превращается в ничто, они сидят и пялятся друг на друга, и он капает новый сок в свой вейпер. К исходу вечера парень и девушка маркерами рисуют на его скаф-трико существ родом из галлюцинаций. Никто не возвращается с ним в квартиру Коджо. На вечеринке следующим вечером в квадре Ориона обнаруживаются две девушки в скаф-трико, неоново-зеленом и светоотражающем оранжевом. Лукасинью все еще пытается вспомнить, была ли одна из них на вечеринке у Сунь, когда перед ним появляется девушка с блондинистой шапкой коротких кудрей и спрашивает: «Можно взглянуть на деньги?» Он достает банкноты и разворачивает веером, точно уличный фокусник. А это битси? Пять, десять, двадцать, пятьдесят, сотня. Собирается толпа, банкноты переходят из рук в руки, их ощупывают, ими хрустят. А если я ее просто заберу? А если порву на две части? А если подожгу? «Получатся мертвые деньги, — говорит Лукасинью. — Эти штуки не застрахованы». Парень берет банкноту в пять битси и что-то пишет на ней карандашом. Он один из тех мосус, которые чуть-чуть высовывают язык от сосредоточенности. Не привык писать. А если так? Он поменял «пять» на «пять миллионов». «Никакой разницы», — говорит Лукасинью. Парень оставил еще одно послание, написанное вдоль края таким плохим почерком, что Лукасинью с трудом может прочитать. Место в квадре Антареса и время. Квадра Антареса отстает от Ориона на восемь часов, так что Лукасинью едва хватает времени, чтобы запихать скаф-трико в стирку, чуть вздремнуть, принять душ и заказать немного углерода за наличку, прежде чем он оказывается на верхотуре Западного 97-го, в закатной темноте, и вокруг него проносятся ездоки на светящихся байках. Подъем долгий, потому что лифты и фуникулеры не принимают бумажные деньги. Он оказывается на импровизированной гоночной трассе; это пятикилометровая гонка на байках по крутому городскому маршруту. Зигзаги по эстакадам и лестничным пролетам. Впечатляющие прыжки, траектория которых пролегает высокой дугой над крышами, упираясь в узкие переулки; и дальше, дальше, поворачивая за «шпильки»[23], ускоряясь на эстакадах, чтобы снова взлететь. Дальше и дальше, мчась во тьме на полной скорости, ориентируясь по линзам ночного видения и светящимся стрелкам, нарисованным на стенах, по фонарям Западного Антареса, свистя, чтобы предостеречь пешеходов и тех, кто гуляет по ночам. Девичья рука хватает Лукасинью и затягивает в дверной проем, когда свистки раздаются из ниоткуда, и два байка проносятся мимо, оставляя на его сетчатке светящиеся послеобразы. «Господи, это ты?» «Я», — говорит Лукасинью. Он стал знаменитостью. Он покупает ей муджадару в одном из киосков в верхней части «гоночной трассы», не потому что она голодная, но потому что ей хочется увидеть, как работает наличность. «Тебе приходится все складывать в уме?» «Это не так трудно». Вместе они смотрят, как полосы света проносятся через переулки, над крышами и вдоль дорожек, то исчезают из вида, то появляются, когда ныряют под надстройки или огибают углы. Далеко внизу, на проспекте Бударина, маленькие световые спирали вьются вокруг друг друга: байки на финишной прямой. Время прибытия не имеет значения. Победитель не имеет значения. Сама гонка не имеет значения. Что важно, так это зрелищность, отвага, непокорность и ощущение того, что нечто чудесное свалилось с небес и озарило безопасную и заурядную лунную жизнь. Этим вечером скаф-трико встречаются куда чаще. Два парня украшают друг друга светящейся краской, которой гонщики разрисовали свои байки. Присутствие Лукасинью каким-то образом благословило гонки. Две девушки пробираются к нему сквозь толпу. Они одеты как мужчины европейского девятнадцатого века: фраки, воротники-стойки с отогнутыми углами, цилиндры и монокли. Локоны и макияж, убивающий наповал. В руках, затянутых в перчатки, держат трости. Их фамильяры — маленькие драконы, один зеленый, другой красный. Одна из них шепчет время и место на ухо Лукасинью. Он чувствует, как она зубами прихватывает металлический штырек в его мочке. Приятная слабая боль. Абена Асамоа слизала его кровь на вечеринке в честь лунной гонки. Девушку, которая его спасла и разделила с ним муджадару, зовут Пилар. Она не из какой-нибудь семьи, однако возвращается в квартиру Коджо вместе с Лукасинью и засыпает в гостевом гамаке. Еще светло. Лукасинью спит до местного утра и готовит ей свежие маффины в качестве подарка на прощание. Остальное берет с собой на новую вечеринку. Она в квадре Антареса, на утренней стороне города, охватывает семь комнат в здании коллоквиума. Встречают две девушки, которых он видел прошлым вечером. Они все еще одеты как мальчики-аристократы из девятнадцатого века. «О, кайфовая выпечка», — говорит одна. «А вот это уже старье, — говорит другая, ведя кончиком пальца по скаф-трико Лукасинью и задерживаясь у него под подбородком. Ее губы очень пухлые и красные. — Надо бы нам что-то с тобой сделать». Остаток вечера они проводят, придумывая Лукасинью Корте новый облик. Лукасинью хихикает, пока девушки его раздевают, но он достаточно тщеславен, чтобы демонстрировать свое тело с наслаждением. «Видишь ли, дело не в том, кого ты трахаешь». «Ты такой би, такой спектральный, такой нормальный». «Дело в том, кто ты такой». «Что ты такое». Они разрисовывают его, покрывают косметикой, меняют прическу, спреем наносят временные татуировки, играют с его пирсингом, наряжают с головы до ног. Подбирают одежду в стиле ретро и ни в каком определенном стиле; применяют к нему изобретения студентов-дизайнеров; меняют гендер и отменяют гендер. «Это ты». Платье из золотого ламе[24] в стиле 1980-х, с подчеркнуто узкой талией, с рукавами, пышными у плеча и облегающими от локтя до запястья, с подплечниками. Колготки и красные туфли на каблуках. «Безусловно, ты». Толпа кивает, и да, и ух ты. Сперва Лукасинью думает, что попал на вечеринку модных платьев: мини-турнюры и балетные пачки, в волосы вплетены зеркала и птичьи клетки; шляпы и каблуки; рваные чулки и кожа; трико с большими вырезами и наколенники. Все наряжены согласно сотне разных стилей, все безупречны. Потом он понял, что это субкультура, в которой каждый сам себе субкультура. У одного из парней есть зеркало в сумочке, которую он прибавил к наряду в качестве подходящего аксессуара, и Лукасинью изучает свое отражение. Он великолепен. Он не девушка, он не трансвестит. Он мосу[25] в платье. Его челку взбили и с помощью геля уложили в риф. Легчайшее прикосновение макияжа превращает его скулы в заостренные лезвия, а глаза — в темных убийц. Он движется как ниндзя на каблуках. Не девушка, не совсем парень. «Думаю, ему нравится», — говорит Цилиндр-и-монокль. «А я думаю, он понял, кто он такой», — прибавляет Воротничок-и-трость. Одна из девушек цепляется к нему: «Эй, ты, Лукасинью Корта, платье супер, покажи наличку». Говорит: «Хочешь прийти на вечеринку?» «Куда?» Она дает ему адрес, и только вернувшись в квартиру Коджо и оставшись в одиночестве, Лукасинью понимает, что это в Тве, столице Асамоа, и что Абена Асамоа может быть там. И что ему нужна — сильно-сильно нужна — и всегда была нужна только та девушка, которая проткнула его ухо металлическим штырьком. — Странная комната, — говорит музыкант. Лукас сидит на диване. Напротив дивана стоит стул, другой мебели в комнате нет. — Она акустически безупречна. Ее разработали для меня, и лучшей акустики ты нигде не слышал. — Куда мне… Лукас указывает на стул в центре комнаты. — Ваш голос, — замечает музыкант. — Да. — Лукас говорит тихо и без усилий, но его слова разносятся по всей комнате. Он сомневается, что в мире есть другая звуковая комната, которая могла бы сравниться с этой. Инженеров-акустиков, руководивших ее постройкой, он привез из Швеции. Лукасу нравится ее сдержанный стиль. Звуковые чудеса прячутся в стенах с микрожелобками, под звукопоглощающим черным полом и потолком, способным менять форму. Акустическая комната — единственный порок Лукаса, как считает он сам. Он сдерживает волнение, пока музыкант открывает гитарный футляр. Это эксперимент. Он еще ни разу не слушал в этой комнате живую музыку. — Если не возражаешь. — Лукас кивком указывает на открытый футляр на полу. — Он исказит рисунок волн. Футляр выносят из комнаты; музыкант склоняется над гитарой и играет тихую гамму на пробу. Лукасу звуки кажутся мягкими и чистыми, как дыхание. — Очень хорошо. — Тебе бы стоило присесть сюда и послушать, — говорит Лукас. — Только вот кто тогда будет играть на гитаре? Закончив настройку, музыкант кладет обе руки на деревянный корпус инструмента. — Что бы вы хотели услышать? — Я просил тебя на вечеринке сыграть песню. Мамину любимую. — «Águas de Março». — Сыграй ее для меня. Пальцы порхают над грифом, для каждого слова находится аккорд. Голос у парня не самый сильный и не самый изысканный из всех, какие Лукасу доводилось слышать, — скорее, интимный шепот, как будто он поет самому себе. Но он ласкает песню, превращает музыкальный диалог в постельный разговор между певцом и гитарой. Голос и струны синкопируют, вторя ритму; между ними он исчезает, оставляя лишь беседу: аккорды и стихи. Дыхание Лукаса становится неглубоким. Каждое его чувство настроено так же точно, как и струны гитары, наполнено живой гармонией и резонирует, сосредоточившись на певце и песне. Вот душа саудади. Вот святая мистерия. Эта комната — его церковь, его террейру. Это все, о чем Лукас может мечтать. Жоржи, музыкант, завершает песню. Лукас берет себя в руки. — «Eu Vim da Bahia»? — спрашивает он. Старая песня Жуана Жильберту со сложной нисходящей аккордовой последовательностью и разбивающим сердце группетто. Жоржи кивает. «Lua de São Jorge». «Nada Sera Como Antes». «Cravo e Canela». Все старые песни, которые мать Лукаса привезла из зеленой Бразилии на Луну. Песни его детства, песни заливов, холмов и закатов, которые он никогда не видел и не сможет увидеть. Они были семенами красоты, сильными и печальными, в сером аду Луны. Лукас Корта еще в юности понял, что живет в аду. Единственный способ преобразить ад, хотя бы выжить в нем, — сделаться его правителем.